Забегая вперед и опуская некоторые подробности, скажем сразу, что предложение Лев Александрович принял. Что было той гирькой, перевесившей логичные, в данном случае, сомнения, сказать трудно – может быть творческий азарт, может искреннее желание помочь профессору, может быть слова Саввы, с которым Лева, конечно же, посоветовался: «У тебя самого характерец упаси боже! Найдет коса на камень. Но, уж если продержишься хоть до какого-то вразумительного завершения, которое зрительно предъявлять можно будет, то это, Лева, перевесит все твои прошлые заслуги, поверь. Про Свиридовскую дурь многие наслышаны, того, кто с ним сработаться сможет, высоко ценить станут. Но учти, что дурь та не простая, а хитрая! Иначе б не вознесся он на такие высоты. Еще лет десять назад про такого и не слыхать было, а теперь его состояние чуть не в первом десятке на Руси. Неспроста то. А тебя самого чем-либо после этого напугать сложно будет! Попробуй! Это хорошая школа».
А, может статься, повлияло и вскользь, но, возможно, не без умысла, упомянутое Минхом имя архитектора Петухова. Однажды заказ, которым Петухов просто грезил наяву, ушел в честной борьбе Борцову, но после обратная ситуация складывалась не раз и в его пользу. Манеры их подхода к творческим задачам, действительно, во многом были схожи, и уже многие годы между ними царило негласное соперничество. Уж кто-кто, а профессор не знать об этом не мог. Как бы то ни было, а морозным, но совершенно бесснежным зимним утром Лева прибыл в Санкт-Петербург.
***
Приступить к работе оказалось не так просто. Одной рекомендации профессора оказалось мало, Свиридов пожелал личного предварительного знакомства. Минх вынужден был устроить званый обед, но использовал его для того, чтобы собрать знающих Леву профессионалов, и те весь вечер возносили его заслуги, а сам он чувствовал себя невестой-перестарком, но терпел. Свиридову обед понравился необычайно, он принял рекомендации нового архитектора, но деловых разговоров с ним не вел, и, отпустив Ульриха Францевича на все четыре стороны, о замороженном строительстве вовсе, казалось, не жалел и не вспоминал. Зато устроил в честь Борцова званый ужин, в лучшем столичном ресторане, с сотней гостей и пятью сменами блюд. После стал возить его по салонам и балам своих партнеров и приятелей, представляя как личного, почти собственного архитектора, как если бы он сам был император. Лева терпел. Уж вторая неделя проходила в праздниках и визитах, что перед Минхом, хотя бы, все Левины обязательства покрывало. Даже если его и вовсе не допустят до чертежей и подрядчиков, то работа «петрушкой» свою роль сыграла, и профессор обрел свободу.
Так прошли святки, наступил мясоед, замаячила впереди Масленица. Лева, со дня сговора на званом обеде, уже получавший назначенное жалование и проживающий в шикарных апартаментах, снятых для него Свиридовым, самовольно пришел к тому на прием с прямой просьбой дать ему, наконец, ознакомиться с документацией и проделанной до него работой. К тому времени, Лева уже был коротко знаком с обеими племянницами заказчика, вхож в дом в любое время, а домовые слуги почитали его за «своего», и беспрепятственно пропустили в кабинет барина. Тот выслушал просьбу, мягко похлопал Леву по плечу и, ничем не подтвердив за время их знакомства страшные о себе слухи, так же мягко ответствовал: «А ведь и пора, батенька! Правда Ваша!», развернулся, полез за бумагами в ящик стола, но застыл над ним и продолжил: «Может, отложим еще на пару деньков, голубчик? У Оленьки праздник все-таки! Все мысли мои о ней нынче». «Праздник? – переспросил Лева. – Простите, я не знал». «Как же! День рождения моей голубки. И бал. Большой бал даем, все-таки уже семнадцать исполняется, не ребенок. Вы, конечно же, приглашены!».
