По небу с гиканьем пронеслась колесница, разбрызгивая на ходу искры. Треща, разряды электричества впитались в жирные как чернозем облака, медленно наползавшие из-за горизонта. Пахнуло свежестью, озоном и влагой – ветер уносил с собой душное марево, как будто клоками улетавшее в такт с порывами и радостным воем. Пан с опаской выглянул из-под древесной кроны и уставился на небо. Колесница неслась вперед, оставляя за собой след из молний, почти невидимых в ультрамариновой глубине клонящегося к закату дня. Он вздохнул, притопнул копытом и вернулся к стволу. Там в компании груды пустых кувшинов, оливковых косточек и корок хлеба сидел Кащей, медленно поглаживающий пальцами траву.

– Я его побаиваюсь. Он все такой же резкий, как и раньше. И также не готов принимать в расчет культурные различия. В прошлый раз он так-то попал мне в лоб – Пан почесал густые волосы между рогами – Было обидно. Я все понимаю, история там, долгий жизненный опыт, но ведь уже все закончилось. А он знай себе носится и швыряет свой топор куда ни попадя. Может он и сам дубовый?

– А я костяной. Да нет, что ты. Усы у него и правда золото золотом, но в остальном он вполне себе компанейский товарищ. Разве что юмор у него довольно примитивный. Ты лучше скажи, он улетел?

– Да. Гроза вот-вот начнется. Нам пора, если ты не передумал – Пан перевернул кувшин и со вздохом слизнул одинокую каплю вина. Его мускулистые руки были увиты десятком-другим золотых браслетов, покрытых замысловатой вязью. Желтый, с отливом в охру металл, тускло светился и тяжело бренчал при каждом движении Короля лесов и полей, перестуком сопровождая каждое его действие – Эта осина – совсем ненадежное укрытие. Торчит посреди луга одна как Гера в супружней постели, а наш друг на колеснице притащил на хвосте настоящее стихийное бедствие. Ты спать собрался или дело делать?

– Какой там – Кащей встал и с хрустом потянулся. Длинные полы его халата распахнулись, открыв костистое худое тело. Бледная плоть была густо разрисована синей краской, завивавшейся в спирали, знаки и руны. Ветер усилился, бросая в лицо листья и мелкую пыль. Одежда Кащея затрепетала в потоках воздуха, черным полотном развеваясь за его спиной. Казалось, это были крылья или просто сгустки темноты, или может быть еще одна пара рук, судорожно пытающаяся ухватиться за видневшуюся вдали кромку леса.

Совсем близко громыхнуло. Кащей снял с пояса серебряный серп и прочертил в воздухе восемь перекрещивающихся в центре линий. Каждый взмах оставил после себя тонкий след, светящийся молочной белизной. Разрезы нельзя было в полном смысле слова увидеть, как и их свечение – что-то мерцало на периферии зрения, скрадываясь в обманчивых грозовых тенях. Такие вещи видят только те, у кого нет своих глаз или, что в общем то одно и то же, кому глаза не сильно то и нужны. Линии то растворялись, то проявлялись, дергаясь от нарастающих порывов ветра, и Кащей начал петь. Монотонный, густой как патока звук заполнил пространство, перекрыв даже буйство стихии. В песне не было слов – она складывалась из рокота морских волн, шуршания гальки, криков чаек и плеска соленой влаги о борта корабля. Вечное путешествие наедине с бескрайним простором, где человек встречается с чудовищами, смотрит на солнце и… И в том месте, где должно было прозвучать имя одноглазого бога, к которому взывают ищущие голос будущего в знаках, вырезанных на дереве, зазвучало пение Пана. Король лесов и полей вклинился звоном кимвал, гулким ревом водопада, свирелями и барабанами, эхом пещеры и дробным перестуком ног неистовой пляски. Он приплясывал на месте, закрыв глаза, и его руки чертили спирали, медленно летевшие в сторону прочерченных Кащеем линий. Каждый знак, срывавшийся с кончиков его когтистых пальцев, полыхал расплавленной бронзой, будто само солнце дарило свою силу его заклинаниям. Постепенно линии и спирали начали сливаться, вращаться и переплетаться друг с другом, обмениваясь искорками света. Пение их тоже стало единым – грозным шумом всепобеждающей жизни в вечном круговороте бытия. Оно нарастало, и вместе с ним билась в порывах ветра гроза, сверкая молниями в неистовой пляске рождения и смерти. Раз, другой, третий по краю луга начали бить молнии, вырывая из темноты на краткие мгновения длинные тени. Грохот сбивал с ног, но странным образом не мешал, а вплетался в песнь, в пляску сигила, вращавшегося все быстрее и быстрее, в пот на лице Кащея и перезвон браслетов Пана. Молнии били, сверкал знак, ветер трепал их одежду и луговые травы, как, наконец, настало крещендо. Сверкающая, алебастрово-белая дуга электрического разряда ударила в осину, мгновенно воспламенив дерево. Пламя вспыхнуло, взлетело вверх и в стороны, вспышкой ударив в мягкое подбрюшье туч. Сигил слился в неразличимый круг и взорвался ослепительным светом. Через мгновение Кащей и Пан пропали, а на долину упала первая капля дождя.

