Это однажды случилось (сборник)

Вынесли мне выговор с занесением и назначили комсоргом группы. Долго еще этот анекдот по коридорам рассказывали, так что благодаря любовному пылу пятилетнего Антона и его тяге к творчеству известность я приобрела сразу в четырех институтах – всех тех, что ютились в одном здании.

Группу мне доверили непростую, состояла из трех злостных неплательщиков взносов, хорошо хоть, что все трое были молодыми людьми, так что общий язык нашли быстро, и задолженности по взносам растворились сами собой. Правда, двое волокитами были, а третий – углубленным в свою научную миссию ученым, но это нам не помешало стать друзьями. Через некоторое время все определилось: один стал за мной ухаживать и замуж звать, другой оказался замечательным компаньоном для посещения всяких вечеринок и артистических мастерских, а вот третий так углубился в научные изыскания, что до сих пор его оттуда вытащить не могу и объяснить, что жизнь прекрасна. Мне иногда кажется, что он так и считает, что у меня во лбу красная звезда горит, как на той фотографии в комсомольском билете, а разубедить его возможности нет, слишком занят.

Как-то раз я увидела афишу лауреатов Собиновского фестиваля, проводящегося на базе саратовского оперного театра, по ошибке присланную мне на электронную почту интернет-ссылкой. Из любопытства я решила посмотреть. Среди нескольких фотографий, ничем меня не тронувших, я заметила фотографию молодого мужчины и как будто знакомый упрямый взгляд светлых глаз исподлобья, напомнивший мне маленького Антона. Неожиданный привет из прошлого, а может быть, из будущего. Или просто случайное совпадение?

Ваганьково

В начале октября солнце, ласковое и нежное, словно пальчики младенца, скользит по лицу, разглаживая напряженные морщинки у переносицы. Глаза закроешь, задержишь дыхание, чтобы все внутри улеглось, а потом тряхнешь головой, и все эти недодуманные и несостоявшиеся мысли посыплются, разлетятся во все стороны, как осенние листья. А листьев нападало столько, что никаким веником их не выметешь, и приходится целыми охапками выносить за ограду и как это ни чудовищно, а такую красоту нерукотворную в мусорный контейнер ссыпать. Все Ваганьковское кладбище захвачено этой красотой неожиданно и вдруг: вчера еще было лето и пыльные зеленые листья, а сегодня – эйфория красок, торжество цвета. Моя любимая пора – миг грусти и восторга одновременно, и все это на грани жизни и смерти.

Вот этот миг и застал меня на Ваганьковском. Надо было бы подождать, как практичные люди делают, пока все листья с деревьев облетят, осядут на земле, съежатся, и тогда, перед самыми заморозками, убирать – не жалко и легко. Ну да ладно, чтобы так поступать, умным надо быть, а не эмоциональным.

Листья убрала, хотя к вечеру новые нападают. Пусть, черный гранит – желтые листья, красиво. Да и моя свекровь осень любила и астры. Я их тоже люблю, всякие, но особенно темно-бордовые на длинных темных стеблях. И венки из кленовых листьев люблю, чем не золотая корона. Подумала так и сплела венок, положила на могилу. Если ушедшие нас видят, ей понравится. Постояла немного в тишине и в солнечной неге и пошла не торопясь к выходу.

Иду по аллее, памятники рассматриваю – старые, новые – много их на Ваганьковском. Новые всяким известным, порой в узких кругах, личностям принадлежат, за ними администрация приглядывает, а вот за старыми – родственники, все больше старушки. Видно, что тяжело им наклоняться, листья выметать, но держатся достойно, с советского детства, должно быть, осталось – чувство долга превыше всего. Вот и трудятся. Пока шла да по сторонам смотрела, вспомнила о своем старом знакомом, который нет-нет да и касался кладбищенской темы в разговоре и то ли в шутку, то ли всерьез начинал вдруг объяснять, как за его могилой надо будет ухаживать, что посадить, какую оградку поставить. Даже водил меня на могилу своего отца, где и сам будет когда-нибудь похоронен. Странно, что я о нем вспомнила, давно не виделись. Так ведь могила где-то здесь недалеко, через дорогу только перейти. Зайду, гляну.

