Рапсодия для двоих

Никто и не догадывался, что Николаю приходится ночи напролёт просиживать над учебником геометрии, чтобы вызубрить сложнейший для него предмет хотя бы на «худенькую» троечку. Амбициозный мальчишка силой вбивал бесполезные знания в свои жалкие мозговые извилины, порою рыдая навзрыд от собственного бессилия и жгучей ненависти ко всему белому свету. Юный Николаша словно предчувствовал уже тогда, что ни одна школьная теорема не пригодится ему в обыкновенной жизни. Ни одна вызубренная наизусть аксиома не научит его правилам поведения в воровских притонах, где он станет своим в доску после нескольких лет отсидки за квартирные кражи и уличные грабежи.

Гавриле, работавшему сразу в двух местах, было невдомёк, где пропадает его непутёвый братец. Не знал старший брат и то, что будущий рецидивист набил на своём тощем животе синюю татуировку с огромным скорпионом. Клешнятое чудовище удивлённо таращило огромные выпученные глазищи на висевший прямо под ним сморщенный мальчишеский пенис, окружённый редкими волосиками бурого цвета. Страшная тайна возбуждала Николашу, принося ему порочное удовольствие от ночных мастурбаций над проклятой математической книжонкой. Разгорячённый парень то эротично стонал, по-змеиному извиваясь, то по-совиному ухал, извергая истисканной плотью жалкое подобие свежесваренного творожка.

Материнские глаза и уши пропустили необратимое перерождение сына и внедрение в его радикальный мозг размытого представления об истинных ценностях. Наивные детские забавы окончились так же быстро, как и начались, не оставив и следа в его загаженной завистью и злобой душе. Семейные связи, ничего не значившие для отбившегося от рук подростка, вскоре совсем сошли на нет.

Стойкое отвращение к глуховатой матери стремительно переросло в животную ненависть, зачастую выливавшуюся в бурные ссоры. Чуть ли не каждый день заканчивался угрожающими криками и размахиванием перед заплаканным материнским лицом костлявыми, в синих прожилках, кулаками. Испуганная женщина, не задумываясь, бежала в самый дальний угол своего уютного домика.

Кирпичный красавец достался безутешной вдове после безвременной кончины её мужа, тайком пившего горькую даже на рабочем месте. Николай, будучи малолеткой, совсем не ощутил бесследное исчезновение эфемерного отца. Вечно пьяный мужчина вспоминал о своём младшем сыне разве что во время поисков в детской комнатке водочной четушки, заранее купленной запасливой женой для «особенных» случаев. Спрятанная матерью бутылка никогда не доживала до законного часа, заканчивая свою короткую жизнь в ненасытной отцовской утробе. Крепко запелёнатый мальчишка перекладывался из своей колыбельки на широкий пеленальный столик. Сильные отцовские руки быстрыми ловкими движениями производили тщательный обыск его кроватки и всей немудрёной детской мебелишки. В этот миг хныкающему малышу казалось, что кто-то очень злобный и дурно пахнущий охотится на его матушку и его самого, такого слабого и беззащитного.

Вскоре Николашу насовсем перевели в другую комнату, освободив его кукольную спаленку для других целей. Годовалому малышу было всё равно, где спать. Тем более, что родительская кровать всегда привлекала его своими огромными размерами и вкусным запахом материнской груди. А вот Степану, всё чаще приходившему домой далеко заполночь, не хотелось ложиться с опостылевшей женой в одну кровать. Чтобы избежать с ней каких бы то ни было контактов, хитрый мужчина придумал сомнительную версию о своём кожном заболевании, якобы неизлечимом и передающимся исключительно при поцелуях и прикосновениях.

Так миновало несколько затяжных, горько-безрадостных то ли месяцев, то ли лет. Уходящее время не приносило распадающейся семье ни материальных прибытков, ни радостных перемен, ни всеобъемлющей любви. Скоропостижная смерть мужа показалась его законной жене заслуженным избавлением от бесконечных мучений и тревог за свою собственную жизнь и жизнь своих сыновей. Зое Серафимовне Снегирёвой, недалёкой, доверчивой женщине, судебные дознаватели не удосужились толком объяснить, отчего умер их единственный кормилец.