День рождения прошел, как и остальные увеселения, в праздности и беспечности. Хозяин произнес тост в честь племянницы, закончив его словами: «Все для тебя, голубка моя! Следующий День рождения в новой зале танцевать будешь. Обещаю!». Лева ужаснулся, понимая, насколько смело такое заявление при только-только заложенном фундаменте, и решил возобновить деловой разговор чуть ли не завтра! Но назавтра он услышал от Свиридова: «Давайте вернемся к этому разговору в понедельник? Именинница нынче Оленька! В воскресенье, день ангела ее светлого – все в Гатчину едем! Кататься! Благо, снегу наконец навалило. Вы с нами, голубчик». На балу Борцов танцевал с обеими племянницами, и с Ольгой, и с Сонечкой, которую все величали «младшенькой», хотя кузины и были одногодками. А в санях улучил момент и спросил у Сонечки когда ее дни грядут – рождения и ангела, и хоть тут понадеялся получить перерыв до осени.
А историю невеселого прошлого двоюродных сестер Лева уже знал.
У Никанора Свиридова, не в пример старшему брату Ефрему, тщеславия в характере было через край. Принадлежность к сословию, доставшемуся по наследству, его не удовлетворяла. А было оно высоким – потомственные почетные граждане Империи. Оба брата закончили военные училища, но учась позже, Никанор пошел по стезе с юридическим уклоном. С расчетом. Была у него мечта. Не так, чтобы и тайная, а вполне проговариваемая вслух – дворянство. Если не наследное, то хотя бы личное. И хоть братец с малолетства подшучивал над такими его стремлениями, младший брат к мечте шел как по ступенькам. Из губернских секретарей он за семь лет, через отрыв от семьи, отъезд из родного города, через службу в Главном военно-судебном управлении и Канцелярии статс-секретаря, через преодоление аж трех чинов Табели о рангах, он приблизился к исполнению заветного. Не без умысла, но со всей христианской искренностью занимался он и благотворительностью, так как, вдобавок ко всему, стал стремительно богатеть.
Брат его, оставшись дома, женился, родил дочь и жил мирным провинциальным укладом со своими маленькими радостями и развлечениями. У жены его была родная сестра, вышедшая замуж в один год с нею, и они семьями очень плотно дружили, вместе выезжали на праздники и богомолья, тем более, что там тоже росла девочка, всего на полгода младше их дочери. Один из таких выездов закончился трагически. Устроив пикник на берегу озера, взрослые дамы пожелали кататься в лодке, хотя день все никак не разгуливался, было прохладно и дул довольно сильный ветерок. Но раз уж выбрались на природу, то надо было брать от нее все предлагаемые удовольствия, пока дождь не собрался. Девочки с восторгом присоединились бы к ним, но опасаясь брызг и простуды, их оставили на берегу под присмотром бабушки. Ефрем кататься не захотел, поэтому сестры и муж одной из них втроем уместились в одну лодку.
Все произошло очень просто и очень быстро. Доплыв почти до середины озера, лодка просто исчезла на мгновенье из поля зрения смотрящих с берега, а потом показалась, но уже вверх дном. Порыв ли ветра был тому причиной или неудачное стечение обстоятельств, того уже не узнать. Ефрем на мгновение замер, но поняв, что редкие лодки на озере находятся гораздо дальше от происходящего, чем он сам – не раздумывая бросился в воду. Никто из четверых не выплыл. Девочки, на глазах которых все и происходило, истошно завизжали и бросились, было, тоже к воде. Но сидящая на расстеленном покрывале бабушка, каким-то чудом успела ухватить их за одежду и держала из последних сил, скользя по траве, пока к ним не подоспели люди. Удержать двух двенадцатилетних подростков стоит сил немалых, и бабушка то ли надорвалась физически, то ли ее хватил удар от пережитой потери сразу обеих дочерей, но с того дня она потеряла дар речи и передвижения.
