Мой дядя Тимофей Тихонович, слесарь-сварщик и по совместительству трубач сводного заводского оркестра, был женат на выдающейся женщине – заведующей парикмахерской Марине Никитичне. Тетя Марина в детстве была просто Маруся, но под влиянием молодежной моды имя поменяла. Она являлась счастливой обладательницей ножек 35-го размера и кучи флакончиков парфюмерно-косметического толка. А ее старенькая мама, бабушка Лёна, проживала в селе Бахчеево.

Ехать туда надо было с вокзала в Юго-Западном районе. От станции отправлялся крошечный переполненный автобус, и я с изумлением пялилась в окно. Мы проезжали меловые карьеры и горы! Зрелище впечатляющее, как будто ты попал в другую климатическую зону или другую страну. Сойти надо было, не доезжая до Бахчеево, среди холмов, которые в детстве мне казались горами. А дальше по дорожке круто спускаться вниз до самой запруды на реке Бахча. После этой импровизированной дамбы начинался подъем, и весь участок бабушки Лёны располагался на склоне. А сам дом, большой, внушительный, на фундаменте, стоял на горе. За ним простирались колхозные поля, и открывался вид на такие дали, что дух захватывало. Вот там в белой дымке виден был ров. Не овраг какой-нибудь, а именно – ров, вечная рана в земле. Он притягивал мой взгляд, внушая почти благоговейный ужас, порождая в воображении картины случайной гибели и немыслимых тварей, селящихся на дне этой чудовищной воронки, и прохода в иные миры. Наверное именно из-за рва, вперемешку с советским фильмом «Дом, в котором я живу», я рассказала брату историю о том, что ночью, когда все спят, ко мне приходит мой жених, Принц-Индеец. И мы спускаемся с ним на лифте под землю, минуя твердые породы и раскаленную лаву, до самого ядра. А там подземные жители – тоже индейцы, варят «лучистый колчедан» – волшебный камень, исполняющий желания.

Саша не поверил, и желая разоблачить вранье, выслеживал вместе с двоюродным братом моего жениха всю ночь. Но я, сладко выспавшись, наутро выкрутилась: ведь Принц-Индеец знал, что братья не спят, а потому не пришел. По требованию брата мы в городе варили «лучистый колчедан». Туда нужна была глина (мы ее пластилином заменили), натуральные черные волосы и волшебный «фарфор» – этот ингредиент померещился мне однажды зимой во льду, и я долго культивировала это странное понятие, произнося на распев: «фар-фор!». В общем, какого-то еще компонента не хватило. Кажется, медного колчедана, вместо которого мы положили в кастрюльку самодельное медное кольцо – все равно палец от него зеленел. Кастрюльку, конечно, пришлось выбросить.

В Бахчеево мне посчастливилось побывать дважды в разное время года. Поздней весной на роднике за «ледником» появилось множество маленьких лягушат. «Лягушачье царство», – сказала тетушка. И я уже размечталась о лягушачьих дворцах и каретах, о пажах-лягушках в бархатных ливреях, и о лягушачьих балах с угощениями из морошки.

Во дворе бабы Лёны все было необычным. Огород располагался на покатом склоне. Здесь ирригация проводилась по особому типу – с заграждающими канавками и стоками, иначе картошка наверху посохла бы, а внизу просто сгнила. Был здесь и яблоневый сад – деревья посажены с умом, чтобы корни их предотвращали эрозию почвы.

Слева от большого дома в низине, в заросшей части сада, давно проданного кому-то, кто никогда не приезжал, спрятался «старый дом». Это была настоящая землянка, покрытая сверху травой, но не деревянная, а каменная. Дверца и окошко торчали прямо из холма, напоминая хоббичью норку, но тогда я еще понятия не имела о хоббитах.

Справа участок отделяли деревья и болотце. Там росла такая странная осока, похожая на бамбук плюющаяся пеной трубочка, и туда было страшно ходить, как в джунгли.

Запруженная Бахча под нашим участком была спокойная, мы купались на ней, переплывая на лягушачий остров. А вот ближе к станции Бахчеево, русло реки расширялось, углублялось, превращаясь в отвесный овраг. И там, где надо было переходить к магазинам, протянулся подвесной веревочный мост, ка над горной рекой. Весной Бахча становилась бурной и полноводной, а летом совсем мелела, и потому мост болтался на невообразимой высоте! Преодоление этого препятствия для меня было тяжким испытанием, благо сделать это пришлось лишь однажды, но впечатлений хватило на всю жизнь.

В Бахчеево я увидела, как одна ящерица отбрасывает хвост, и другую, с уже отросшим хвостом – кривым и коротким. Бабушка Лёна поила меня козьим молоком, оно казалось мне отвратительным на вкус, и я тайком выливала его под крылечко. У бабы Лёны вывелся колченогий цыпленок, но его не стали рубить из-за меня. Я взяла цыпленка, играла с ним и гипнотизировала: если цыпленку спрятать голову под крыло и подержать над ним руку или книгу, он будет спать.