По одной версии, пьяного в стельку мужчину нашли в глубокой сточной канаве, избитого до неузнаваемости своими же корешами. Не разлей вода друзья якобы не поделили в этот раз между собой шматок сала и початую бутылку самогонки, в народе ледянки. Роковой момент наступил, когда Степан не то отказался произнести очередной тост, не то возжелал чужую женщину прямо на глазах у её законного сожителя. Крупно из-за этого повздорив, подвыпившие собутыльники начали на кулаках выяснять отношения и не сумели вовремя остановиться. Увидев содеянное, перепуганные криминальщики разбежались кто куда, оставив на месте преступления не только главный предмет раздора, но и своего умирающего товарища.

По другой версии, худосочный Степан, сделав до обеда двойную норму, глотнул с устатку заранее припасённой ледянки и крепко заснул прямо за токарным станком. А к концу рабочей смены он так и не проснулся. Подвыпивший мужчина то ли пережал во сне какой-то жизненно важный орган, то ли пропустил шальной тромб в своё больное сердце.

Была ещё и третья версия о самоубийстве якобы из-за миллионного карточного долга.

И четвёртая – самая сомнительная из всех побасёнок. Такие курьёзные случаи зачастую рассказывают на поминках или в судах видевшие всё, «вот те крест», своими собственными глазами. Суеверная Зоя Серафимовна больше всего склонялась к этой невероятной истории, переданной ей по великому секрету через третьи руки. А нашептала эту нелепую сказочку родная сестра Фимки-горшечника, обучавшего её старшего сына Гаврилу своей нелёгкой профессии. Так вот, этот мужичок-с-ноготок прямо с порога заявил своей еврейской жене, что ровно полчаса назад якобы видел почившего в Бозе Степана Снегирёва. Похороненный и помянутый строго по христианским обычаям покойник якобы страстно обнимал местную шлюшку Катерину.

– Чтоб глаза мои лопнули на месте, если я хоть капельку вру, – размашисто крестился старый еврей на занавешенное плотным кашемиром окно. Богобоязненный Ефим был абсолютно уверен, что именно в той стороне находится священный Иерусалим. Поэтому всякий раз, накладывая на свою тощую грудь животворящий крест, он невнятно шептал Иисусову молитву и преданно смотрел на кашемировую ткань.

Рассказ о мистическом воскрешении соседа нельзя было объяснить простыми жизненными законами. Поэтому пожилая женщина усомнилась в правдивости услышанного. На её морщинистом лице появилась недоверчивая улыбка, а в голове тут же завертелся целый миллион каверзных вопросов. Но, как всегда, природное благоразумие одержало верх, приказав недоверчивой Саре держать рот на замке.

Слушая подробный рассказ своего мужа о восставшем из гроба прелюбодее, притихшая было женщина начала потихоньку закипать. Но природная покорность снова взяла вверх над стремлением выложить всю правду-матку нагло врущему старику. Добропорядочный еврей, увидев недоверие в глубоко посаженных глазах жены, решительно рубанул рукой по воздуху, как бы отгоняя несуществующий призрак Степана Снегирёва. Несостоявшийся мессия тяжело вздохнул и обречённо побрёл на кухню, шумно шаркая больными ногами, сплошь усеянными заскорузлыми старческими мозолями.

Мудрая еврейская женщина никогда не капризничала и не перечила своему любимому мужу. Даже приобретя неизлечимую саркому лёгких, она не задавала ему лишних вопросов, по-прежнему оставаясь сдержанной и кроткой. Заносчивого Ефима, любящего приврать и покомандовать, до поры до времени вполне устраивали такие отношения. Но с некоторых пор у его смиренной жены появилось странное чудачество, незаметно переросшее в маниакальное пристрастие.

