Основы истории философии. Том третий – Новое время

a. Юм и Адам Смит

The Life of David Hume, written by Himself, pablished by Adam Smith with a Supplement, Lond. 1777. J. II. Burton, Life and Correspondence of D. Hume, 2 voll., Edinb. 1846, 1850. Fr. Jodl, Leben a. Philos. D. Humes, Halle 1872. Al. Meinong, Hume-Studien, 2 Hefte, Wien 1877, 1882. Th. Huxley, Hume, London 1879. P. Richter, D. Humes Kausalitatstheorie, Halle 1893. E. Meyer s. §291 L. – 8. Aug. Oncken, Adam Smith und Immanuel Kant, 1. Abth., Leipzig 1877. R. Zeyst, Adam Smith und der Eigennutz, Tübingen 1889. L. Feilbogen, Smith und Hume, in der Zeitschr. f. d. ges. Staatswissenschaft, Bd. 46, 1891. An Account of the Life and Writings of the Late Adam Smith by Dugalt Stewart, in Ad. Smith, Essays, Lond. 1795.

1. В одном отношении половинчатость эмпиризма Локка, запутавшего его в трудностях и противоречиях, стала слишком ощутимой, чтобы можно было попытаться избежать ее. Из пассивности разума в отношении простых идей он совершенно справедливо заключил, что только они представляют собой нечто реальное; сложные же идеи – это всего лишь предметы мысли. Исключение он делает только для одной сложной идеи: нечто реальное должно соответствовать понятию субстанции. Это понятие содержит в себе, как указывает сам Локк, зародыш понятия причинности, и более точное логическое обсуждение легко докажет, что это понятие действительно содержит все отношения, кои мы привыкли обобщать под именем необходимости. Таким образом, по мнению Локка, они являются делом рук нашего разума. Но когда он в то же время говорит, что они имеют реальность, то есть управляют внешним миром, навязывание разуму того, что он должен подчиняться миру, управляемому законами, которые являются его работой, очевидно, отменяет само себя. Этой непоследовательности удается избежать благодаря скептицизму Юма, чье преимущество перед Локком состоит в том, что он, без всяких непоследовательных исключений, придерживается предложения первого: сложные идеи не являются экземплярами (ektypa (следующие образцу)), а затем делает из него вывод: следовательно, во внутреннем мире нет ничего существенного, а во внешнем мире нет никакой необходимой связи. Но тогда не существует фактического знания ни о том, ни о другом.

2. Дэвид Юм (Хоум), родившийся в Эдинбурге 26 апреля 1711 года, опубликовал свою самую важную философскую работу после трехлетнего пребывания во Франции (1734—1737), чему предшествовал короткий период обучения в университете в его родном городе и работа в комтуаре в Бристоле: «Трактат о человеческой природе, представляющий собой попытку ввести экспериментальный метод рассуждения в моральные предметы» (Лондон 1738, 3 полн.). Из-за отсутствия успеха сам Юм позже назвал это изложение своей «системы философии», как он справедливо ее называл, мертворожденным ребенком. После того как он привлек внимание своих соотечественников чередой более мелких попыток, отчасти политических, отчасти эстетических, отчасти национально-научных («Очерки морали и политики», 2 полных тома, 1741, 1742), он решился вновь представить миру свою мертво затихшую систему в следующих томах «Очерков» (Лондон, 1748—52). Очень ухудшенном, но с гораздо большим успехом. Первый том первой работы «О разумении» послужил содержанием для «Философских эссе о человеческом разумении» (1748, 2-е изд. 1751; Enquiry concerning Human Understanding; перевод C. Nathansohn, Leipzig 1893), в которых легкие рассуждения, приправленные анекдотами, заняли место проницательной диссекции (расслоения), но важные вопросы о «я», давшие начало более поздней Шотландской школе (Рид, см. §292, 4—6), полностью отсутствуют. Весь второй том «О страстях» превратился в скудный отрывок «Диссертация о страстях» (1757), в котором в качестве утверждения приводится то, что было доказано в первой работе. Наконец, третий том, «О морали», теперь (1751) представлен «Исследованием о принципах морали» и четырьмя приложениями к нему, которые, хотя Юм и называет это своим лучшим произведением, если следовать строго научным меркам, не очень-то выгодно отличаются от тщательных исследований предыдущей работы. Но Юм правильно оценил свою аудиторию, когда вносил изменения. (Четыре тома «Очерков и трактатов о некоторых предметах» (Лондон, 1753—54) были переизданы в 1764, 1768, 1777 годах, также в двух томах. (Том I содержит Эссе, моральные, политические и литературные; Том II – пересмотренные Трактаты). За ними следуют «Политические рассуждения», Эдинб. 1752. Из четырех диссертаций (1757) «Естественная история религии» не вошла в более поздние издания «Очерков». Диалоги о естественной религии (1777, перевод Фр. Паульсена, Лейпциг 1877), опубликованные после смерти Юма (26 августа 1776), а также трактаты «О самоубийстве» и «О бессмертии души», появившиеся анонимно в то же время, также были написаны в начале 50-х годов. После того как в 1747—1749 годах Юм путешествовал по Центральной Европе в качестве дипломатического эскорта, он стал библиотекарем юридического факультета в Эдинбурге с 1752 по 1757 год; в 1763—1766 годах, будучи весьма известным в литературных кругах, он был секретарем легации в Париже, а вскоре после этого ненадолго занял высокий дипломатический пост. В последние десятилетия жизни он ограничил свою научную деятельность «Историей Англии» (написанной задом наперед) (6 томов, 1754—1763, часто издавалась), для написания которой ему также пришлось завоевать свою аудиторию. Последней его работой стала автобиография, в которой он шутит о смерти. (Философские сочинения Дэвида Юма, эск. впервые собраны, Эдинб. 1827, 4 полных, 8°; изд. Дж. Х. Грина и Т. Х. Гроуза, 4 полных, Лондон 1875 и другие).