Дом стоял на семи ветрах, окна его выходили на все четыре стороны света, и никакого забора! А только уютная березка во дворе и тихая скамеечка под ней. Саша ездил в Бахчеево чаще, и однажды привез оттуда спрятанную в спортивную майку «Буран» крольчиху Зойку. Это пухлое длинноухое несколько лет скакало по нашей квартире на 8-ом этаже. Ну, и приходилось же за ней убирать!

А когда баба Лёна умерла, дом отошел к тете Рае, старшей сестре Марины Никитичны, и мы больше никогда туда не ездили.

Больницы.

Никто, наверное, так не любил больницы, как я. Но это все из-за еды, возможности спокойно выспаться, вечеров с обязательными страшными историями перед сном, и из-за повышенного внимания со стороны бабушек, которые тайком проносили запрещенные продукты. В больницах я лежала часто, и вжилась в этот хлорированный стерильный мир с вареной курицей на обед и хрустящим постельным бельем со штампом.

На Динамо, рядом со зданием лечебницы располагался парк. Мама привозила мне кулечек шоколадного драже, строго воспрещенного к передаче, брала за руку и вела по разрушенным ступеням вниз, туда, где комната смеха, тир, и где с руки можно было покормить белку.

Холодные коридоры по ночам гулко отдавались эхом. Дежурная медсестра дремала на посту, а я видела в коридорном окне Солнце, болтающееся во мраке, как бумажный змей. Я была «лунатик».

Мне нравилось смеяться в больницах и смешить других – меня ничего здесь не пугало. В изоляции под присмотром медперсонала я чувствовала себя защищенной. И я придумывала сказки, с годами они были уже про любовь, про кораблекрушение и таинственный остров, про девушку с глазами кошки. Вот так я расставалась с детством.

В больницу на Бучкури я привезла с собой картинку с теремком – я сама нарисовала ее. Теремок был большой, разноцветный, у него открывались ставеньки и дверцы. Но играла с картинкой уже не я, а детдомовский мальчик Ванечка. Их положили человек пять сироток в одинаковых полосатых маечках, и они всех нас, девочек и женщин, называли «мама». Я была «мамой» для Вани. Он играл в мой теремок, засыпал у меня на руках, я выхаживала его после операции. Я просила маму: «Давай, возьмем к себе Ваню!». И устав что-то объяснять мне на взрослом языке, мама сказала: «Подумаем». И выписала меня досрочно, чтобы я могла проводить Сашу в армию.

Прощай, детство!

Он стоял за забором, обритый наголо, в мешковатом сером костюме, одетом поверх белой футболки. Долго нельзя было к нему подойти. А потом все ринулись прощаться, и он обнял меня наспех, а я обвила его шею, и не хотела отпускать, мне так было страшно оставаться одной, без него. Но ему надо было попрощаться с подругой, с товарищами, с мамой, с отцом и всеми бабушками. Меня оттеснили. «Прощание славянки» под отправление поезда, и военный билет в окне.

Уезжал Саша. А с ним и мое детство босоногое – я становилась взрослой. Без него, строителя самодельного (настоящего) самолета, изобретателя домовых шашек, моего защитника и Рыцаря Зеленого пластмассового Совочка, моего совочка, который он отнял у дворовых хулиганов. Без него я стала полноправной хозяйкой нашей совместной комнаты, писала рассказы и стихи, училась играть на гитаре. Я торопилась взрослеть. Я узнавала мир иной – не созерцательный, а действенный. И этот мир мне нравился гораздо меньше.

Теперь мне кажется, я не смогла вспомнить и половины чудес Земли Моего Детства. Но как охватить и передать все это в мельчайших деталях, ничего не упустив? Кажется, уже невозможно. Воспоминания все больше похожи на старый фотоальбом. Как жаль, что я не хранила фотографий! Но я помню все снимки.

Вот красная польская палатка на берегу речки Эртиль. Коля и Галя совсем молодые, и я пузатая, зареванная, в трусах и белой панаме: «Я въяпаясь!..» – а неподалеку пасутся овцы.

А вот я прячусь за спинами брата и соседского мальчишки, чтобы проскользнуть без билета в кинотеатр «Заря» на Димитрова.

Вот мы идем долго, широкой шеренгой по Ленинскому проспекту, перекрыв движение, и сворачиваем на Чернавский мост. Ах! Расцветает шапка разноцветных огней в ночном небе, рассыпается звездами и тает в темной воде. И несется по головам гулкое, многократное: «Ура! Салют!!» В детстве все кажется сказочным.

А вернувшись домой усталая, я засыпаю на балконе, слушая грохот поездов, несущихся в другие города по ЮВЖД, и гул самолетов, взлетающих с испытательного аэродрома на Авиационном заводе.

И так же, как в детстве преграда век отделяла от жизни, так и теперь она отделяет от небытия. Ибо под веками всегда скрываются чудные видения: мир мечты, мир фантазии. Он безграничен, неисчерпаем. Вопрос лишь с том, насколько удастся задержать его силой. Как долго получиться не размежить век.