Покорная судьбе Сара, несмотря на мужнино неудовольствие, начала активно участвовать во всех похоронных процессиях, проходящих мимо их дома. Аккуратистка Сара всегда заранее готовилась к предстоящим похоронам. Накануне важного события вся её траурная одежда тщательно утюжилась, а старинное зеркало в её комнате плотно завешивалось чёрным крепдешином. В зависимости от статуса покойного она надевала тёмно-синее или чёрное платье и маленькую чёрную шапочку с короткой гипюровой вуалью. Одетая в траур смертница, плача навзрыд едва не громче самых близких родственников усопшего, торжественно шла рядом с гробом. Голосящая в голос плакальщица крепко держала под руку мать или жену умершего, явно непонимающих, откуда вдруг вынырнула эта рыдающая женщина. Но похороны – не поле битвы для выяснения отношений. Поэтому огорчённые страшным событием люди принимали с молчаливой благодарностью её искренние слёзы.

Ефим, уставший возвращать «траурную» жену буквально с порога, вынужденно принял нелёгкое для своего жёсткого характера решение. Здравомыслящий мужчина специально уходил на час-другой из дома, чтобы не смущать своим грозным видом Сару и никогда не признавался ей, что снова видел её на чужих похоронах. Невдомёк было психически здоровому мужчине, что таким образом угасавшая от тяжёлой болезни Сара готовилась к своей неотвратимой смерти и своим собственным похоронам.

Стоя вблизи последнего человеческого пристанища, дальнозоркая еврейка незаметно для окружающих тщательно осматривала гроб со всех сторон. Внимательная женщина замечала на нём любое пятнышко или выщербку, портившие его неземную красоту. На её взыскательный вкус, натуральный дубовый гроб – самое лучшее потустороннее изделие. И, конечно же, при этаком красавце должны быть все его непременные атрибуты – длинные кисти и большие позолоченные ручки, украшенные затейливыми вензелями с инициалами покойного.

Дело оставалось за малым – выбрать универсальную похоронную мелодию, вызывающую у всех присутствующих какие-то свои личные воспоминания. Траурная музыка должна заставить их надрывно рыдать не столько по причине горестной утраты богатого мужа или ненавистной тёщи, а от мучительной жалости к самому себе.

В результате, посетив с десяток похоронных представлений, рачительная женщина выбрала для себя качественный гроб из корабельной сосны, залакированной под натуральный дуб. Но от помпезных кистей и удорожающих траурное изделие ручек она решительно отказалась. А вот с мелодией вышла накладочка. Не нашлось ни лирических песен, ни строгой классики, которые бы смогли вызвать абсолютно у всех одинаковые по глубине и страстям воспоминания и чувства.

По этой неутешительной причине неугомонная Сара решила пригласить на свои похороны знаменитый на весь город военный оркестр, перечислив заранее на его счёт кругленькую сумму. Будущая покойница, а ныне здравствующая пенсионерка обожала розыгрыши и тонкий английский юмор. Недолго думая, она заранее прописала весь похоронный сценарий. Предполагалось, что заплаченных денег хватит на троекратное «Ура!!!!» при выносе из дома её бездыханного тела, исполнение бравурного марша «Прощание славянки» по дороге к катафалку и на визгливое соло саксофона при опускании её «дубового» гроба во вместительную могилу.

Хорошо, что коровы не летают, а люди пока не научились читать чужие мысли. Если бы Ефим узнал хотя бы часть из её мечтаний, то он незамедлительно бы сдал свою благоверную в психиатрическую лечебницу.

Вот и сейчас тихоня-Сара терпеливо слушала возбуждённого Ефима, вещающего раскатами грома о возвращении Степана Снегирёва с того света. Внимательная к деталям женщина моментально вспомнила помпезные похороны беспробудного пьяницы и дебошира. Перед её глазами, как на экране, промелькнул и натуральный дубовый гроб, и ровная позолота ручек, и необычайно яркая цветовая гамма длинных кистей. Женское чутьё редко обманывало рассудительную еврейку.

