Путь к горизонту

Ушла великая певица 1 июля 2009 года. Но оставила нам свои великие песни и, главное, свою бессмертную любовь.

Побеждающий свет
(реквием живописцу)

Перед нами картина, живописное полотно… Магнитка… Магнитострой, начало 30-х годов. Тёплый летний вечер. Уголок девичьего общежития в дощатом бараке-времянке, железные казённые койки, одна из которых накрыта явно захваченным из дома лоскутным деревенским одеялом. Вдали, за распахнутым окном, видны могучие силуэты возводимых домен, опутанные строительными лесами, железнодорожные подъездные пути. Под самым окном плечистая мужская фигура, застывшая в терпеливом ожидании. Мы видим и понимаем, кого ждёт этот парень, – конечно же, вот эту золотоволосую и босоногую, которая стоит в центре картины, спиной к нам, поправляя перед зеркалом волосы и лукаво поглядывая в сторону окна…

Всё здесь очень обыкновенно и чуточку трогательно. Замысел художника, согретый ласковой, всепонимающей улыбкой, открывается вроде бы с первого взгляда. Но почему же тогда, бросив этот самый взгляд, ты уже не можешь отвести глаз от полотна? Ч то-то держит тебя возле него, заставляет снова и снова всматриваться в изображённое: то ли певучесть женственных линий и богатство золотисто-розовых тонов, то ли сама идея картины, вдруг открывающая тебе за видимой простотой и прозрачностью некие глубинные пласты бытия.

Картина «Моя мама» была создана молодым художником Юрием Михайловичем Ракшой в 1969 году и сразу же принесла ему известность, даже славу, получив широкий и благодарный отклик. Журнал «Огонёк» (затем «Работница», «Смена», «Творчество») тогда же поместил репродукцию «Моей мамы». Юрий Михайлович вспоминал потом о частых, порой неожиданных встречах с этой репродукцией то в общежитии шофёров БАМа, то в чукотской яранге. Рассказывал о письмах, присылаемых самыми разными людьми. Особенно дороги ему были послания строителей Магнитки: «Они узнавали в моей работе всё – время, и самих себя, и детали быта». Здесь действительно словно собрано воедино самое важное, дорогое, во имя чего вершился и вершится созидательный труд поколений советских людей, и романтическая, суровая, солнечно-песенная пора минувшего смыкается с сегодняшним днём нашей страны.

Но не только это. Ведь письма и отклики на «Мою маму» шли к Юрию Ракше и из иных краёв и стран, от людей чаще всего и вовсе не ведавших о Магнитке и первых советских пятилетках. С неизменным успехом экспонировалось это полотно в Мексике, Франции, Англии, США, Японии, а в Париже на всемирной выставке художников «Биенале-72» картина получила премию в номинации «Лучшее в реализме». И значит, виделось и видится здесь, помимо конкретно-исторического содержания, ещё нечто очень общее и глубинное, близкое любому жителю планеты. И это ещё одно свидетельство богатства и действенности метода реализма и заключённого в нём общечеловеческого начала.

Юрий Ракша впервые использовал здесь открытый им для себя приём образного обобщения, основанный на ощущении множественности своего героя. «Моя мама» – отнюдь не конкретный портрет единственного на земле самого родного человека. Дорогие художнику черты женщины того поколения, к которому принадлежала его мать, можно угадать в любой из четырёх девушек, изображённых на полотне.

Разумеется, – и в том секрет покоряюще-доверительного воздействия картины, – в неё вложено огромное личное чувство. Юрий Ракша ещё с мальчишества знал по рассказам матери, как она работала на строительстве Магнитки, приехав туда совсем молодой деревенской девчонкой.

А к работе над картиной он приступил, узнав о безвременной маминой кончине. Своей картиной художник словно бы бросил вызов смерти и забвению, припадая к победной яви далёких дней, как к сказочному источнику живой воды, и желая всем жаром сыновней любви и печали вернуть живущему в его сердце облику матери былую красоту, молодость, силу…

Но этот облик и сама материнская судьба были неотделимы в его понимании от множества других похожих судеб её сверстниц, от подвига созидания и победы, совершённого поколением энтузиастов-строителей. Сыновнее чувство, находящее отзвук в каждом человеческом сердце, обрело пафос высокой гражданственности. Темы Родины и матери сплавились в «Моей маме» воедино.