***

– Вот оно, м-э-э-э, как – Пан втянул разреженный воздух широкими ноздрями. Плохо скрываемое раздражение проявляло в его голосе блеющие ноты, растягивавшие паузы между словами. – Мэ-э-э-э, в следующий раз не зови, да?

Кащей, не поворачивая головы, что-то буркнул в ответ и продолжил работу. Он ворочал камни, закрывавшие вход в пещеру. Через малое отверстие было слышно шаркающее эхо шагов, и изредка по стенам пробегали сполохи мягкого света, который бывает от лампы, заправленной жиром. Работа занимала все его внимание, и, надо признаться, силы. Пан не торопился помогать с перемещением камней, а это были довольно увесистые валуны. Кащею приходилось разбирать здоровенный завал, высотой в его рост. Конечно, все было не так печально – кое-где мелькали просветы, через которые тянуло затхлым воздухом. Изредка внутри пещеры раздавался протяжный голос, будто отдававший команды, а пару раз в глубине и как-будто внизу прозвенели цепи.

– Ну и что ты собираешься делать? – Пан присел на откатившийся камень и сплюнул со склона. Перед входом в пещеру находился небольшой каменный пятачок, с трех сторон обрывавшийся отвесной стеной. Плевок полетел в облака, жавшиеся к горе, и канул в небытие. – Снять цепи? Они будут сидеть и дальше, поскольку привыкли. Разогнать процессию с идеями? Распропагандировать конвой? Платон ведь не упоминал, что там еще стоит десятка три охранников, которые чуть что затыкают тебя копьями. Да и этому конкретному человеку не нужно ничего.

– Почему это не нужно? Видишь – камнями проход заложен не до конца. Есть отверстия – Кащей проделал дыру и сел, вытирая лоб краем халата. – Это значит, он что-то пытался сделать. Или ощущал потребность.

– Ой, скажите пожалуйста. В этой визуализации мифа мы с тобой незваные гости, тем более что она есть выражение его сознания. Оригинал, между прочим, был лучше – там был просвет и огонь в вышине, освещавший пещеру. Само божественное сознание производило тени, в то время как у этого товарища горит какая-то старая масляная лампа – Пан уставился на Кащея – Сплошные неточности. Ты собрался постепенно тащить его к свету? Так это же делается в согласии с его волей посредством обучения и тренировки, а не путем ковыряния в его сне. Ты…

Кащей резко выдохнул и, завернувшись в свой черный халат, нырнул в дыру. Он неслышно прошел вдоль дальней стены пещеры. Охрана неотрывно смотрела на освещенное пространство, где постоянно мелькали тени, завороженная также, как и узники. У всех было одно лицо – молодое и печальное, как бы сонное и ищущее в одно и то же время.