Торопясь на траурный праздник, Сара наскоро прочитала пару-тройку серьёзных книг о сердечниках, самоубийцах, убиенных и сгоревших заживо. В самоубийство Степана она не поверила, равно, как и в случайно пережатые им самим важные для жизни органы. Оторвавшийся кровяной тромб, якобы ставший причиной скоропостижной смерти ещё не старого мужчины, явно был придуман для отвода глаз. Свидетели перекладывания тела Степана из одного ящика в другой, поголовно болтали то ли о перебитых ногах и позвоночнике, то ли о разбитом в кровь лице и глубоких порезах на его ладонях.

Эти страшные подробности не давали покоя любопытной женщине, заставляя её раз за разом вспоминать самые мельчайшие подробности из услышанного о покойном. Стоя вплотную к наглухо заколоченному гробу, она то и дело всхлипывала, не забывая при этом ловить каждое сказанное словечко.

Среди тех, кто осматривал содержимое дубового ящика, был и бывший Сарин ученик Виталий Смородинов. Парнишка не вышел ни ростиком, ни умишком, и по этой простой причине затесался в районное отделение милиции. Работа сменным охранником не приносила ему ни почестей, ни славы. Зато давала реальную возможность быть в самой гуще городских событий.

Сидя дома за рюмочкой беленькой, Виталик хвастался, что ему нипочём ни цыганские бароны, ни законченные наркоманы, ни закоренелые воры и убийцы. Постоянная близость к смертельной опасности, казалось, только раззадоривала мелковатого мужичка. Но он всё же хорошо понимал, что без наручников и тяжёлой резиновой дубинки вряд ли сможет поспорить даже с самым плюгавеньким забулдыгой. Его бы воля, расстреливал бы без длинных разбирательств всех этих нариков, педиков и либералов, то и дело путавшихся у него под ногами.

Поганые жалобщики приходили в районное отделение милиции с глупыми кляузами на подозрительных лиц, якобы жаждущих смерти их сраных собачек и кошечек. В то время, как сами кололись чем ни попадя, насиловали беззащитных малолеток и издавали политически некорректные законы. Законченный негодяй плевать хотел на чужих людей с их дурацкими проблемами и искренне жалел лишь свою родную мать. Тяжело больная женщина жила вдали от него в санатории для психически нездоровых людей на жалкое пособие в несколько тысяч рублей.

Благодаря хроническому насморку, железным нервам и крепким кулакам, Виталия частенько приглашали на опознание невостребованных трупов. Резвый дежурный успевал не только пересчитать гниющие фрагменты изуродованного анонима, но и сопроводить оприходованный груз в милицейскую анатомку. Все неопознанные тела Виталик тщательно описывал и аккуратно заносил в тоненькую тетрадочку, которая всегда была у него под рукой. В обязанности услужливого паренька также входило присутствие в небольшой церквушке на отпевании воров в законе, скопытившихся в местной тюрьме.

Новости по милицейской бригаде разносились очень быстро. Ушлый прапорщик старался урвать себе развлечение покруче, чем общение с мертвяками. Особенно если дело касалось допроса молоденьких проституток, резвящихся в КПЗ напротив его конторки. Беспутные девки манерно прикрывали голые ноги выпотрошенными сумочками и эротичным шёпотком предлагали дать минетные показания. А через минуту – уже хриплыми вульгарными голосами требовали немедленно принести им пачку самых дорогих сигарет, бутылку водки и упаковку презервативов.

Замечательные деньки катились один за другим. На жизненную авансцену выходили самые разные события. Миленькая секретарша Люся только успевала вызванивать своего однокашника на документальное оформление то недельного утопленника, то заживо сгоревшего наркомана, то заворовавшегося партократа, найденного повешенным в своём загородном доме.