Тот же благородный сплав мы видим в картине «Тыл», написанной год спустя. Вернувшись памятью в военные годы, на которые пришлось его детство (а родился и рос он на окраине Уфы), художник изобразил уже вполне достоверный семейный портрет: мать Зою Дмитриевну, бабушку, младшую сестрёнку Валю и самого себя, собирающих скудный урожай с картофельного поля. Вместе с тем картина, начиная с названия «Тыл», наполнена величаво-драматическим, обобщающим звучанием. Усталая женщина с упрямым взглядом налегла на лопату, у ног её девочка-малышка старательно собирает с белых картофельных плетей только что вырытые клубни. Худенький мальчуган придерживает раскрытый мешок, помогая старухе бабке высыпать туда очередное ведро. Серые, бурые, тёмно-коричневые тона нужды, беды, даже голода господствуют на унылой, пустынной земле, казалось бы, безотрадно и безысходно. Но от женского лица с обтянутыми скулами, от глаз солдатки-матери и её сильных рук, от личика и волос её дочки тянется к нам золотой свет доброты и надежды.

Этот побеждающий свет – неизменное и определяет начало художника, его пароль, его позывные. Им согреты все картины Ракши. А источники его – все там же, в холодном и голодном, но победном военном детстве. В первых искрах таланта, вспыхнувших тогда вместе со скудным спасительным огоньком барачной печурки. И ещё в зародившемся тогда же и всё более разраставшемся ощущении единства судьбы своей семьи, собственной судьбы с народной судьбой во всём – в трудах и лишениях, горе и радости, в причастности к истории, в ответственности за будущее…

Отсюда и возникло органичнейшее взаимопроникновение лирического и гражданского начал в живописи Юрия Ракши, получившее наиболее разнообразное преломление в разработке образа женщины-современницы.

«Ты и я», «Настроение», «Моя Ирина», «Над Истрой», «Земляничная поляна» – вот далеко не полный перечень полотен, на которых художник воссоздал черты жены Ирины и дочери Анюты. К ним примыкают картины, где облик постоянных и любимых его героинь, сохраняя портретное сходство, получает обобщённо-символическое осмысление. Такова «Гармония», а также «Добрый зверь и добрый человек», где Анюта – дитя человеческое – предстаёт в неразрывной слитности с миром цветов, деревьев и трав, прекрасных и ласковых живых существ, как одно из них – наиболее полное воплощение незащищённо-хрупкой красоты бытия.

И ещё есть в этом ряду «Продолжение» – один из самых значительных и глубоких по чувству и мысли холстов. Мать бережно опустила руку на плечо склонившейся перед ней дочки, напутствуя в дальнюю дорогу жизни юную наследницу своей и вообще всей – зелёной, синей, бескрайней – земной красы. Лица их схожи, и всё-таки каждое неповторимо индивидуально. И оба светятся задумчивой нежностью. Но и печалью разлуки, неизбежно грозящей в будущем. Пророческую горечь этой картины-символа, написанной художником за два года до безвременной кончины (он умер 1 сентября 1980 года, не дожив до сорока трёх лет), пронзительно почувствовал каждый, кто пришёл на его последнюю выставку. Это полотно «Продолжение» зазвучало в тот час как реквием, как прощание с милым миром, утратившим своего певца…

Образы этого мира с поразительной органичностью входили и в другие сюжеты и полотна. Дочь Анюту нетрудно узнать среди ребятишек, изображённых в ласковой и шутливой картине «Маленькие купальщики», построенной на впечатляющем контрасте тёплых и холодных тонов. Она же предстаёт на полотне «Наша буровая» в облике берущей пробу нефти девчонки-лаборантки. А я – писатель, жена художника – воплощена в ряде персонажей в картине-раздумье «Современники». Моё же лицо узнаётся и в триптихе «Поле Куликово», в чертах княгини Евдокии – но только на сей раз скорбное, несущее печать скрытой боли и тяжёлых предчувствий – провожающей своего мужа Дмитрия Донского и его воинов на грозную битву, на смерть и бессмертие.

Разумеется, во всех этих случаях художник не собирался пополнять «семейный альбом». Хотя умел придавать совершенно особое значение образам близких ему людей. Высокая любовь и рождённая ею семья открывались ему как первооснова бытия. Как непременное условие, входящее в понятие героя-современника. Это понятие никогда не было для живописца отвлечённым: каждое лицо, запечатлённое им в полотнах, являет собой портрет реального и, как правило, хорошо знакомого человека.

И потому так естественны в этом кругу лица жены и дочери.