3. Индивидуализм Юма заставляет его не только принять номиналистический принцип, согласно которому существуют только индивидуальные вещи, как несомненную аксиому, но и приветствовать утверждение Беркли о том, что каждая общая идея на самом деле является лишь идеей отдельного человека (см. §291, 5), как одно из величайших открытий. Еще больше ему не нравится Спиноза. Величайшими философами он считает Бэкона и Локка, особенно последнего, поскольку тот показал, что всем наукам должно предшествовать исследование функций человеческого разума. Как и Локк, Юм также утверждает, что первые элементы всякого познания, простые идеи, пассивно воспринимаются нами; только он отличает первое образование от последующего звучания или продолжения того же самого, и поэтому идеи распадаются для него на впечатления (impressione) и представления (ideas). Первые образуют условие для вторых; но поскольку различие лишь постепенное, оно может быть преобразовано в впечатление путем усиления идеи. Иметь впечатления – значит чувствовать, иметь идеи – значит мыслить. В рамках последнего память и имагинация различаются таким образом, что в первой присутствуют более яркие, во второй – менее яркие, в третьей – непроизвольные, в третьей – произвольные идеи. Юм также сохраняет два источника идей Локка, но идет дальше, показывая, что, поскольку всякая деятельность, воспринимаемая рефлексией, была вызвана впечатлениями внешнего мира, впечатления и идеи ощущения, как первоначальные, предшествуют впечатлениям и идеям рефлексии, как вторичным. Строго говоря, они являются их объектами: я чувствую себя там, где я чувствую свое ощущение предмета. Он также соглашается с Локком в том, что сложные идеи образуются из простых с помощью разума, точнее, воображения; только он более подробно останавливается на отношениях и законах, по которым и в соответствии с которыми возможны такие связи. Сходство, пространственная близость и причинная связь составляют для него основу всех ассоциаций идей. Наконец, Юм соглашается с Локком в различении демонстративной или рациональной истины и фактической истины. Первая (например, математическая) является лишь вопросом согласия между двумя идеями, связанными в (утвердительной) пропозиции. Вторая, с другой стороны, зависит от согласия с впечатлением; если уверенность в факте не пришла к нам через впечатление, он не является определенным. Суждения, выражающие рациональную истину, основаны на законе противоречия, поскольку их предикат может быть найден путем разрешения субъекта, а их противоположность немыслима (аналитические априорные суждения Канта, см. §298, 1). Но в суждениях, выражающих фактическую истину, дело обстоит иначе; в них предикат, не лежащий в субъекте, добавляется к нему в качестве предиката, и его противоположность мыслима. Конечно, по мнению Юма, это показывает, что две науки, которые стремятся содержать фактические истины, – естествознание, основанное на опыте, и духовная наука, также основанная на опыте, – стоят на очень слабом фундаменте, поскольку они оперируют конструкциями нашего воображения, которым не соответствует ничего реального.