Через дорогу то же – листва все засыпала, украсила могилы пестрым ковром, так что и отыскать трудно. Ну, я как-то нашла, прочла надпись на памятнике: она. Постояла, размышляя, зачем пришла, никто же не просил, уйти, что ли. Да ладно, ничего случайного не бывает, раз пришла, так надо убраться, хоть листья вынести, навык у меня уже есть. Так, где выметая, где собирая в рыжий влажный пук, листву я победила. Площадка возле памятника стала чистой и скучной. Цветов нет, идти за ними к воротам кладбища не хочется, остается одно – из тех же листьев что-нибудь сплести. Вот я и стала плести, даже не венок, гирлянду сплела и на памятник повесила, пусть украшает. Я, конечно, человек посторонний, но уж какой зашел.

Собралась уходить, а тут женщина пожилая подходит, глаза уставшие, но не потухшие, как это часто бывает. Спрашивает меня:

– Не хотите помочь за могилами ухаживать? Мы неплохо платим. Я за вами наблюдала, вы очень аккуратны.

Я обомлела от неожиданного предложения. Потом представила, как все со стороны выглядело, и улыбнулась.

– Спасибо, – поблагодарила я женщину, – пока нет.

– Подумайте, – сказала она, уходя.

Да, предложение для доктора наук весьма соблазнительное, и платят, как ни странно, не то что в журналах. Однако я что-то делаю не так. Теперь мне стало понятно, что именно.

Закрыв дверь в прошлое, не надо за ней стоять в ожидании, что кто-то в нее постучится. Надо широко открыть двери в будущее и принять его таким, какое оно есть. А листопад засыплет все – и плохое, и хорошее, и ничего уже не будет, кроме мягкого октябрьского солнца и горьковатого запаха дыма от костров, пропитавшего все вокруг. А еще осени, грустной и радостной одновременно.

Два жирафа

Первое сентября – уже не лето, но еще не осень, а некое переходное состояние от блаженного ощущения дачного покоя и неторопливого, только лету присущего медлительного течения времени к четко структурированному расписанию городской жизни, где у каждого предопределены свои обязанности. Стешка всего этого не знала, но всем своим маленьким детским существом чувствовала, поскольку дети видят не только человека, но и его ауру, а потому к одним людям они тянутся и льнут, а других боятся без видимых для нас на то причин. Вот и Стешка, должно быть, видела, как меняется красочная летняя картина настроения окружающих ее взрослых, приобретая более холодную сине-зеленую и фиолетовую тональность. А потому она стала чуть задумчивее и капризней. А тут еще детский сад.

Стешка – человек общительный, для нее детский сад – приключение с продолжением, не то что для других – трагедия жизни и повод к созданию всевозможных психоневротических комплексов, но и у нее не все однозначно просто. Социализация – слово-то какое казенное, а для ребенка это все движение вверх по лестнице: где-то ступенька поменьше, и там легко, а другая покруче и не в размер – там труднее. Но если оставить все эти рассуждения за кадром и сказать просто, то получится – первого сентября Стешка пошла в детский сад.

Забрали ее пораньше, чтобы не пугать сразу длительным пребыванием в незнакомом месте. Мороженое купили для закрепления положительных эмоций и устроили маленький семейный праздник. Стешке в садике понравилось.

– Клоны, – говорит, – были, делали представление сказки «Маша и медведь».

– Какие, – спрашиваю, одновременно дивясь развитости трехлетнего ребенка и ужасаясь неожиданному предположению, – клоны?

– Такие, какие в цирке выступают!

– Ах, клоуны, – доходит до меня, – ну, слава богу, не вундеркинд, можно жить дальше.