– Надзиратель и заключенный, свет и тьма в одном – люди видят только то, что показывают себе сами – думал Кащей, спрятавшись за громоздким алтарем, на котором стояла лампа. По бокам несли стражу сонные охранники в деловых костюмах с двухметровыми пиками и огромными круглыми щитами. Перед ними грудой валялись мобильные телефоны, компьютеры, одежда, деньги, ключи от квартир и машин, журналы, газеты, рекламные листки и куча, куча всего. Отдельный блок занимали листы бумаги, на которых были распечатаны миллионы принтскринов. – Но свет и тьма, любая дуальность, как и трехстороннесть, и даже шестидесятеричность – это все равно плоды ума, закованного в цепи культурой, памятью и обществом. Солнце, предметы – все плоды его восприятия, которое формирует картину мира исходя из имеющегося набора инструментов, но никак не из её сути. Человек не может выйти из пещеры – он просто поменяет одну на другую, только размером побольше. Чтобы перестать быть узником, охранником или фокусником, надо перестать быть человеком. А это путь к Хаосу. Видишь малыш, я услышал твою просьбу

Кащей выскочил из-за алтаря, страшно надул щеки и сдул лампу с постамента. Простая глиняная плошка разбилась, фитиль упал и масло вспыхнуло. Охранники дернулись, в панике озираясь по сторонам. На стене появилась тень алтаря, освещенная вспыхнувшим маслом, а затем опала, когда топливо в лампе прогорело до конца. Пещера погрузилась во тьму, а вместе с ней и все сущее. Реальность содрогнулась, послышался звук падающих камней, битого стекла и скрежет металла. Это не смутило Кащея – он быстро просочился сквозь толщу темноты, ухватил отчаянно брыкающегося Пана за рог и скрылся в иссиня-черном ничто.

Стеклянная сфера

Из рук Кащея выпала стеклянная сфера, глухо стукнулась об пол и закатилась под кровать. Он не обратил внимания – слабость, прокатившаяся волной по всему телу, достигла глаз и выключила свет, оставив на периферии зрения остаточные сполохи красного и желтого света. Царь мертвых стремительно погружался в сон, навеянный прозрачным шаром, тускло светившимся в подкроватном сумраке. Внутри него слабо переливался всеми оттенками белого снег, моргала сквозь тучи полная луна и изредка качались ели, осыпая с ветвей клочки тяжелого, белого покрова. Смущаясь, осторожно, откуда-то из сугробов вышел мужик с ружьем на плече, закутанный в волчий полушубок, и поправил надвинутый на глаза малахай. Он явно устал от долгого перехода, что выразилось в вальяжно-растекшейся позе, которую принимает человек, опершийся на глубоко воткнутые лыжные палки. Облачка пара поднимались над его шапкой и уносились куда-то ввысь, растворяясь в мерзлом ночном воздухе. Лес дышал зимой, похрустывал снегом, где-то совсем далеко выли волки.

К стеклянной сфере подполз кот Баюн, пластаясь так, как только могут одни кошачьи, и заглянул внутрь. Любопытная усатая морда вплотную прижалась к стеклу, слегка потревожив равновесие сферы. Мужик в малахае поднял глаза и вздрогнул, чуть не потеряв равновесие. На небосводе сияло три луны – одна белая и две желтых с вертикальными внимательными зрачками. Охотник мрачно погрозил выси меховой варежкой с пришитыми разноцветными бусинами, сплюнул и сноровисто забурился в снежную целину. Баюн с сожалением проследил его трудный путь, прокладывавший новую лыжню со скоростью хорошего снегохода, и тронул шар лапой. Внутри все завертелось, и укутанный снегом ельник исчез вместе со всем наполнением. На его место пришла другая картина, в которой Кащей шел по проселочной дороге.