Злая ирония жизненных совпадений именно в эти дни привела на малую родину уже, к тому времени, коллежского советника – Никанора Свиридова. При всех издержках и постоянных вложениях, на его имя в этом году осела на банковских счетах чистая сумма в миллион рублей, что он посчитал неким рубежом и поводом для свидания с братом. Всю дорогу, глядя на пробегающие мимо железной дороги поля и перелески, представлял он себе лицо Ефрема, удивленно-восхищенное: «Да, не ожидал, брат! Прости, недооценил!», ухмылялся в усы, предвкушал. Но, увы. Он приехал к четырем гробам, разбитой параличом незнакомой старушке и двум малолетним девицам, одна из которых находилась с ним в кровном родстве.
При всех своих благоприобретенных цинизме и непробиваемости, в этот вечер Никанор страдал. Страдания его были не тихими и скорбными, а разрывающими душу и источником имели не только горе, но и гордыню. Он снял полностью какой-то трактир, прогнал всех, кроме одного полового, запретив и тому попадаться на глаза, пока гость в сознании, и стал напиваться по-черному, разговаривая со стенами, посудой и все еще воображаемым братом. Но вот с тем все обстояло – хуже некуда. Восторженного его лица он никогда уже вовсе не увидит, это Никанор понимал теперь отчетливо. Но сейчас ему нужен был понимающий собеседник, и он был согласен хоть на всегдашний и привычный снисходительный взгляд брата, хоть на одно слово одобрения, но и того не приходило. Все мученические попытки представить Ефрема, привели к тому, что его образ совершенно стерся из памяти, а голос молчал – ни прощения, ни осуждения. Тишина.
К середине ночи мысль о том, что он, грешный, грубый и бесстыдный, в общем-то, человек, сидит тут за накрытым столом, а брат его, добрейшей души человек, семьянин, тишайшая умница – лежит где-то на столе холодном, стала невыносимой. За что такая судьба, даже не отпоют, за оградой как собаку кинут? И внезапность этих событий мучала Никанора. Конечно, его все равно вызвали бы телеграммой как единственного родственника. Но то, что вот ехал он сам, ехал с радостью, ехал поделиться, а получил такую оплеуху от судьбы, не давали умиротвориться его душе. Злые духи выли и терзали измученного Свиридова изнутри, и все отчетливей вырисовывалась одна мысль. Единственная. «Это кто-то мне жизнь испоганить желает. Мне! Так не дам же!» И бросив на стол несколько кредитных билетов, Свиридов вместе со своими бесами ушел в ночную темень.
***
Чья рука вела Никанора Свиридова в ту ночь по улицам родного городишки? Да некому более, как ангелу-хранителю, во всяком случае, сущность та была принадлежностью местная, исконно российская и, понимая все происходящее с подопечной душой, направила ее из кабака – да прямиком к храму. Разглядев в кромешной тьме белоснежные стены небольшой церквушки, встретившейся по пути, Никанор свернул к ней и стал колотить со всей дури в закрытую дверь. Хмель и бесы веселились, прибавляя ему сил, зная, что за запорами нет ни единой души, даже сторожа. В соседних домах уже стали зажигаться редкие огни – это хозяева пробудились от производимого шума, когда за спиной Никанора раздался тонкий голос:
– Незачем, сын мой, с излишней силой к Господу ломиться, он и так всегда ждет тебя. Позволь пройти и отпереть двери.
– Какой я тебе сын! – возопил глубоко нетрезвый страдалец, но на голос обернулся. – Иди своей дорогой, вьюнош, а то пришибу ненароком, не вводи в грех!
– Не шуми, сын мой, дай отдохнуть тем, кому завтра предстоит трудовой день. И позволь все-таки пройти мне с ключиками, – спокойно отвечал молодой человек, легко отодвигая плечом громаду Свиридова.
– Простите, батюшка! – уже шепотом отвечал Никанор, разглядев облачение.
Батюшка был, действительно, молоденький, видимо, только из семинарии, старательный. Еще до свету явился он готовиться к заутрене, чем и занялся, сказав Никанору:
– Ко мне, коли будет надобность, подойдешь сам. Вижу, что Господь тебе сейчас сильно нужен, побудь с ним, – и удалился в ризницу.