– Девочки в группе были? – задаю глупый, но необходимый для ребенка вопрос, хотя знаю, девочек от мальчиков она с младенчества отличает и свое женское начало всеми фибрами души чувствует, да и использует уже неплохо. Лиса Стешка.

– Были, конечно, – отвечает она снисходительно.

– А мальчики?

– Были.

– А кого больше, мальчиков или девочек? – это уже вопрос на развитие.

– Девочек, конечно. Эх, хорошо, что все мы девчонки! – восклицает она с искренним удовлетворением, а я и не знаю, включена ли я в этот круг девчонок, но полагаю, что включена, и мне тоже становится хорошо. Бог знает, чувствует ли трехлетний ребенок возраст, ведь это еще почти чистая душа, а у души возраста нет. Потому, возможно, так легко общаться с детьми, даже слов не надо, довольно улыбки. Это как от берега оттолкнуться, а дальше уже все само пойдет, и ведущим обязательно будет ребенок, что бы педагоги об этом ни думали.

– А чем занимались? – спрашиваю я, хотя и так знаю распорядок дня, заранее все изучила на доске объявлений.

– Играли, ели, гуляли… – перечисляет Стешка, потом задумывается и говорит как-то загадочно: – Спали.

Для нее это необычно, первый раз спала не дома. А сон для ребенка – это не только некое физиологическое состояние, это волшебство, переход в параллельное измерение. Посмотрите на ребенка, когда он просыпается, и не может понять, здесь он или еще там, и никак не хочет сюда, назад, в нашу социализацию.

Я понимаю, что надо эту тему как-то сгладить, разговорить, что ли, и спрашиваю:

– Ты спала в кроватке?

– Да, – отвечает, – в кроватке. Мно-о-о-го кроваток.

«Еще бы, – думаю я, – группа на двадцать восемь человек, нормы для детского коллектива сумасшедшие сделали, хорошо, что не все дети ходят, а то бы китайский вариант получился – всякое движение по команде и строем, иначе не поместятся в комнате, рассчитанной на пятнадцать».

– А что снилось? – наконец задаю я давно припасенный вопрос и самый для меня интересный.

– Мне снились два жирафа, – говорит Стешка мечтательно. – Один жираф желтый, а другой фиолетовый.

И по мере того как она не торопясь и с наслаждением говорит, я с удивлением обнаруживаю, как ко мне склоняются откуда-то свысока две жирафьи морды на длиннющих причудливо изукрашенных узорчатых шеях: одна улыбающаяся желтая, другая, немного грустная или задумчивая, – фиолетовая. У них мягкие большие и подвижные губы, которыми они щиплют и щекотят мои волосы. Стешка это тоже чувствует, и мы смеемся.

Сон – это всегда чудо, а хороший сон – чудесный подарок. Но ведь не случайно ей приснился этот необычный красочный сон, которым она поделилась со мной, да и не только со мной, а со всеми нами. Значит, этот сон теперь и наш тоже. И что же это все значит для нее, для меня, для ее родителей? Не знаю, что бы сделали вы, но я лезу в сонник, и не в первый попавшийся, а подхожу к вопросу вполне научно и исследую сонники на предмет того, что это может значить для разных категорий лиц и в разное время. Получается интересно.

Сначала поискала в шкафу потрепанный семейный сонник, перешедший мне по наследству от кого-то из двоюродных бабушек, именно эта категория родственников оставляет самое неожиданное наследство, которое не знаешь, как применить, а выбросить рука не поднимается. Но не нашла, и тогда, вспомнив, что на дворе двадцать первый век, прибегла к помощи интернета. Сонников в сети оказалась тьма-тьмущая, хорошо еще, не во всех упоминается жираф. Я не нашла его в древнееврейском и ассирийском сонниках, должно быть, в те далекие от нас времена мало кто знал о существовании диковинных длинношеих животных или просто не было времени на интересные сны – жизнь представляла собой тяжелый труд, не оставляющий времени на фантазии.