Официальные опознания проходили под противные завывания безутешных родственников, наконец-то нашедших своих чад, матерей или отцов. Почти все «найдёныши» чаще всего пропадали глубокой осенью во время становления зимнего льда или в первые дни охотничьего сезона. То, что от них оставалось к началу весны, зачастую становилось бесполезным для опознания. Тем не менее, все останки тщательно регистрировались, и тут же составлялся длинный протокол.

Курьёзный документ подписывался дежурным офицером милиции и близкими покойного, плохо понимавшими в тот момент, что от них требуется. Иногда их подписи просто подделывались, чтобы не портить красивую отчётность райотдела, ходившего не то в передовиках по количеству обезвреженных наркоманов и проституток, не то в отстающих по раскрытым висякам.

Виталию приходилось переворачивать чуть ли не тонну бумаг по найденным трупам, сравнивая приметы утонувшего, сгоревшего или повесившегося в сараюшке паренька с тем фото, что принесла его мать или девушка. Даже будучи подшофе, он умудрялся на ходу принимать важное для своего кармана решение, куда идти в случае полного совпадения живого изображения с мёртвым телом.

Если дело было висяковым, то, конечно же, в прокуратуру. Если можно было срубить по-быстрому деньжат от родных покойного, жаждавших полного совпадения двух разных по ДНК людей, то им называлась некая сумма, которая полностью устраивала обе стороны.

Если же к Виталию обращался сам пахан или его законный представитель, то мёртвое тело из холодильника бесследно исчезало. Опасный компромат стремительно уходил на погост или непосредственно к засланному казачку. Все сведения о нём навсегда вымарывались из тоненькой тетрадочки и исключались даже из официальных милицейских хроник.

Новоиспечённому младшему лейтенанту иногда хотелось швырнуть со всей мочи свою смешную зарплату прямо в жирное лицо своего начальника, полковника милиции Неунывайкина. Главный борец с преступностью раз в неделю принимал просителей и просто визитёров в своём просторном кабинете, заново отремонтированном и обставленном роскошной офисной мебелью. Законный хозяин стильной роскоши важно восседал в тяжёлом кожаном кресле под шедевральным портретом нового милицейского министра. Грозный начальственный лик был умело написан самим Неунывайкиным и под его личным контролем вставлен в дорогую багетную раму.

Будучи человеком меркантильным, господин полковник на дух не переносил нищих посетителей, не умевших ни слова умного сказать, ни денег предложить. Поэтому для подобных просителей существовали замы, помы, полпреды. Услужливые холопы по его первому требованию локализовывались в нужном месте и в нужное время. Без лишних вопросов они доставляли своему начальнику чистенькие конвертики без единого отпечатка, шуршащие исключительно крупными дензнаками. Жалкие пешки в чужой игре ни сном, ни духом не ведали, какие нереально высокопоставленные чиновники стоят в тени милицейских авторитетов. Но если бы грязные делишки вдруг вылезли наружу, то именно им пришлось бы за всё отдуваться.

Изворотливый Виталий занимался самыми важными поручениями своего шефа. По счастливой случайности именно ему досталось несложное задание. Всего-то – доставить из сельской больницы в городской морг висяковый труп, найденный не то в сточной канаве, не то рядом с заводской проходной. Неизвестный доброхот позвонил по многоканальному милицейскому номеру и изменённым голосом выдал информацию о жестоко избитом на заводе токаре. Случайный свидетель тяжкого преступления подробно описал грузовую машину без номерных знаков, на которой якобы ещё живой мужчина был тайно вывезен за город.

Дело происходило в пиковый момент дежурства Виталия. Вспотевший от натуги мужчина лупасил не без удовольствия сидевших в кутузке наркоманов, уже успевших уколоться и нанести друг другу несколько колото-резаных ран. В это время его постоянный напарник и верный друг Кирюша что-то старательно писал в специальной амбарной книге, высунув от напряжения длинный, бледно-розовый язык.