Бесы, оставшиеся за порогом, отпустили Никанора, и тот молча стоял теперь перед иконами, то ли молясь про себя, то ли вопрошая беззвучно о чем-то. В скрипнувшую дверь просочился из предрассветного тумана сначала пономарь, за ним какая-то совсем тихая тень. Постепенно в церкви собрались три старушки, да одна бабочка помоложе. В голове у Никанора к тому времени страсти угомонились, а все наболевшее сформировалось в конкретные вопросы, требующие уже человеческих ответов. Он направился, было, к вышедшему к алтарю батюшке, но тот упредил его:
– Вижу, сын мой, что не все ясно на душе твоей. Прости, ты всю ночь не спал, но погоди еще малость, дай мне перед моими постоянными прихожанами долг исполнить. После переговорим, постой с нами службу.
Из окон косо падал на пол розовый рассветный луч, батюшка произносил знакомые слова молитвы и, когда пономарь и бабульки запели, то Никанор заплакал. Он не помнил у себя слез со времен детства и разбитых коленок! А сейчас он стоял тут и плакал тихой слезой, которая смывала все лишнее, и будущность становилась ему ясной и чистой без всяких подсказок. «Не дам никому мою жизнь испоганить, во всем радость найду», – совершенно спокойно знал он про себя.
– Ну, рассказывай, сын мой. Горе у тебя какое? Или нужда? – допрашивал батюшка после того, как прихожане разошлись, остались они втроем в церкви, а пономарь гасил свечки.
– Горе, батюшка, – бодро рапортовал Свиридов. – Господь брата родного забрал, единственного. Да взамен двух дочек подарил.
– Как так? – искренне удивился молодой священник, не услышав ожидаемых жалоб.
Никанор рассказывал о случившемся кратко и спокойно. О том, что девочек и их бабку увозит к себе, упомянул вскользь, как о давно решенном. И только в конце повествования тяжко вздохнул и умолк на полуслове.
– Хорошее дело затеял, – поддержал его батюшка. – Только в том теперь твоя работа душевная происходить будет, чтобы после не пожалеть. А пуще – девочку не попрекнуть, ту, что не родная.
– Соньку-то? – спросил Свиридов. – Нет! Я один раз для себя решаю. Она-то, может, меня на то решение и сподвигла более, чем все остальное. Олюшку-то сам Бог велел призреть, она кровинушка одна осталась у меня. А про Соньку вот сейчас стоял здесь и думал – а ее-то кто пожалеет? Кому она сдалась? Бабка у нее одна и осталась, да и та без памяти. А бабка-то им обеим родня. Обеих сберегла. Мне на радость. Выходит, никак разделять нельзя. Всех надо, это ясно.
– Тогда что же гложет тебя, добрый человек?
– Да какой я добрый! Я злой. Да злой сейчас еще пуще, потому как брату моему, светлой душе, за оградой как татю лежать. Стыдно и больно.
– Да кто тебе сказал, что за оградой?
– Да с детства все знают, все бабки говорят – утопшим не место на кладбище!
– А ты не у бабок, ты у знающего человека спросил бы. Ты с батюшкой их прихода разговаривал?
– С водкой я сегодня все больше разговаривал, – потупился Никанор.
– То-то! – батюшка кивком отпустил пономаря и тот ушел прочь. – «Утопленники» и «удавленники» – вот про кого так говорится. Кто сам решил. А про твоего брата, если как есть рассказал, то вопрос ясен, с благородной целью спасения он в воды бросился, тому и свидетели есть. Так ведь? А про троих остальных, сам не скажу – внезапная смерть без покаяния всегда вызывает вопросы, но в епархии все разъяснится. Не пьяные они были?
– Да что Вы! Они ж с детьми пришли.
– Ну, так и не волнуйся зазря, а решай, как положено.