Не было его и у Карла Юнга, впрочем, с его методом ассоциаций однозначного толкования и быть не может, для каждого оно свое. По мнению Юнга, главное – понять, почему бессознательное выбирает именно этот символ для спящего, что оно хочет этим сказать. Собственно, я того же хочу, что и великий психолог, – понять, почему жирафы и для чего так причудливо раскрашены. Пролистав еще несколько страниц ученого трактата и почти уже забыв о первоначальной причине своего интереса, я вдруг наткнулась на постулат, в котором говорилось, что если сновидение не имеет смысла для того, кто его увидел, то невозможно и толкование. Надо будет к этому вернуться и спросить Стешку, что она сама-то думает о своем сне, – решила я и продолжила поиски. Если уж Юнга не поленилась открыть, то надо и Фрейда посмотреть, у него хотя бы символика носит универсальный характер, а значит, и сонник должен быть. Я не ошиблась, основатель теории психоанализа не обошел вниманием выдающегося представителя фауны и посвятил ему несколько туманных строк.

«Видеть жирафа во сне, – повествовал Зигмунд Фрейд, которого прошлое с врезавшимися в него, точно остеофиты, комплексами интересовало гораздо больше, чем будущее с его радужными надеждами, – значит, что вы обратили внимание на человека, который считает ниже своего достоинства общаться с вами. Совершенно непонятно, что послужило стимулом для того, что вам захотелось быть с этим человеком, потому что он неисправимый сноб и гордец, который любит в жизни только себя одного. Вы испытаете жесточайшее разочарование. Вам это нужно?»

«Нет, – решила я, – ни мне, ни Стешке этого не нужно». Но что-то все-таки свербило в подсознании, уж больно красив был этот фиолетовый жираф и загадочен. Ну не может быть все так банально. И я продолжила поиски.

Я не встретила жирафа в толстенном томе Генри Миллера, столь популярного среди доверчивых читателей такого рода литературы. Пролистав сонник, я нашла там целый зверинец, где в алфавитном порядке выстроились волк, лисица, земляные черви и жабы, царь зверей лев и символ нашей российской ментальности – медведь, а также небольшой птичник, неизменно включающий петуха, заменяющего собой феникса, ворону, совмещенную почему-то с вороном, сову и орла, как родоначальника целого семейства ястребиных. Что делать, толкователи снов далеки от орнитологии. Любопытно было бы узнать, что снится самим орнитологам, жаль, у меня среди них знакомых нет. Но то, что в этой компании не было жирафа, меня даже порадовало, словно он, попав в сферу внимания этого, на мой взгляд, унылого толкователя, потерял бы все очарование своего чудесного образа и полинял. Кстати, единорога я тоже не нашла, и хотя в мифологии я разбираюсь немногим больше, чем в птицах, два этих образа в моем представлении очень близки по эмоциональному восприятию.

Полистав другие сонники весьма уважаемых, но большей частью эпохально мыслящих провидцев, включая Нострадамуса и Вангу, где жираф также отсутствовал, я перешла к тематическим изданиям. И первым, конечно, выбрала детский сонник, хотя гендерный подход мне не кажется особенно уместным. Но в данном случае мне было любопытно – сильно ли будет отличаться трактовка сновидений.

«Не спорь с теми, кто старше тебя, им виднее» – истина, конечно, вечная, не поспоришь, только при чем здесь жираф и даже два жирафа – желтый и фиолетовый? О возрасте и социальном статусе во сне ничего не было, только цвет, хотя жирафу с его колокольни окрестности, конечно, виднее. Ладно, посмотрим, что еще есть.