Как можно ходить по пыльной колее в погожий солнечный день? Спешной рысью городского пролетария умственного труда, легким аллюром серьезного управленца или, скажем, мягким шагом интеллигентствующего завхоза, обозревающего стратегический запас солений в личном подвале? Никак нет, это невозможно. По проселочной дороге любой человек идет уверенным подпрыгивающим шагом, поднимающим маленькие облачка пыли при каждом ударе стопы о поверхность. Вокруг него расстилается многокилометровое поле с загадочными (для мягкотелых горожан) злаками, на голове греется кепка, а в глазах его проявляется разве что бесконечное небо да холмы, уходящие в неведомый горизонт. Кто бы ни был, как бы ни оказался в этой сельской до идиллии местности, все равно шаг рано или поздно станет именно таким – надо просто пройти километр или два. То же самое происходит и с иными ощущениями. Кащей шел, жарился в полуденном зное, слушал стрекот насекомых и решительно ни о чем не думал. Ему было хорошо, точнее, ему снился сон живого человека, густо замешанный на воспоминании о дне, когда ему было вот так хорошо. Это важная оговорка – память людей ненадежная штука, а если мы говорим о снах, то там и вовсе обычно творится черт знает что. И даже он, когда спит, тоже ничего не знает, такая вот непрофессиональная рогатая бестия. У Кащея сны обычно обладают кристальной ясностью – он ведь не живой человек, так что ум его не отдыхает, а мозга и вовсе нет, как и остальных органов. Отдыхать биологии незачем, а значит и помех в восприятие не вносится. Строго говоря, и спать ему незачем – разве что для того, чтобы взглянуть на мир живых через их восприятие. Это же возможно только через предельное отождествление с наблюдаемым субъектом, когда грань между ним и тобой размывается до почти полной прозрачности. Тут нельзя сказать точно, где один и другой – разве что люди по своей вечной рассеяности в таких снах крайне редко могут ощутить иное присутствие и взглянуть на мир многомерно, а вот Кащей очень даже может. Благо у него навалом стеклянных сфер, кубов, тетраэдров и других геометрических фигур.

Итак, вот они (он? Кащей? для удобства скажем так) идут, их печет солнце, и густой, пряный от трав и нагретой земли воздух мягким бальзамом окутывает легкие. Все движется в такт, убаюкивает, и вот тут происходит алхимическая реакция. У человека внутри просыпается память, улучившая момент потери сосредоточения на реальности, и он проваливается в свое прошлое. Обычно это выглядит так: где-то в области подреберья возникает легкое сосущее чувство, перерастающее в ностальгическую тоску от пейзажей, затем спазматически развивающееся гигантскими толчками в картины минувшего. Могут не проявиться детали, спутаться лица и имена, а вот эмоции нахлынут с поразительной четкостью, вызывая даже в самый жаркий день холодный до озноба пот. Не те слова, дурные (пусть даже социально приемлемые) дела, люди, ситуации, сюжеты – все вылезает наружу, шурша острыми лапками по нежным внутренностям. Человек превращается в ходячий манекен, почти натурального зомби. Перед его глазами нет уже пейзажей и красот, а вертится гигантский хоровод из осколков прошлого, рвущих его ум и сердце на сотню маленьких частей. Причем, что самое удивительное – даже если воспоминание приятное, светлое, хорошее – оно все равно вонзается внутрь раскаленным острым кончиком, проникая до самого дна. Нельзя вернуться назад, и все хорошее что было – растаяло во времени, его больше нет, как и тех людей, и тех ситуаций, и того тебя, который мог что-то такое чувствовать. Все обратилось в пыль, которой устлана эта бесконечная дорога в никуда, среди холмов и злаков, трагикомическая шутка и насмешка – существование разума, человека и вообще материального ми…

Кот Баюн с ожесточением шлепнул сферу лапой. Настройка трансляции сначала не сбилась, но после ряда последовательных экзекуций все-таки развеялась. Сфера приобрела неопределенный цвет слегка подкисающего молока и мелко завибрировала. Баюн резким взмахом вышвырнул её из-под кровати и пополз вслед за ней сам. По пути он про себя клялся и божился больше никогда и ни под каким предлогом не лезть в кащеевы сны, тем более в таком аспекте. Уже перед самым выходом неодолимая сила длинных и тонких пальцев добавила к этим мыслям паническое ощущение котенка, ухваченного за шкирку и вытянутого на свет.