Все разъяснилось по-хорошему, отпели, похоронили. А раз отпели, то и поминать по чину станут. Уезжал Никанор с душой спокойной, предвидя впереди хлопоты семейного порядка и планы на жизнь уже не одинокую. Его миллионы обретали смысл вложения. Он решил использовать свои новые возможности по высшему разряду, образование девицам дать не как себе, а полной мерой, а ближе к их совершеннолетию перебираться в столицу, где и жизнь ярче, да и женихи гуще. И вот Ольге уже исполнялось семнадцать!
***
Ольга в свои семнадцать лет была барышней начитанной, эрудированной и очень энергичной, вся в дядю. Сложением она пока более походила на подростка, чем сильно отличалась от своей кузины, уже успевшей приобрести формы плавные, мягкие и вполне женственные. Но, когда они стояли рядом, то никто бы не спутал, какая из сестер является старшей, таким не детским, пронзительным, а иногда и упрямым был взгляд Ольги. Сонечка же имела вид настолько простодушный, что казалась младше кузины не на несколько месяцев, а, пожалуй, что и на пару лет. Они обе получили неплохое домашнее образование, а последний год провели вместе с дядюшкой в Италии. Когда они были на людях вместе, то Соня все больше молчала, предоставляя сестре блистать знаниями, острить и всячески выдвигаться на первый план. «Прямо, классическая «бедная родственница», – думал про нее в самом начале знакомства Лев Александрович. – «Тихий омут. Да, пожалуй, что и безо всяких чертей в нем». Но со временем он разглядел в ней ум, не меньший, чем у сестры, степенность суждений при внешней наивности, легкость общения, и они сделались хорошими друзьями.
А вот Ольга, с ее порывистыми манерами и непредсказуемым характером, воображение Льва Александровича поразила не по-детски. Он замечал, что увлекается ею все больше и больше, что все эти бесконечные праздники дают ему столько возможностей прямого общения с ней, что он абсолютно распустился душевно, расслабился. Догадывался, что это обволакивание бездельем является частью коварного плана его нынешнего хозяина, чтобы потом у него совсем не осталось возможностей для возражений, для отстаивания своего мнения, а в худшем случае и вообще для лишения его права голоса. Понимал, что вернуть себя после в рабочее состояние станет даже для него, человека собранного и где нужно дисциплинированного, тяжелым занятием, но поделать с собой ничего не мог. Он погружался в сладкое искушение все глубже, наслаждаясь атмосферой состязательности в фантазии и остроумии, принимая участие в домашних забавах, Ольгиных затеях и общих прогулках.
Но Свиридов слово сдержал, и праздники в понедельник резко окончились. Придя поутру в особняк, Лева застал его наполненным тишиной и от слуг узнал об отъезде сестер в Москву. Он проследовал в кабинет хозяина и там состоялся приблизительно такой диалог.
– Ну-с, приступим, батенька! Никаких чертежей и планов я решил Вам не показывать, дабы не сбивать творческую мысль, ибо они все вздор и мне уже разонравились. Фундамент Вы сами видели, а новый фасад, будьте любезны мне в бумажном виде как раз и сочинить. В карандаше и с основными деталями. В ваших академиях, говорят, на это сутки дают – тем, кто на медаль рассчитывает? Ну, так медалей у меня не предусмотрено, поэтому даю два дня. Дерзайте, голубчик! В среду к десяти жду с воплощениями.
– То есть, как это, «дерзайте»? – опешил архитектор. – Мы с Вами вообще никаких вопросов не обсуждали – что будет идейным центром, пойдет ли этот особняк в перестройку с ансамблем или останется обособленным? Насколько существенны будут переделки в нем? С выездом жильцов или по частям? Кто где жить будет впоследствии, каковы целевые помещения, что надо планировать… Размеры? Материалы? Смета, наконец!
– Про деньги не думайте. Их будет, сколь потребуется. Главное, чтобы проект понравился мне.
– Но, побойтесь Бога! – Лева впервые сталкивался с этаким мракобесием в делах. – Чтобы «понравилось» я должен быть ознакомлен хотя бы с Вашими вкусами и предпочтениями! Стиль? Этажность? Назначение?