Поскольку Стешка – член семьи, даже, можно сказать, центр семейной вселенной, вокруг которого все и вращается, то ее сон не может не отразиться на нас всех, и я заглянула в книжечку с многозначительным названием – «Сонник для всей семьи». Да, если предположить, что Стешкин сон в руку, то нас ждут большие расходы и африканское сафари с последующим непременным безденежьем. Ничего удивительного, экзотические путешествия сегодня дороги, а если возьмут в заложники исламисты или даже какой-нибудь местный племенной царек где-то в Кении, то и вся родня на выкуп собирать будет, и неизвестно, соберет ли. Нет, в Африку пока не поедем, как это ни заманчиво.

«Если вы погладите жирафа, то скоро добьетесь расположения дамы, о которой мечтаете уже длительное время», – гласила следующая запись в том же соннике. Интересно, подумала я, сонник позиционируется как семейный, а подтекст у него определенно мужской. В наше время всеобщей эмансипации звучит как-то несовременно и не к месту романтично.

В следующей книжке с настораживающе неопределенным названием «Сонник странника» жираф, как ни странно, присутствовал. Впрочем, «странник» – понятие очень неконкретное, он может оказаться и путешественником, и охотником, а в таком случае жираф просто необходим, как символ чего-то далекого и труднодостижимого. Однако автор сборника был предельно лаконичен – сон о жирафе означал успех. Это хорошо, но хотелось бы пояснений. Вот так всегда: либо чернуху какую предскажут с подробными пояснениями, так, что, кажется, неприятностей уже не избежать, а как что приятное, так обязательно кратко, сам, мол, додумывай, и ответственность за предсказание только на тебе, неправильно увиденное расшифровал – сам и виноват, что в жизни все иначе.

Наконец я добралась и до наших современников – «Сонник Белого Мага», значит, и такие бывают, а ведь двадцать первый век. Здесь все оказалось неоднозначно и весьма противоречиво, но можно выбрать, что тебе нравится больше. Так подряд все и дано, и как этими толкованиями пользоваться, я не вполне поняла, может быть, как при гадании на книгах – строчку загадывать. Так, например, вторая строка сверху сообщит, что жираф означает недостижимую мечту и надо набраться терпения. А что же в отношении тех желаний, исполнения которых вовек не дождешься, они же у каждого из нас есть? Молчит Белый Маг. На строчке седьмой дан совет, что не стоит недооценивать окружающих и преуменьшать свою значимость. Тоже весьма неоднозначно и противоречиво, одно, на мой взгляд, исключает другое.

Не знаю, видели ли вы где-нибудь стадо жирафов, но такой сон предвещает встречу с врагами и выяснение отношений. Если вы к этому не готовы, то лучше и не смотрите таких снов или не пользуйтесь сонником Белого Мага. Хотя услугами Черного Мага тоже лучше не пользуйтесь, а то ведь от этого стада потом не оторваться без его же, скорее всего, недешевой помощи.

«Ладно, бог с ней, с ученостью, спрошу лучше ребенка», – решила я, вспомнив давнюю поговорку – «устами младенца глаголет истина». Пора было эту истину услышать.

– Стеш, а ты сама как думаешь, почему тебе жирафы снились?

– Потому что кра-си-вые, – нараспев и делая ударение на последнем слове, ответил ребенок.

Все встало на свои места. Не надо было больше ворошить гору литературы, скопившуюся у меня возле стола, не надо рыскать по интернету в поисках чего-то упущенного. Все просто: красота – это главное, она, как тут же подсказала мне услужливая память подходящую цитату, – спасет мир.

Девятый дом, или Армянский гамбит

Девятый дом гороскопа связан с заграницей, со всякого рода необычными вещами, с интересом к далеким путешествиям, с людьми из этих самых далеких и не очень далеких стран, а еще со способностью к самовыражению, но самое главное – с неиссякающим желанием понять окружающий нас мир. А у меня в этом доме расположилась Венера, и потому, наверное, привлекательными мне казались люди, на меня ни в чем не похожие, то, что других отпугивает, то меня как магнитом притягивает, и бороться с этим притяжением невероятно трудно, да и зачем? Конечно, в этом стремлении к неизвестному неизбежны разочарования, но это естественный процесс нашего взросления.