Поскольку рабочий день был на исходе, никому не хотелось ехать в тьму тараканью за неопознанным мертвяком, а потом писать подробный отчёт о проделанной работе. А ещё предстояло искать абы какую схожесть прокисшего лица с живым фигурантом на старой фотографии, по которой и сам покойный вряд ли смог себя идентифицировать.

Стёпкино тело несколько дней пролежало в загородной больничке. Туда его привезли по ошибке, перепутав, по уверению медперсонала, с недавно пропавшим сыном запойной санитарки. Пожилая женщина ушла пару дней назад в длительный загул и потому была не способна ни подтвердить, ни опровергнуть своё родство с «найдёнышем». Очень уж были они внешне похожи. Тот же рост и цвет волос, одинаковая трёхдневная щетина на впалых щеках и стойкий запах перегоревшей ледянки из приоткрытого рта. Заострившиеся черты хмурого лица покойного были обезображены рваными ранами и многочисленными кровоподтёками. Даже его оттопыренные по-клоунски уши отдавали неестественной синевой. Нинкиного лже-сына было решено оставить в больничном морге, пока потерянная для общества женщина не вернётся в себя или на работу из одного ей известного укрытия.

Трудолюбивая Нинка-дурочка работала сразу на трёх работах, получая не хилые денежки. В день получки, как мухи на мёд, слетались её развесёлые подруги. Наглые собутыльницы помогали доверчивой женщине пропивать до последней копейки всё заработанное с таким трудом. Безбашенная Нинка чуть ли не каждый месяц отмечала с ними День медицинского работника, не понимая, что бессовестные товарки её попросту грабят.

В этот раз её материнское сердце ни сном, ни духом не ведало о страшной потере. А эта самая потеря неожиданно появилась в больничном санпропускнике. Живая и здоровая, если не считать огромного синяка под левым глазом, отливавшим всеми цветами радуги с преобладанием фиолетовых оттенков. Спавшая всё это время глубоким сном больничная администрация очнулась и начала бить в набат, рассылая чуть ли не во все концы страны фотографии мёртвого мужчины. В больнице в одночасье была создана компетентная комиссия. Беспощадный карающий орган срочно приступил к наведению порядка на рабочих местах, строго наказывая всех подряд. От глухонемого сторожа дяди Васи и его вдовствующей сестры Алёны до начальника гаража, не проследившего за чистотой стёкол в скорой, выехавшей на срочные роды в дальний рабочий посёлок.

Худая весть не застала Виталия врасплох, разве что слегка изменила его планы. Как правило, он занимался поисками пропавших людей по своей собственной инициативе. Очень приветствовались на найденных телах родимые пятна, татуировки или шрамы. И чтобы они были одеты если не по последней моде, то, по крайней мере, опрятно. И цены им не было, если при них имелись хоть какие-то документы или, на худой конец, проездные билеты. За подобные чудо-находки можно было получить неплохие откаты или от уставших от неизвестности родственников покойного или от готовых на всё виновников криминальной пропажи. В этот раз не было ни тех, ни других.

– Вероятно, мужик жил один-одинёшенек, коли ни одна бабёнка не прибежала искать такого красавца, – широко зевнув, устало произнёс знатный поисковик и большой ценитель доступных женских тел аппетитных объёмов. В это самое время в дверь кто-то тихонечко поскрёбся, похоже, использовав для этого один единственный палец.

Так могла стучаться разве что потерявшая былую стройность женщина. Или соломенная вдовушка, неуверенная в своей привлекательности и гражданских правах, подаренных ей нашим справедливым государством. На удивление, в кабинет заглянул пожилой мужчина. Орденские планки на военном кителе и строгая выправка сразу выдавали в нём бывшего участника великой войны.

Испуганно прищурясь на яркий свет допросной лампы, направленной на входную дверь, геройский старичок грозно молвил густым баритоном:

– Где тут у вас самый главный? У меня зять пропал три дня назад. Зойка-дура думала, что он к Катюхе сбежал. А сегодня Катька сама прибежала. Ревёт белугой, девка.