4. Атака на теорию разума, связь коей с отказом Беркли от концепции субстанции тел и далее с критикой Локком традиционного «носителя» очевидна, встречается только в ранней работе. А вот в «Исследовании» она полностью отсутствует. Если читать только ее, то невозможно по-настоящему понять позднюю полемику Рида против Юма. Содержание теории разума составляют идеи рефлексии, то есть идеи определенных состояний в нас, видения, слышания, удовольствия, боли, мышления, желания и так далее. Однако мы не останавливаемся на них, а добавляем к ним представления о носителе этих состояний, субстанции, которой они якобы присущи и которую мы называем самостью или «Я». Субстанция и неотъемлемость, однако, не являются впечатлениями, такими как, например, боль, но эта идея возникает только тогда, когда сосуществование нескольких идей часто повторяется в нас. Не тогда, когда это сосуществование проявляется в первый раз, а когда оно проявляется в сотый раз. Но поскольку разница между первым и сотым разом не является фактической, а заключается лишь в том, что первый раз нам не знаком, а второй знаком, то все понятие субстанции коренится лишь в субъективном состоянии привычки и не имеет никакого фактического значения. Именно поэтому такие вопросы, как присуще ли наше мышление нематериальной или материальной субстанции, не имеют никакого смысла. Вся идея субстрата, который мы называем «я» или «эго», – это иллюзия; то, что дано, – это ряд впечатлений и идей, к которым, поскольку они очень часто повторяются, мы добавляем, несмотря на их множественность, постоянную связь единства через наше воображение. Очевидно, что с точки зрения, отрицающей всякую субстанциональность эго, взгляды, развитые в эссе о самоубийстве против непрерывности личности, являются самоочевидными.

5. Гораздо более известными стали дискуссии по проблеме причинности, которые долгое время рассматривались как нападки на естественные науки и внутренняя зависимость которых от каузальной теории окказионализма, подчеркнутая случайно самим Юмом, была недавно неоднократно отмечена (ср. немецкие сочинения в §270 L.), которые также можно найти в более раннем сочинении, но в более позднем отдельно от тех, что направлены против доктрины разума. Подобно тому как к рефлективным идеям мы добавляем понятие субстанции, к идеям, возникающим из ощущений, мы добавляем вторую форму необходимой связи, понятие причинности. Оно тоже не дается нам как впечатление, а возникает, если последовательность двух идей всегда повторяется, только благодаря привычке к этой последовательности. Понятие причинности, таким образом, также является продуктом привычки и также коренится в воображении, за исключением того, что здесь оно действует не так свободно, как в случае вымыслов. Ведь там, где мы привыкли к тому, что за одним впечатлением следует другое, мы вынуждены считать предшествующее причиной и с уверенностью ожидать, что за ним последует другое. Юм называет этот вид убеждения, основанный не на фактической связи, а только на привычке, верой или моральной уверенностью. Поскольку опыт показывает, что животные также ожидают следствий, Юм без колебаний приписывает им способность верить. Поэтому все наши знания о фактах, и особенно о связи между ними, составляющей содержание естественных наук, являются не фактическим знанием, а убеждением. Любая демонстрация, которая не касается цифр или чисел и претендует на предоставление реального знания, является софистикой и подлежит сожжению. Эти утверждения называют скептическими, и сам Юм ничего не имеет против них; только он требует, чтобы его сомнение не смешивали ни с пирроновским, ни с картезианским. Это лишь скромная попытка ограничить разум областью, в которой он может чего-то достичь. Если принять во внимание, что Юм никогда не сомневался в том, в чем скептики древности сомневались прежде всего, – в существовании воспринимаемого, – то можно одобрить, что Кант называет его предложения чистым эмпиризмом. Как за размышлениями о понятии субстанции вполне естественно последовали негативные утверждения в трактате о самоубийстве, так и за размышлениями о понятии причинности последовали столь же негативные утверждения о естественной религии в его рассуждениях о ней. Все доказательства существования Бога основаны на концепции причинности. Если это уже лишает естественную религию характера знания, то тот факт, что бесконечная причина выводится из следствия (которое никогда не познается полностью), имеющего характер конечности, еще более лишает ее этого.