Помните игру в шахматы втемную – когда доска разделяется непрозрачным экраном, например газетой, и игроки расставляют фигуры произвольно, после чего экран убирают и начинают играть партию? При определенном везении здесь может выиграть и слабейший. Вот так, втемную, и в моей жизни, как в игре, ферзем изначально была определена Венера, ею подбирались фигуры, казалось бы, случайно, а получилась закономерность.

Сначала появилась на игровом поле фигура, значение которой я сразу определить не смогла, потому что для всего в жизни необходим опыт, а опыт нужно еще накопить, он по наследству не передается. Молодые люди – большей частью мои однокурсники, с которыми я общалась и к которым испытывала устойчивые братские чувства, были все больше славянской внешности, такие же, как я, и лишь этот разительно ото всех отличался, а значит, неизбежно должен был привлечь внимание моей Венеры. Подойти и спросить, кто он такой, я не решалась, а вот девиц всезнающих расспросила. Из снисхождения к моей наивности, которая, по их мнению, проявлялась в неконтролируемой любви ко всему человечеству и к каждому человеку отдельно и граничила если не со слабоумием, то с крайней степенью инфантилизма, они объяснили, что тайны никакой нет и молодой человек не факир, не восточный волшебник, а всего-навсего по национальности армянин, что для меня на тот момент было примерно то же самое. Нет, я не посещала школу для слаборазвитых детей, и уровень образования у меня был вполне стандартный или чуть даже выше, но одно дело книжная информация, которую воспринимаешь как некое абстрактное знание, а другое – реальная жизнь. И как в этой жизни совместить государство Урарту, посылающее нам весточку во времени развалинами своих каменных дворцов, с молодым человеком двадцати лет из плоти и крови, я не знала. Да и никто помочь мне в этом не мог, потому как у большинства моих однокурсников Урарту оставалось вне фокуса их жизненных интересов.

Самым необычным мне казалось его имя, по музыкальности звучания напоминающее шумерский анахронизм так, как я его представляла, поскольку звуковых записей той эпохи в архивах не сохранилось. Но как еще можно озвучить клинопись глинобитных табличек, как не скрипучим сочетанием гортанных согласных? Однако проще всего было расспросить сам объект моего внимания. Я так и поступила: подошла к нему и спросила – почему у него такое странное, прыгающее, точно раненая галка, имя. После нескольких аналогичных вопросов он, похоже, присоединился к категории моих сокурсников, которые считали, что мне нужна опека по малолетству, так что дальше я уже могла задавать любые вопросы, чем, разумеется, и воспользовалась, чтобы поправить свое образование в области армянской истории. Он говорил по-русски так же хорошо, как и все мы, и отличался от нас лишь большей ответственностью и уже сложившимся определенно мужским характером – готовностью взять на себя решение всякого вопроса, чего не было в других мальчишках. И еще, что было немаловажно для моей Венеры, – он был красив, хорошо сложен, обладал шапкой черных вьющихся волос и очень выразительными темными глазами, которые словно поглощали солнечный свет, не становясь от этого ни светлее, ни прозрачнее. Имя его было именем какого-то царя периода Великой Армении, если такое царство действительно существовало, но в любом случае было необычным. Венера назначила его королем. Увы, король фигура несамостоятельная, ходить дальше одной клеточки, пусть и в любом направлении, не может и постоянно нуждается в защите, как полковое знамя, которое при первой опасности все прячут с угрозой для собственной жизни, а выносят только на парад. Нет, он не был слаб, но он был королем.

Благодаря этому знакомству и неожиданно для себя я увлеклась изучением армянского эпоса и средневековой поэзией. Донимала своих новых армянских друзей, требуя от них пояснений и уточнений в непонятных для меня хитросплетениях средневековой истории и литературы и тем самым часто ставя их в неловкое положение, что они по-мужски стоически переносили.