– А это все решим в процессе, голубчик. Не затягивайте. Я уже вызвал из отпусков рабочих и подрядчиков, через недельку можно приступать к работам.
– Дайте чертежи хотя бы плана на местности, если не хотите, чтобы я с рулеткой ползал, перемерял – это может затянуться! – вспылил Лев Александрович, но в ответ получил рулон чертежей под задорный смех хозяина и поехал к Минху.
«Сочинив» совместно с профессором нечто хоть сколько-то удобоваримое к среде, учитывая сохранившиеся эскизы и отброшенные ранее варианты, о которых Минх хоть краем уха был наслышан, Лев Александрович вступил в период мученичества. Помимо все ярче и чаще проявлявшихся черт самодурства в заказчике, другим его мучителем, но совершенно невольно, стала Ольга. Вернее – ее отсутствие. Оказалось, что он не просто скучает по ней, а ждет истово, голодает по встречам, разговорам и ее способности постоянно удивлять его. Что эта маленькая, в сущности, девочка, заняла в его душе такое место, что он постоянно думает о ней, о том, как она такая получилась, о том, какой она может стать, взрослея, о том, какой ее можно сделать, если быть рядом.
– Ну, что ж! Из этих трех вариантов фасада, мне нравятся все три. Приступайте! – отвергнув до этого двенадцать предыдущих эскизов, выносил неожиданный вердикт Свиридов.
– Может быть, Вы все-таки выберете за основу один из них? – настойчиво и с трудом сохраняя спокойствие, как больного ребенка, уговаривал Борцов. – Барокко? Или классицизм?
– Я ангелочков люблю, – задумчиво глядя в потолок, вещал заказчик. – Можно еще по уровню второго этажа этаких пухленьких амурчиков пустить? Но только, никаких венков им в руки не давать! Венки не терплю – кладбищем от них веет. А лепнину побогаче прорисуйте! И может еще грифончиков каких не хватает? А? Так что, готика!
– Ампир, хотите Вы сказать?
– Да хоть бы и так! Вот эти колонны, без всякой вычурности, легкого рисунка мне очень приятны. Их берем за основу. Только давайте все это еще облегчим и весь ордер перенесем во второй ярус? А при входе мне вот сейчас захотелось чего-то более выразительного. Человечного. Может быть фигуры? Атланты?
– Классицизм с цитатами античности? – терпеливо суммировал сказанное Лев Александрович.
– Я вот на углу Фонтанки видел, там бородатые старики по всем фасадам. Красиво. Но нам стариков не нужно. Может быть – мавры? Мускулатура, рельеф, сила! Из сердобольского гранита их закажем, как в Новом Эрмитаже? Нет! Лучше, пусть будут молодые девицы – белоснежные, с формами, но пристойно драпированные. У меня молодые люди здесь будут жизнь начинать, так, чтобы никаких вольностей!
– Если фигуры женские, то это уже не атланты, а кариатиды! – швырял карандаш на стол Лев Александрович.
– А Вы, голубчик, сделайте как лучше. Вы же профессионал – вам и карты в руки!
– Тогда уточним, – Лева брал в руки и себя, и карандаш с блокнотом. – Какого пола должны быть поддерживающие опоры? И какой внешности? Мавританской или европейской?
– Ангельской, голубчик. Ангельской! – мечтательно закатывал глаза невозмутимый Никанор Несторович.
Как только Борцов натыкался на подобный виток хозяйского иезуитства, то в очередной раз хотел в сердцах послать его ко всем чертям! Вместе с заказом. Но в последний момент останавливал себя, чтобы сохранить возможность увидеться с ней, и с ужасом думал – неужели и эта влюбленность была коварно просчитана любящим ангелов миллионщиком? «Нет. Не может быть. А как же чувства живых людей? Ну, плевать ему на меня, но любимейшая племянница? Ее же тоже можно поранить, ей тоже можно сделать больно, – думалось Льву Александровичу, но тут же сомнения вплетались в его душевные переживания: – А с чего я взял, что там есть чему причинить боль? Возможно, я для нее – всего лишь один из многочисленных дядюшкиных гостей, проходящих через дом, и ранить там вовсе нечего, а дядюшка добрый, раз все это видит и знает. И потом, вообще все это – фантазии и химера. У него наверняка свои планы на их будущность, и партии им готовятся не из числа пусть успешных, но с дядюшкиной мошной ни в какое сравнение не идущих, архитекторов». И он ждал возвращения Ольги все нетерпеливей.