Столь же естественным и обязательным условием было уже знакомое нам высокое гражданское и лирико-философское обобщение. И недаром так продуманы и значительны названия его картин: «Современники», «Разговор о будущем», «Молодые зодчие»… Юрий Ракша создал прекрасный образ своего поколения. Он писал: «Мои герои изображены в момент глубокого раздумья, предрешения, духовного сосредоточения». И себя он сознавал нераздельной частицей воспеваемого им содружества созидателей, первопроходцев. Не однажды вводил он собственное изображение в круг своих персонажей – эти «автопортреты» есть не что иное, как образ лирического героя, столь привычный и понятный нам в поэзии и прозе.

Так «вписал» он себя и в триптих «Кино» (1977). В качестве художника Юрий Ракша работал в кино на протяжении почти двадцати лет, отдаваясь этому делу со всей присущей ему страстью. Как художник-постановщик он по праву разделил успех фильма «Дерсу Узала», который удостоился знаменитой премии «Оскар» Американской академии киноискусств за 1977 год и первой премии Международного московского кинофестиваля 1978 года.

Триптих «Кино» был написан под впечатлением работы над другим фильмом – «Восхождение», который поставила по мотивам повести В. Быкова «Сотников» наша подруга, молодой режиссёр Лариса Шепитько. Творческое содружество Юрия и Ларисы переросло в подлинное взаимопонимание двух щедро одарённых натур. Пафос коллективного вдохновенного творчества и воплотил художник. «Главное здесь – лицо Ларисы, каким оно запомнилось мне на одной из премьер, – писал он впоследствии. – Она всегда волновалась, была открыта и беззащитна. Она несла в себе и сообщала духовность. А это как раз то… что всегда привлекало меня в людях, что я всегда стремлюсь увидеть и раскрыть в своих героях».

Одновременно с «Кино» была создана и картина, в которой художник снова обратился к теме материнства. Классические традиции мировой живописи удивительно тонко сочетаются здесь с сугубо современным, актуальным, публицистическим ключом. Картина называется «Рождённым – жить!». Юная вьетнамская мать склонилась над телом смертельно раненного мужа-солдата. Вокруг неё в скорби и гневе, в решимости бороться и победить встали воины-патриоты. Великой нравственной силой дышит каждое открытое и прекрасное лицо. И мать с малышом в этом надёжном кругу – как Мадонна, как средоточие любви, как клятва будущему на самом его пороге…

Такова галерея современниц, воплощённых Юрием Ракшой. Художник, поэт, философ и гражданин, всем существом постигая каждый из этих характеров, он неустанно и вдохновенно творил благодарный гимн Женщине наших дней – дарительнице и хранительнице жизни.

Между Марсом и Юпитером
(Эссе. Из дневника живописца)

Я только что вернулась домой, в Москву, из командировки, с Алтая. Прилетела вечером, замёрзшая, усталая. Только поставила чемодан на пол, как раздался междугородный звонок. Телефонистка сообщила: Симферополь, Бахчисарай, Крымская обсерватория. Я даже не успела удивиться (ведь знакомых там не было), как услышала мягкий женский голос: «Хотим обрадовать вас, Ирина Евгеньевна. И поздравить. Наши учёные открыли ещё одну малую планету. Она расположена на орбите между Марсом и Юпитером и уже утверждена и нанесена на карту звёздного неба в США, в Международном планетарном центре…» Женщина на мгновение умолкает и с удовольствием, радостно и отчётливо произносит: «Отныне эта неотъемлемая частица Солнечной системы будет навечно именоваться Юрий Ракша в честь выдающихся успехов Юрия Михайловича в изобразительном искусстве». Она опять замолчала; я чувствовала, что она улыбается. «Так что теперь над Землёй среди планет Шукшин, Высоцкий, Ахматова светит ещё одна звезда… – И уже тише добавила: – Мы здесь его очень и очень любим. Были на всех его выставках… Спасибо вам…»

Я молчу. К горлу подкатывает комок. Выслушав этот волшебно-добрый голос из Крымской обсерватории, звучащий как из космоса, собираюсь с духом, произношу непослушными губами: «Скажите, а кто первооткрыватель планеты?..» – «Простите, не представилась. Старший научный сотрудник Людмила Ивановна Черных…»