Расстроенный мужчина бережно достал из глубокого брючного кармана, обшитого тонким красным кантом, изрядно помятую фотографию. На цветном снимке был изображён худощавый мужчина приятной наружности лет тридцати пяти, не имеющий ни усов, ни бороды. Вероятнее всего, на нём также не было ни татуировок, ни родимых пятен, ни шрамов.

Уверенно подойдя к столу, бывший военный громогласно представился:

– Серафим Александрович Тараторкин, отставной майор. Прошу любить и жаловать. Где я могу умыться с дороги? Только с поезда – и сразу к вам. Вот ведь как бывает, живёт человек и не ведает, где его беда поджидает.

Заметив на столе небольшую стопку посмертных фотографий, он уверенно взял её в руки и почти сразу выбрал чёрно-белый снимок обезображенного трупа своего зятя. Обрадованный визитёр не придал поначалу никакого значения тому, что произошло с его родственником. Главное, что потеря быстро нашлась, и не надо бегать по инстанциям, выпрашивая хоть какую-то помощь у местной власти.

Заскучавший было Виталий мигом воспрянул духом, услышав тихое бормотание старика:

– Эх, Степан, Степан… Добегался, кобелина. И за что только девки тебя любили…

Молодой офицер нюхом почувствовал запах дармовых денег. Его узкие по-монгольски глаза превратились в тонкие щёлочки, сквозь которые не было видно ни их настоящего цвета, ни алчного блеска, ни тени сожаления по убиенному Стёпке-алкашу. Виталий сразу понял одно: отставной майор Тараторкин явно имеет немалые сбережения за душой, раз сразу заговорил о полномасштабных поисках с вертолётом. Поэтому он без тени сомнения решил взять личное шефство над Серафимом Александровичем, что бы там не болтали о его безалаберности и лени.

Раздражённо скрипнув зубами от боли в небольшой ранке на руке, он начал деловой разговор с пожилым военным.

– Батя, ты человек умный. Должен понимать, что рабочий день заканчивается через пять минут. Никто не станет возиться с телом твоего зятя, разве что ты не заплатишь кому-нибудь тысяч пять или десять. Тогда и машина найдётся, и пустой холодильник, – завёл свою обычную песенку Виталик.

Видя унылую скуку в глазах старика, милиционер понял, что не пойдёт дедуля ни на какую сделку с правосудием. Побренчав для вида связкой ключей от кабинета, он снова попытался вывести старикана из ступора.

– Дед, а, дед! А деньги-то у тебя есть в наличии? Сам понимаешь, что и бензином надо подзаправиться, и машину с холодильником заказать. Нет у нас своих холодильников, сами всегда пользуемся платными услугами. А хочешь, я с тобой съезжу? Поговорю с кем надо, и выдадут нам твоего Степана без лишних бумаг и нервотрёпки. А то, слышь, как бывает. Поедешь с самого утра, просидишь в приёмной у главврача целый день, а труп, оказывается, уже кремировали, как невостребованный. Вот горе-то родным, – мямлил Виталик.

Ушлый вымогатель осознавал, что упрямый дед то ли его не слышит, то ли не желает понимать, что от него требуется. А, может, он просто жадюга или проклятый либерал, которых Виталий ненавидел всеми фибрами души. Тем временем, Серафим Александрович наконец-то пришёл в себя и начал по-самоварьи пыхтеть. Пожилой мужчина встревоженно булькал и сипло покашливал, как будто только что простудился или поперхнулся папиросным дымом, хотя в комнате было довольно-таки тепло и даже не накурено.

Торопливо налив воды в гранёный стакан из большого пузатого графина, Серафим Александрович печально произнёс, предварительно глотнув пару раз из «поминального кубка»:

– Погоди чуток, дитятко. Дай мне отдышаться хотя бы минуту. Не ожидал ведь сразу-то его найти. Думал, побегаем денёк-другой, попривыкнем к тому, что его нет с нами. А тут – враз такая беда навалилась.