Может показаться странным, но до этого знакомства я совершенно не задумывалась, что окружающие меня люди принадлежат к разным национальностям, и осознать это оказалось неожиданно сложно. Должно быть, такое целостное восприятие человека, без его классификации по национальной, половой, возрастной или другим категориям, – отличительная черта детства. Любого детства. Вы обращали внимание, что в зоопарках часто выделен вольер для молодняка, и там вместе медвежата, лисята, тигрята? Игра всех объединяет, как, впрочем, и отсутствие необходимости бороться за свое существование. Так и в Советском Союзе: железный занавес не только изолировал нас от мира, но и создавал внутри свой специфический, безопасный для вторжения иных идеологий, кроме марксизма-ленинизма, мир. Под влиянием пропаганды о неизбежном и скором слиянии всех народов в единый советский народ мы подзабыли, что когда-нибудь вырастем, обретя внутри себя врожденные инстинкты самосохранения. И все же у нашего поколения эти инстинкты сильно притуплены.

С именами у моих новых знакомых, которые взяли на себя роль пешек в этой шахматной игре, была проблема: одного из них звали совершенно неожиданно – фамилией известного армянского композитора. Но, оказалось, это не предел, поскольку его братом был Пушкин, не Александр, а именно Пушкин. В армянской церкви нет святцев, как в православной, и потому выбор имен не регламентируется – хочешь католические, хочешь сам придумай или у великих мира сего одолжи для своего ребенка, чтобы при встрече его уже все узнавали: «Как там, господин Пушкин, золотая рыбка поживает? Нет, не писали? Писали, но не вы? Ну, это ничего, у вас еще все впереди». А кому целое имя не нравится и он страдает острой формой минимализма, то можно часть имени взять или четверть – все хорошо. Так что и Карлосы есть, и просто Миши, и Комитас с Пушкиным, главное, чтобы человек был хороший. А люди они были замечательные, добрые и отзывчивые, и все как один похожие на тех шахматных пехотинцев, которые в пешем строю преодолевают любые препятствия без страха и сомнения, но, увы, редко побеждают в одиночку. Им надо действовать сообща, как они и поступали – вместе жили, праздновали свои праздники, радовались и огорчались.

Освоившись немного с литературой, я стала просить своих новых приятелей объяснить мне грамматику армянского языка и алфавит, подсознание, наверное, начало действовать – для девятого дома важна структура, через которую можно до истинного понимания добраться, да и какая игра без правил, но они все отшучивались:

– Не надо тебе этого, Азизджан, армянский язык очень сложный, алфавит древний-древний, ни на что не похожий, как его Мисроп Маштоц придумал, так он и не меняется.

Победить этот сговор я не могла, а играть без правил – тоже. Попыталась в библиотеке заказать самоучитель, но и там не оказалось. А Венера моя уже вся в игре, продолжает собирать свое шахматное войско.

У меня был приятель Валька – артистическая натура, ловелас, за всеми моими приятельницами волочился, а потом о своих похождениях мне презабавно рассказывал и все норовил втянуть в какую-нибудь авантюру, так как моя устойчивая нравственность казалась ему очевидным анахронизмом, каким, в сущности, и была. Вальке больше всего соответствовала фигура коня, по белому полю он ходил или по черному, трудно сказать, думаю, что он выступал и в том, и в другом качестве в зависимости от жизненной ситуации и мог отработать за двух коней сразу. Но конь ведь фигура непредсказуемая, да и ходит буквой «Г», как с него спросить?

Приносит он как-то раз компактный сверток, «Комсомолкой» поверху обернутый, тогда предпочитали натуральную бумагу, пусть и газетную, целлофану, которого, впрочем, и не было еще.

– Я тебе кое-что подарить хочу.

Ну, понятно, для советского студента лучший подарок – книга. Разворачиваю бумагу, а там самоучитель армянского с грамматикой и словарем, и издано все это в Тифлисе в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то году. В «Букинисте», значит, купил и потратился прилично, такие магазины не для студенческого кармана.