Я сидела ошеломлённая, не имея сил радоваться, в тишине пустой квартиры. И со стен, с многочисленных Юриных полотен, смотрели на меня с участием его герои: «Добрый зверь и добрый человек», «Ты и я», «В. Шукшин», «С. Дангулов», «Моя Ирина». Вокруг стояла звенящая ночная тишина. Огромный дом спал. Не раздеваясь, я вышла на балкон. И над заснеженной январской Москвой на меня опрокинулось тёмное звёздное небо. Вернее, это я словно ступила, вошла в него. Мириады звёзд и созвездий клубились, мерцали в морозной выси, и я с пронзительной болью и счастьем подумала: где-то там, среди них, в иных мирах, между Марсом и Юпитером, существует и, может быть, смотрит на нас Юрий Ракша…

А ещё Юра хорошо пел и любил петь под мой аккомпанемент и для меня старинный русский романс «Гори, гори, моя звезда…». Многие друзья вспоминают об этом… Помню, как тринадцать лет назад (неужели уже тринадцать?!), летом, он стоял на ветру, держась рукой вот за эти перила, и говорил мне с мягкой, великодушной улыбкой, глядя на эти городские дали, только тогда было вечернее, заходящее солнце и зелень: «Любимый дом, любимая женщина, любимое дело… Наверное, это и есть счастье…»

Он умер в 42 года от белокровия. Последний год был отдан работе над главной картиной его жизни – «Поле Куликово». Работал до изнеможения. Он торопился, он держался за кисть как за спасательный круг. Он написал десятки картин, снял пятнадцать художественных фильмов, среди которых «Дерсу Узала», «Восхождение». Однажды сказал: «У каждого должно быть в жизни своё поле Куликово».

Юрий Михайлович любил «Работницу», репродукции его картин, десятки иллюстраций публиковались на её страницах. (Он был лауреатом журнала, и не только этого.)

Из дневников

Январь 1980 г.

Я однажды обнимал берёзу и, прислонясь губами к кем-то сделанному надрезу, пил сладковатый сок. И вдруг почувствовал, что она вся так и ходит подо мною. Я поднял голову – ветра не было. Отчего же она так дрожала?! Это было так давно, а я запомнил её как беспомощное существо, как девственницу, что не рада моим объятиям. Больше я никогда не пил сок и, как другие, никогда не делал ран на деревьях.

Февраль 1980 г.

Начат эскиз «Поля Куликова». Каждый мой день исполнен труда и величия.

1 марта 1980 г.

Женщина на берегу. Река Осётр, что протекает в Зарайске, невелика. Берега её не круты. И без всякой растительности. Так, степная речушка, и на зелёных её берегах мы, студенты-первокурсники ВГИКа, проводим время у воды – практика. Однажды на том берегу, напротив нас, остановился газик и вышли женщина и мужчина. Стали раздеваться, чтобы выкупаться, да, видно, в случайной поездке не было у них купальных принадлежностей. Мужчине проще. А вот женщина решила этот вопрос по-своему. Она разделась донага. Он что-то сказал ей, показывая в нашу сторону. Она, не подумав прикрыться, лишь отмахнулась. И так, смеясь, не торопясь, она вошла в воду. И в её прекрасной обнажённости не было ничего пошлого. Зелёный берег, солнце, воздух, излучающее нежную мраморную белизну тело с чёрным треугольничком, так резко читающимся издалека (да ещё в восприятии нас, среди которых далеко не все успели стать мужчинами), – всё это являло собой прекрасную картину. Хотя и смущало нас. Женщина выкупалась. Они оделись и уехали. А это видение навсегда осталось со мной.

1 марта 1980 г.

Не свидетели, но участники. Мы снимали художественный кинофильм «Восхождение» в одном из городков нашей средней Руси. Я ехал однажды с выбора натуры в пустом рафике. Вдвоём с шофёром. На обочине, на одной из остановок неизвестно когда курсирующего автобуса, стоял человек. У ног его лежал полупустой мешок. «Давай возьмём его», – предложил я шофёру. Я любил подбирать людей по пути. Глядишь, и местные новости узнаешь, и выспросишь, что за река, что за деревня. У этого дяди я решил много не спрашивать. Он оказался навеселе, а я не любитель хмельных разговоров. Да только услышал, что в мешке у него что-то живое шевелится и повизгивает. «Поросёнка вот купил», – говорит. «А дорого?» – «Двадцать пять отдал, ну, и обмыли маленько». – «А сходить вам далеко?» – «Да нет, немного ещё с вами проеду. А вы кто будете?» Я рассказал, что снимаем здесь фильм. «A-а, слышал. Про войну. Вот и спасибо вам, спасибо, что про войну. Молодые вы, а молодцы. Спасибо за память…»