6. Юм уделяет гораздо больше внимания, чем исследованиям теоретического поведения, тем, которые касаются практического, а именно морали. Определив волю как сознание (или чувство) того, что мы начинаем движение, он прежде всего выравнивает почву, предостерегая от путаницы добровольного со свободой. Воля и действие представляют собой совершенно закономерный механизм, законы которого могут быть описаны так же точно, как законы движения и света. В этом детерминизме, против которого кричат учителя свободы, они фактически признаются сами, говорит он. Теоретически, когда они указывают мотивы, то есть причины воли; практически, когда они наказывают преступника, что, если бы его действия не были необходимым следствием его природы, было бы бессмыслицей. Но тот факт, что нет свободы воли или неволи, не исключает морального суждения: некрасивое неприятно, красивое приятно, хотя ни то, ни другое не может помочь в этом. Во-первых, необходимо более внимательно изучить сам механизм. Мы должны сразу же опровергнуть заблуждение, что разум может заставить нас желать чего-либо. Разум, как чисто теоретическая комбинация идей, только учит нас, является ли что-то истинным или неистинным; такое осознание, однако, никого не побуждает что-либо делать. Так называемый опыт, которым разум часто успокаивает наши страсти, основан на ложных наблюдениях. Единственные источники всех волевых усилий, страсти, делятся на два основных класса: бурные и спокойные. Когда, как это часто бывает, спокойная страсть, например, желание будущего блага, побеждает буйную, силу последней обычно называют голосом разума. Юм не отрицает, что разум может вызвать на сцену эту спокойную страсть; но тогда придется признать, что только страсть непосредственно приводит к чему-то. Поэтому физика страстей как основа морали является первой задачей. Помимо лишь вскользь упомянутого деления на бурные и спокойные страсти, гораздо более важную роль теперь играет деление на прямые и косвенные страсти. Как в первой работе, так и в более позднем сокращенном варианте прямые страсти игнорируются, а в последнем, что несколько странно, косвенные страсти рассматриваются даже раньше прямых. Из примитивных впечатлений удовольствия и боли возникают как непосредственные следствия побудительные и противные действия ума, а из них, по их отношению к причине впечатлений, радость и печаль, надежда и страх, в зависимости от того, присутствует или отсутствует причина. Эти прямые страсти лежат теперь в основе гораздо более сложных косвенных страстей, в которых, кроме причины, производящей удовлетворение, всегда появляется другой объект, принадлежащий этой причине. Если этим объектом является собственное «я», то радость и печаль принимают форму гордости и унижения; если же это другое мыслящее существо, то любви и ненависти. Порожденные одной и той же причиной, обе пары образуют контраст, так что говорить о любви к себе фактически неточно; ведь любовь – это радость в другом. В своем главном труде Юм очень подробно рассматривает эти четыре страсти и показывает, как переходы можно объяснить через ассоциации идей, а также через иногда очень сложные отношения между идеями и впечатлениями, на которые обращают наше внимание опыт и эксперимент.