***
И вот, недели через три сестры вернулись. То, что он увидел при встрече в ее глазах, и обрадовало, и одновременно напугало Льва Александровича. Разлука обострила чувства, и он увидел и с той стороны страсть неподдельную, но по-девичьи сильную, первую, неуправляемую. И понял, что должен теперь быть осторожен за двоих, грузом упала на его плечи взрослая ответственность, а отсутствие душевного спокойствия из-за строительных дел грозило сорваться в любой момент в делах сердечных, и он постоянно боялся наделать или наговорить глупостей.
Вдобавок ко всему, подгадили и рабочие. Привыкнув за частой сменой руководителей строительства к постоянным переделкам, возвращениям на несколько шагов назад, уничтожению их собственноручных усилий, теперь они выполняли задания спустя рукава и качеством никак не достигали требуемых архитектором параметров. Борцов настаивал, срывал голос, с трудом добивался каждого шага – на бумаге с заказчиком, а на строительстве с исполнителями – буквально выгрызая каждый из них. Он терял нервы и силы, строительство затягивалось, радости впереди не предвиделось никакой.
– Помните поездку в Гатчину, Лев Александрович? – вроде как между делом спрашивал вдруг Свиридов. – Так вот там навес на балконе поддерживается чугунными колоннами. Прошу предусмотреть в нашем проекте такие же!
– Но, простите, к чему они?!
– К тому, что зимний сад выполнен в чугуне, они должны сочетаться. А сад станет переходом между зданиями. Думайте!
Так миновали весна и лето. Борцов серьезно задумывался о создании семьи с Ольгой, при планировании и обустройстве предполагал удобства как истинно женские, так и возможную их приспособленность под детские нужды, продумывал каждую мелочь. Опыт у него в этом деле был свежий – он только перед отъездом сюда переделывал Савве детскую для Шурочки. Для объяснения с Ольгой он решил подождать окончания дел с ее дядюшкой, чтобы просить руки не из подневольного положения. Но вот что настораживало его все больше, так это то, что, когда облик нового особняка поэтапно стал вырисовываться, то от первоначального задания про три, или хотя бы две независимые жилые части – не осталось и следа. Жилище получалось богатое, роскошное, почти дворцовое, но все помещения в нем были различного предназначения и каждое в единственном воплощении.
С Ольгой отношения обострялись. Через рекомендованные ему книги, через поэтические сравнения, через зачитываемые вслух цитаты, она практически объяснялась ему в любви во всеуслышание, он, как мог, сдерживал ее темперамент, но долго скрывать это от дяди не представлялось возможным. А тот ничего не замечал, или только делал вид, а так долго продержавшимся архитектором был в целом доволен, хотя и позволял себе временами орать на него, выгонять вон или позволять себе оценки, граничащие с хамством.
– Вы принесли эскизы парадной залы? – спрашивал он архитектора.
– Да, и постарался учесть все Ваши указания, какие были возможны. Вот, посмотрите.
– Да это не зала, голубчик, а говно! Ничего из того, о чем мы говорили, я тут не наблюдаю. Раз вы отличаетесь такой бестолковостью, то чтобы Вам было проще и понятней, то объясню так. Вы же ездили со мной к Григоровским? Помните как у них? Из красного гранита с окнами у потолка?
– Да, мы еще обсуждали, что планировка настолько неудачна, что естественного света там не бывает никогда. Что в зале мрачно и холодно.
– Зачем бальной зале дневное освещение? Слава богу, у нас есть электричество! – фыркал Свиридов. – Хочу точь-в-точь такой же! Не отступайте ни на йоту, а то все опять испоганите. Только из розового мрамора, в два яруса и с венецианскими проемами. И золота побольше!