Машина наша приближалась к Мурому, где на площади готовили мы к съёмке главную сцену – повешение героев. В городке шли слухи-пересмешки о том, что тому, кто согласится, чтобы его «повесили», киношники заплатят сто рублей, а то и триста. И когда я был на декорации, досужие прохожие всё спрашивали, скоро ли вешать будут. Вот такой чёрный юмор. Неловко и шутить с ними было на эту тему, и не отвечать – тоже. Дело-то у нас святое было. И вот в один из воскресных дней назначена была съёмка. На площадь города, превращённую в место казни, согнали «немцы» народ, и стали мы вершить наше действо – прощание героев перед казнью: такова была сцена. И драматизм сцены захватил всех нас. А обращение к участникам массовки (да и просто к прохожим, что зеваками торчали по краям площади) звучало уже в полной тишине. И вот началось действо. И случилось чудо. Актёров не стало, стали люди, действительность, история. Время словно отодвинулось на сорок лет назад. Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все превратились в участников этого страшного события. Как в греческой трагедии. И теперь оно развивалось по своим законам… А уже после окончания эпизода и крика режиссёра «Снято! Спасибо!» актёры никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слёзы были в их глазах. И люди вокруг молчали и не хотели расходиться.

10 марта 1980 г.

Сегодня привёз в мастерскую с «Мосфильма» подрамники, резал, натягивал холст для моего триптиха «Поле Куликово». Три холста (2×4 м) заняли всю большую стену. Наш любимый эрдель Дик чихает, шарахается от больших незнакомых предметов. Пахнет деревом, льном и смолой. Забиваю сотни гвоздей. Как же я мечтаю начать писать! Какой это будет праздник! Время летит, как одно мгновение. Пальцы гудят от молотка и гвоздей.

19 марта 1980 г. Утро

Вчера нашёл Евдокию, жену Дмитрия. И совсем рядом. Милая моя жена надела, как мне было нужно, платок. И я вижу – она. Я и раньше всё искал ненароком похожих на неё. Да вроде не её. А она – вот она, рядом. Вскинутые брови, большие полуопущенные глаза, чистый, непорочный лоб. Ура! Евдокия есть! И ещё этот день принёс мне Дмитрия. Прямо на улице, у Музея Корина, подошёл я к парню. Хорошая скульптура лица. Разве что духовность «тащить» надо. Обогащать. Так ведь не всё вдруг.

28 марта 1980 г. Пятница, конец недели

Во вторник я доделывал, приводил в порядок мои картины, уходящие в Таганрог: эскизы к фильму «Дерсу Узала», два портрета нефтяников, «Лебединое озеро», эскиз к картине «Моя мама» и «Воскресение» – это моя первая из выставленных картин 1968–1969 гг. Она в русле новых настроений нового десятилетия, семидесятых – она моя вера в себя и моя первая любовь… Хорошие люди там, говорят. Музей хороший. И будет на берегу Азовского моря мой уголок. То-то радость и грусть. «Жалко, наверное, – спрашивают меня, – отдавать?» А Бог его знает. Скорее грустно и страшно оголившихся стен. Сразу завесил их. Всё с женой перевесили. А так – что же? Моё продолжение – мои картины будут теперь смотреть люди и после меня. Они станут где-то значиться, сообщать мои чувства, отходить в историю и оставаться в ней. Занимать уже своё место. И жива будет в них моя душа. И сущность моя продлится. И мне не страшно. Я горд этим. А конкретный срок моей жизни уже не имеет значения. В картинах моих всё более станут проступать черты времени. А отклик найдут лишь те качества, которые будут едины и понятны для всех времён. И будет висеть в воздухе мой волейбольный мяч из «Воскресения», и стоять застывшие люди с воздетыми к небу руками. И будут в моём «Лебедином озере» отражаться мои деревья. И так же тиха и спокойна будет долго-долго вода. Очень хорошо всё это.

31 марта 1980 г.

И будет завтра новый день благодаря моей царственной подруге, верной моей спутнице Ирочке.

…Не помню свою маму молодой. Сохранилось лишь несколько фотографий. Даже в начале войны у неё были ещё округлые плечи и руки, по-крестьянски круглое лицо. Но война и послевоенный голод сделали своё дело. Мама работала на фабрике разнорабочей – таскала тяжёлую фанеру в сушильном цеху. И когда в 1950-м отец всё-таки к нам вернулся – она была уже старуха.