7. За физиологическим рассмотрением воли следует этическое; Юм, часто противопоставляющий естественное и моральное, посвящает последнему, как уже говорилось, третью часть своего главного труда. И здесь он начинает с полемики против тех, кто, подобно Кларку и Волластону, делает разум судьей поступка. Разум вершит (рациональную и фактическую) истину, но это не имеет ничего общего с похвальбой: никому не приходит в голову хвалить или порицать тот факт, что дважды два – четыре, или что тепло следует за солнечным светом. Путаница в этих понятиях отражается и на изображениях тех, кто работает над ними, внезапно перескакивая с фактического на предполагаемое. Как учение об искусстве (критика), так и учение о нравственности (мораль) основано на нравственном чувстве; и поэтому Шафтсбери и Хатчесон заслуживают похвалы, первый – за сочетание добродетели с красотой, второй – за то, что он выводит моральные суждения из нравственного чувства. На самом деле моральное суждение основано только на удовольствии или неудовольствии, которое действие вызывает у наблюдателя. Этот перенос морального суждения с агента на зрителя является, как только намекает Локк, характерной и новой чертой, отличающей моральную систему Юма от предыдущих, с которыми она в остальном имеет много точек соприкосновения. По мнению Юма, возможность того, что действия других людей доставляют нам удовольствие, заключается в той особой общительности и восприимчивости, которая связывает нас со всем, особенно с человеческим родом, и которая может быть названа симпатией, потому что мы не можем видеть страдания и т. д., не страдая вместе с ними, и т. д. С помощью воображения мы всегда ставим себя на место того, на кого смотрим, и особенно того, на кого смотрим, и теперь называем добродетельным поступок, который, будь он нашим, наполнил бы нас гордостью. Условием такого морального суждения является то, что действие воспринимается не как процесс, существующий сам по себе, а как признак отношения или характера; судья берет за стандарт то, что доказало свою доброту и зло в физике страстей. Это можно резюмировать в формуле: Похвалы заслуживают те упражнения разума, которые направлены на благо, будь то отдельных людей или всех. Не к собственному, ибо стремление к нему никого не тешит гордыней. То, что полезно, то есть цель действия, определяется не разумом, как было показано выше, а страстью. Но разум учит, какими средствами достигаются цели; таким образом, разум также участвует, хотя и косвенно, в моральных суждениях, поскольку то, что ведет к похвальному, само представляется похвальным. Однако и в этом Юм приблизился к учению Кларка и Воллартена; о нем можно сказать, что он объединяет в себе все, чему учили его предшественники. Наконец, следует упомянуть о его делении добродетелей на естественные и искусственные. Под последними он понимает те, которые относятся к тому, что хорошо или полезно для человека само по себе. Поэтому, поскольку это доставляет удовольствие, он включает сюда и симпатию; то, благодаря чему мы находим что-то достойным похвалы, само по себе достойно похвалы. С другой стороны, он исключает справедливость из числа естественных добродетелей; она возникает только в обществе и поэтому не произвольна, а условна. Самолюбие, поскольку без разделения и взаимного дополнения оно было бы недостаточным, ведет к сообществу, к которому, кроме того, уже ведет естественная склонность полов. Понимание того, что сообщество не может существовать иначе, порождает собственность, уважение к настоящему владению и данному обещанию. Поэтому точка зрения, которая основывает общество на договоре, меняет правильное соотношение. Общество становится государством благодаря добавлению правительства. Оно может прекрасно существовать и без него, и, несомненно, существовало, пока опасность со стороны другого общества не приводила к диктатуре. Поэтому государство, безусловно, сначала было монархией. Поскольку государство – это защитный институт, существуют обстоятельства, при которых власть правительства прекращается. Неверно, что форма правления несущественна. Конституция, в которой есть наследственный монарх, дворянство без вассалов и народ, голосующий через представителей, является наилучшей не только для Англии, но и для всех.

8. Его соотечественник, знаменитый отец современной экономики Адам Смит, был, по сути, того же мнения, что и Юм. Родился Постумус 5 января 1723 года, после трех лет обучения в Глазго и семи лет в Оксфорде читал лекции по риторике в Эдинбурге, а с 1751 года был профессором в Глазго.