Вспомнив первое письмо профессора, где упоминалась особенность Свиридова, как ни в чем не бывало, возникать после любых ссор, Лева взял эту манеру на вооружение и, как ни странно, Свиридов ее принял. Поэтому им и удалось так долго продержаться вместе – если Лев Александрович был сильно и незаслуженно оскорблен, то он просто не являлся несколько дней и за ним с поклоном присылали. Если же заказчик впадал в истерику от якобы непроходимой тупости Борцова и выгонял того навсегда, то Лева нагло являлся с новыми эскизами через пару дней, зеркально воспроизводя беспардонное поведение Свиридова перед Минхом. Борцов брал измором, хитростью и терпением, ловил настроение, но старался никак не потакать развращенному в художественном отношении вкусу хозяина, настаивая в окончательных вариантах плана на тех пропорциях, стилях и их соотношениях, за которые ему самому потом не было бы стыдно. Это давалось таким напряжением всех сил и чувств, что нервный срыв с Левой все-таки однажды произошел.
Пришла осень и с ней – День рождения и именины Сонечки. Очередной тост любящего дядюшки и стал той каплей, что переполнила хрупкий сосуд терпения и душевного равновесия Льва Александровича.
– Дорогая моя! Вера и надежда пусть сопутствуют тебе на всем пути, девочка моя! А любви уже сейчас позволь проявиться через дядюшкины дары. Я обещал вам, девы мои, что скоро танцевать вы будете в новой зале, и слово свое сдержу. Но вот чья это будет зала, зависит теперь только от вас самих. Тот особняк, который будет завершен, надеюсь, в будущем году, я предназначаю той из вас, кто первая выйдет замуж. А теперь о подарке. На этой неделе я приобрел весь участок земли и по другую сторону от этого дома, где мы с вами проживаем сейчас. Достроив первый особняк, наш добрейший Лев Александрович возьмется за второй – мы снесем все старые строения и расчистим площадку. Но точное повторение мне не нужно, я думаю, мы начнем все с нуля, чтобы у моих пташек было по роскошному дому, каждому со своим лицом. А уж после этого я перееду к одной из вас на время, а Лев Александрович закончит переделку этого здания. Мне нужно меньше всего, голубки мои, все лучшее – для вас, а уж я обожду.
Это была кабала. Ни о какой свободной воле говорить не приходилось. Даже если он прямо завтра пойдет просить Ольгиной руки, то хоть случись чудо – согласие ее и дяди – радости семейной жизни Лев Александрович себе в этих условиях не представлял. Он вообще плохо представлял себе такую якорную жизнь! Ему мечталось увезти Ольгу отсюда, поездить с ней по Европе, посмотреть мир.
И, конечно, у него уже зрели планы профессионального роста. Пройдя этап городского жилища, ему грезилось нечто более масштабное, возможно уже государственного значения. А тут он завяз бы на много лет вперед. Всю ночь Лева вертел ситуацию и так и сяк, измучился, не выспался и ранним ясным утром, заметив на стройке очередной прекос в кладке, сорвался на рабочих. Он кричал, не замечая их застывших отчего-то лиц, а по белоснежной рубашке и жилету у него из носа струился кровавый поток. Потом перед глазами почему-то стало стремительно темнеть: «Наверно туча. Откуда? Все было так чисто… », – успел подумать Лев Александрович, прежде чем упасть на руки подоспевшим каменщикам.
***
Он очнулся от запаха прелой листвы и чего-то холодного на щеках и шее. Открыв глаза, он понял, что лежит на широченной кровати в своих отельных апартаментах, а Ольга, полулежа на нем, обнимет его ледяными руками, не скинув пальто, видимо только с улицы. Он попытался оторвать ее ладони от своего лица и отстранить ее саму, но силы еще не вернулись к нему, и он, застонав, не смог ничего сделать, но, оглядевшись, увидел рядом только Сонечку.