…Дед мой по материнской линии бедняк – погиб в Первой мировой с сознанием, что другого в жизни не дано. Бабушка Дарья Никифоровна Треньхина одна растила двух дочерей (мою маму и Настю) в Оренбургской области. Росли на затирухе (мука с водой). Коровы не было. Мужика своего не было. Перебивались кое-как. И бабушка своих дочек всё норовила в гости отправлять к родичам, что жили тут же. Особенно к дяде Пете Лаптову – там посытнее. И мама, и бабушка так хорошо вязали оренбургские шали!

31 июня 1980 г.

Анечка (наша дочь – И. Р.) после восьмого класса стала студенткой МХУ (Московское художественное училище им. 1905 г.). Ч то-то будет? Сумеет ли она чего-то достичь? Будет ли ей что сказать людям? Вспоминаю, ведь и я не сразу господином стал во всём. Однако прилежен был всегда. Нравилось мне это дело – рисовать, рисовать. «Точь-в-точь» – называли меня однокурсники во ВГИКе. Лица всем подрисовывал на обнажённой модели. Девушек очень боялся. Не знал, что с ними делать, как себя вести, как это вообще делают другие. А главное, я думал, что сразу надо жениться. Иногда я был не готов, не тот предмет. Иногда, если всерьёз, понимал, что жениться рано, нет средств. И вот, не думая о возможной женитьбе, встретил я в общежитии нашем вгиковском красавицу – общительную и простую, даже наивную в своей открытой и простодушной реакции на всё. Кокетство же её делало меня мужчиной, проходило легко, на грани шутки. А чуть заметная её заинтересованность, выделение тебя льстили. У неё были голубущие глаза, нежно-розовые щёки, зубки один к одному, сахарные. Прямые ножки заканчивались маленькой ступнёй. Ладонь тоже была маленькая. А притом в остальном это была рослая девушка с потрясающей грудью и бёдрами – мне как мужчине некрупному нравились именно такие… Сколько же писем было тогда написано ей, будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился. Потому так важно, кто всю жизнь с тобою рядом.

19 июля 1980 г.

Есть память гена. И мне как русскому она явилась, когда я коснулся «Поля Куликова». И я встал среди них и будто пережил то, что уже было со мной когда-то, 600 лет назад. Я бы погиб там, на поле, защищая Дмитрия со спины.

…В битве этой беспримерной было то, что не повторилось потом никогда, даже в Великой Отечественной войне, чтобы за один день на такой малой территории полегло столько людей.

23 июля 1980 г.

Как жаль, что бессмертный дух наш привязан к бренному телу. Но даже в пределах тела можно успеть очень многое.

…Моё любимое блоковское: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен…» Интересно, с какой готовностью и лёгкостью мои зрители, глядя на триптих, воспринимают его. Славно как высказались наши друзья Дангуловы! Словно это художник своей картиной наконец высказал их мысли, их раздумья. Они берут замысел художника как свой, воспринимают как собственный. И это прекрасно. Значит, художник попал, попал в точку. И мне в этом великая радость – отдавать. Я в сентябре отдам это всем. Мне это уже не будет принадлежать. Как Христос отдавал всем. В этом моя радость.

25 июля 1980 г.

Талант – это сострадание. Талантливого человека от простого и отличает степень сострадания, его болевой порог.

Великие открытия бывают раз в столетие. И я не виноват, что сделал его своим «Полем Куликовым».

26 июля 1980 г. (Эту запись в дневнике сделала я сама: у Юрочки уже совсем не было сил. 1 сентября он умер – И. Р.)

Юрочка хорошо работал. Дописал статью «О картине». Лечились. Сейчас говорим с ним перед сном о друзьях, о разных творческих кружках, группах. Он говорит: «Да ведь мы, Ирок, сами явление и группа, я и ты, и не нуждаемся в группировках. Ни в каких группах и коалициях. У нас своя яркая индивидуальность, и нас для нас вполне достаточно. Мы это знали с тобой и 10, и 20 лет назад». Добавил с улыбкой: «Я благодарю Бога, что не знаю и не хочу знать своих врагов и завистников… Вот провёл сеанс аутотренинга и улучшил себе настроение тем, например, что думал только о тех, кто меня любит…»

9 августа 1980 г.

Я никогда не пеняю на время. Я хочу принадлежать ему, своему высокому времени. Мне знакома потребность и радость воистину свободно выражать себя. Как в зеркало, мы смотрим в мир и отражаемся в нём. Картины художника – это отражение мира, а значит, и его самого. И потому в каждой картине ищите художника, его суть, его отражение – он здесь.