– Это произвол! Я тебе не кот обычный! За что? – встопорщил усы Баюн, растопырив в воздухе лапы. Проклятый инстинкт парализовал все тело, оставив немного свободы только голосовым связкам – Ты не только мазохист, так еще и садист! Пусти!

Кащей с недобрым прищуром держал кота у своего лица, задумчиво хмуря брови. Недоброе обещание светилось в его черных глазах, подернутых сонной дымкой. Затем хищное выражение развеялось, Царь мертвых просветлел ликом и небрежно отбросил кота на кровать. Баюн с мявом подпрыгнул на пружинах, немного побегал по комнате и взял себя в лапы. Он сел, состроил рожу, и было открыл рот, но вместо этого широко зевнул, явив миру значительно большее, чем у обычного кота, количество зубов.

Кащей же вернулся в кресло, где спал все это время, и сплел пальцы под подбородком. Ему почему-то не хотелось говорить – отзвук человека из сна вытекал из него, очищая грани сознания от налипших за некоторое время осадков работы ума. Никогда не замолкающий монолог внутри головы довольно быстро порождает груз мертвых идей и представлений, которые можно удалить только непосредственным наблюдением за миром. Жизнь как континуум непрерывна, что отлично противопоставляется хаотическому безвременью бытия на другой стороне реальности. Но это так, лирика, а что можно сказать этому коту?

Он не так уже хорошо понимает людей – ему чужда реальность, на много-много частей состоящая из времени и его прямого переживания. Часы, минуты, секунды, восходы, закаты, тысячелетия и эоны – вся эта мишура причудливо сплетается, вертится, уходит и возвращается вновь, формируя в уме образ линии, по которой движется вереница людей. Ими в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств становится каждый человек, качаясь от одного состояния в иное как сумасшедший маятник. Его движение хаотично, дергано и постоянно несется куда-то, увлекая за собой к неизбежному концу. Самое смешное, что внутри человека все эти подергивания кажутся до крайности линейными, ведь все минувшее невозможно к возвращению и исправлению. И вот тут его догоняет память, которая приносит с собой одну по сути, но разную по форме боль. Только стоит отвлечься, потеряться и вот они, люди, мечутся внутри головы между прошлым и будущим, дергаясь от одной химеры коллективного ума к другой, а их сознания всеми силами пытаются не допустить в себя мысль о конечности всего сущего. Время формирует человека в его уме, а значит и в целом, и вообще. Люди, люди – их бытие все-таки очень специфично по сравнению с остальной Вселенной. Даже мертвые во многом перестают быть людьми, ведь они вышли за пределы времени.

Во всем это легко потеряться, тем более что наш двуединый мир, тем временем, состоит из множества людей, по крайней мере, в той части, которая важна. Вопиющее несовершенство, наверное, со всех сторон. Кащей посмотрел на свои ногти, отметив про себя, что они никогда не росли. Затем легко дунул, и кот Баюн превратился в куст папоротника, растущий из неловко слепленного глиняного горшка. Пусть постоит немного, ему полезно. Человечность ему, видите ли, кажется чересчур обременительной, а кошачесть – идеальной. Слишком привязался к форме, так что пусть познает папоротниковость. Это успокаивает и настраивает на нужный лад.

Царь мертвых откинулся на кресле и закрыл глаза. Сон ему, понятное дело, был не нужен, но его почему-то неудержимо тянуло в эту линейность. Возможно, так он сможет понять, как превратиться из человека в путеводную звезду? Не все же время коротать в этом мире, состоящем из людей. Когда они станут звездами, Вселенная изменится, и колесо снова сделает оборот – в этот раз в нашу пользу, проговорил про себя Кащей, а сфера под кроватью мигнула багряными сполохами заката. Над полем садилось солнце, а ему вслед махало острыми пахучими кисточками засыпающее разнотравье.