Сначала по логике, затем по моральной философии, и в этой должности опубликовал свою «Теорию нравственных чувств» в 1759 году. В 1763 году он отказался от профессорства, сопровождал молодого герцога Баклю в его путешествиях по Франции, а затем в течение десяти лет жил как частное лицо в своем родном Кирккалди. В этом качестве он опубликовал свою всемирно известную работу «Исследование природы и причин богатства народов» (An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations) в 1776 г. Получив солидную государственную должность, он несколько лет жил в Лондоне, а затем в Эдинбурге, где и умер в июле 1790 г. Эссе о философских предметах (Лондон, 1795), единственные рукописи, которые он не сжег, были опубликованы после его смерти. То, на что намекал Юм в своих рассуждениях на эти темы, Адам Смит выражает совершенно решительно: моральные суждения изначально касаются только действий других людей, а высказывания совести – это лишь отголосок того, как нас оценивают другие. Как тот, кто одинок, не знает, красив ли он, так и он не знает, нравственен ли он. Поэтому, как и Юм, он делает симпатию или чувство товарища основой всей моральной философии, так что без нее вообще не может быть морального суждения. Однако, всегда утверждая, что эта симпатия взаимна, он показывает, как она порождает не только сострадание к страдающему, но и стремление страдающего поставить себя на уровень другого, то есть доминировать над страдающим. Если бы далее было показано, что Юм, предполагая, помимо действий, похвальных самих по себе, еще и те, что служат похвальной цели, приближается здесь к взглядам Кларка и Волластона, с которыми он иначе боролся, то это происходит, и действительно с полным пониманием, даже в большей степени у Адама Смита, ибо он различает в действиях, которые мы считаем похвальными, поскольку сочувствуем им, то, что он называет пристойностью, и то, что он называет заслугой Первая тесно связана с пристойностью Кларка; ибо его следует понимать как соответствующее отношение к мотиву или причине действия. Так, бурная скорбь по поводу потери отца уместна (пристойна), тогда как плач по поводу незначительной физической боли – неуместное поведение. Как уместность указывает на отношение к причине, так достоинство указывает на отношение к цели. Если цель актера благожелательна, он кажется нам достойным награды, если же наоборот – достойным наказания. Результат его очень точного анализа условий, при которых мы одобряем действие, может быть сведен им к следующим четырем пунктам: мы сочувствуем мотивам исполнителя; мы сочувствуем благодарности тех, кого это действие делает счастливыми; мы замечаем соответствие этого действия правилам, по каким обычно выражается сочувствие; наконец, действие представляется нам частью системы взаимного содействия счастью, а потому органичным или прекрасным. Очень тщательно учитываются случайные обстоятельства, которые эмпирически изменяют моральное суждение, такие как счастливый успех и т. д. Многие замечания свидетельствуют о глубоком знании человеческой природы, но некоторые весьма парадоксальны. Самые ранние следы идей, изложенных в самой известной работе Юма, можно найти и у него самого. Еще большее значение для их развития имели его контакты с Фр. Кеснеем и Ж. Тюрго (см. Leon Say, Turgot, Paris 1887) и учения других французских экономистов, в частности Винс. де Гурнея. Не меньше английских трудов, канувших в Лету благодаря его работе, таких как труды Уильяма Петти (1623—1687), Дж. Денхам Стюарт (1712—1718) и т. д. Однако эти предположения не умаляют оригинальности его идей, а тем более последовательности и стилистического мастерства, с которыми они были реализованы.

9. Загадка, возникшая в связи с тем, что в «Теории» так мало братской любви, товарищеского чувства и что она может стать библией эгоистической манчестерской экономики, становится более разрешимой, чем можно подумать, если не упускать из виду связь обоих трудов с их истоками – «Глазгоскими лекциями по моральной философии». В них А. Смит остался верен схоластической традиции, основанной на Аристотеле, согласно которой практическая философия делилась на этику, экономику и политику. От Аристотеля он отличался лишь тем, что труд обсуждался не в его ограничении домом, а в его народном значении, а от него и его преемников – тем, что экономика не была мостом к политике, а скорее доктрина государства была посредником между моралью и экономикой. Поэтому в своих курсах он следовал за исследованиями о том, что достойно похвалы в целом (этика), за исследованиями о справедливости (т.е. теория права и государства) и завершал их тем, что способствует благосостоянию отдельного человека и целого (целесообразность). Каждое из этих основных понятий было строго отделено от двух других, чтобы обобщить их с максимально возможной чистотой. Как и в лекциях, так и в этих, когда они стали печатными трудами. Первоначальным намерением А. Смита было следовать этике, опубликованной в «Теории», с «Политикой», в которой Монтескье должен был стать его образцом. От этой идеи он отказался, и целесообразность была поставлена выше справедливости, так что в пятой книге «Национального экономического исследования» есть исследования, относящиеся к доктрине права и государства. За исключением этих работ, А. Смит не представил читающей публике ничего из той части своей системы, которая касается морали и труда. Однако их достаточно, чтобы защитить его от упрека в том, что он избавил национальную экономику от всех моральных соображений. Тот, кто утверждает это, должен, как это делает, например, Сэй, объявить пятую книгу своего труда с тем, что в ней говорится о военном и обязательном образовании и т. д., выдержкой. Взгляд Бакла становится более острым, когда он заставляет А. Смита лишь описывать, как будет организована национальная экономика при одностороннем господстве корысти, а не как она должна быть организована.

§283.