– А мне это зачем? – стараюсь я отвести от себя навязчивую, точно сахарная помадка во рту, любознательность своего приятеля.

– Зачем – это ты сама решишь, а вот что ты три месяца подряд в библиотеке армянскую тему штудируешь, это ни для кого не секрет.

«Это для того не секрет, – думаю я, – кто в один ход может у тебя за спиной оказаться, тоже мне фигура – конь!»

– Да ты книжечку-то открой, там параллельный словарь трех языков, – настоятельно советует Валька, – если тебе после армянского иврит захочется подтянуть, так нового покупать не придется. Экономия.

Валька правильно рассчитал, как только я получила желаемое, пыл мой поубавился, на алфавит его еще хватило, даже читать научилась, а вот словарный запас оставлял желать лучшего, так что читать-то я читала, а понять прочитанное не могла. Это как дебют в шахматной партии – случайно удачно разыграешь, а дальше что делать, не знаешь. И тут уж никто не поможет – ввязался, так играй.

Пока я создавала себе проблемы с армянским языком, на поле появилась еще одна фигура, Аркадий – должно быть, слон, или, как иначе называют ее в европейской интерпретации, – офицер. Почему офицер – потому что своими гусарскими повадками и желанием всегда оставаться благородным героем он был похож на офицера. Но в моей игре у него был один, но весьма существенный недостаток – будучи армянином, он не умел читать по-армянски. С такой ситуацией я столкнулась впервые – человек говорит, но не умеет писать на родном языке.

Для чего появляется на шахматном поле офицер, всем должно быть ясно: для решительного марш-броска. И тут надо действовать, только прежде определиться, в каком направлении. Направление я определила быстро: Эчмиадзин – религиозный центр, древний архитектурный памятник, и еще далеко, где-то за Кавказским хребтом, Малым или Большим, им виднее. Должно быть, девятый дом включился, и мою Венеру потянуло путешествовать по религиозным местам. Включиться-то он включился, а вот для решительного действия мне офицер и был нужен, потому как со сказкой об Эчмиадзине я могла бы жить долго и никогда не собраться ее реализовать. А тут записка от Аркадия: вечером улетаем. Вот вам и действие. Записку он даже не свернул, так в открытом виде через всю аудиторию и передал, кто хотел, прочел. Пока записка до меня дошла, к предполагаемой поездке еще двое желающих присоединилось, один, правда, до вечера из игры вышел, должно быть, в шашки пошел играть, так проще, но другой – Николай – остался и взял на себя роль другого офицера, того, что на черном поле. Черный офицер действует тайно и своих планов никому не раскрывает. Ненадежен, но и без него игры не будет.

Вот так и построила свое войско моя Венера, или ферзь на шахматном поле. Да только играла она просторно, чтобы ничто не мешало, и размахнулась в своей шахматной стратегии аж до Еревана. Зачем, спросите? Но если королем в партии поставлен армянин, так и гамбит должен быть разыгран армянский. А потому ей, среднерусской Венере, нужно сначала посмотреть, как ей в чужой культуре, комфортно ли будет, уютно. Если да, то и фигуры все наготове, а если нет, то место можно и другой уступить, той, которая и без шахмат все по своим местам расставит.

Тем же вечером мы вылетели в Ереван. У меня три рубля в кошельке, у Николая юбилейный рубль с профилем Ленина, должно быть, на счастье, а у Аркадия дальняя родня в Ереване. Можете ли вы представить, что приедете к своей дальней родне с приятелями на прокорм? Я – нет. Но встречается и другое – что тебе еще и рады будут, и билеты купят, чтобы ты и другую родню осчастливил, может быть, еще более дальнюю, живущую в другой стране, например в Азербайджане, но можно и в Сирии. Армяне по всему свету живут и все родственниками друг другу приходятся.