Достав из правого брючного кармана видавшее виды кожаное портмоне, пожилой мужчина задумчиво покрутил его в мозолистых руках и грустно произнёс:

– Говори, ирод проклятый, сколько тебе надо отстегнуть, чтобы ты сегодня же доставил сюда моего зятя? И прошу не врать, что нет у вас ни машины, ни водителя, и что денег вам на бензин для выполнения срочных заданий не дают.

Опасаясь попасть впросак, Виталий аккуратно написал старику на маленьком клочке бумаги стоимость срочной услуги. Кругленькая сумма тут же была сожжена в большой стеклянной пепельнице, поневоле ставшей соучастницей гнусного вымогательства. Деревянным шагом бывший военный подошёл к Виталию. Сгоряча захотел было залепить наглому вымогателю звонкую затрещину. Или плеснуть ему прямо лицо тёплую водичку из казённого стакана. Но передумал. Ничего тут не поделаешь. Ведь не зря народная мудрость гласит, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят. А тут тебе не монастырь, а целое государство со своими правилами и законами.

Поразмыслив и погоревав пару минут, Серафим Александрович разжал побелевшие кулаки и спокойным голосом произнёс:

– Я согласен на все твои условия. И денег дам, сколько просишь. И заруби себе на носу – никогда и ни при каких обстоятельствах не смей ко мне приближаться. Даже, если я умру в машине по дороге в больницу. Таких мразей, как ты, мы голыми руками в войну душили и развешивали на столбах.

– Ладно, батя, не сердись, – миролюбиво пропел Виталий. – Ведь не один ты у него на свете. Что жена его ни разу не пришла? Небось, рада-радёшенька, что муженька дома почти неделю нет? А зятёк твой, видимо, где-то сильно набедокурил, раз забили его до смерти. Били так, что и глаз правый вытек, и позвоночник в двух местах вывернут. Похоже, и под машину его бросали, чтобы скрыть следы побоев. А, может, и в больнице загубили. Знаем ведь, какие условия в этих занюханных сельских лечебницах. Посмотришь сам, как там грязно. Даже кошке противно гадить на их свежевымытый пол. Даром, что деньги туда государство вбухивает, а воз и ныне там. Могли ведь и вентиляцию починить, и капитальный ремонт сделать, и стулья новые в столовую приобрести. Ан, нет. Глянь в окно – сам главврач заявился. Чует, что жареным запахло, раз сам Неунывайкин заинтересовался висяком.

Тягучая, как жвачка, речь, произнесённая экспромтом, в этот раз, похоже, не произвела должного впечатления. Серафим Тараторкин продолжал молча стоять у открытого окна по стойке смирно, крепко сжимая в руке чёрное портмоне. На столе уже лежал обычный почтовый конверт без марки, не имевший ни опознавательных знаков, ни следов милицейских рук. Хмурый дедуля, оторвавшись от вида за окном, снова пересчитал деньги и небрежно затолкал в конверт требующуюся сумму. От себя лично он добавил ещё пару тысяч за исполнение своего требования: сидеть с Виталием в разных машинах.

Приказным тоном, будто отдавая команду своему несуществующему взводу, отставной майор глухо произнёс:

– Ну, что, вперёд, сучье племя! Ох, и наплачешься ты ещё в жизни, паскуда.

Виталий, словно и не слыша обидных слов, сказанных сгоряча, снова поинтересовался:

– Что же такое натворил твой родственник? Ты, поди-ка и сам его толком не знал, а кипятишься, точно он был для тебя самым родным человеком на земле.

– Детишек вот нет у меня других, окромя Зойки. Вот и держал его вместо сына, каким бы он ни был. Ведь ни отцов, ни детей не выбирают, не так ли? – будто сомневаясь в сказанном, почти шёпотом произнёс старый солдат.