Странный век Фредерика Декарта

Загадка Клеми

…Когда я согласился написать эти воспоминания, профессор, я пообещал вам, что буду откровенен и правдив. До сих пор я ничего от вас не утаил. Но теперь я собираюсь ступить на скользкое поле домыслов и не знаю, стоит ли это делать. Любящие сын, муж, отец и дедушка в моем лице растерянно молчат. Однако логика исследования, в которое я втянулся, заставляет меня поделиться некоторыми умозаключениями. Это касается отношений Фредерика и моей матери. Я пытаюсь сложить два и два, и у меня получается, что после его возвращения во Францию они нечасто, но встречались.

Тут, конечно, не может быть прямых доказательств. И все же после того, как Фредерик расстался с Марцелой фон Гарденберг, и до конца его жизни ни одной женщины рядом с ним не было. Во всяком случае, самые дотошные биографы об этом ничего не знают. Даже его второе десятилетие в Коллеж де Франс, изученное вдоль и поперек, не проливает света на его личную жизнь. Замалчивать историкам там нечего. Как прежние, морально не вполне одобряемые факты его биографии легко просачивались наружу, так и здесь, я думаю, исследователи без труда отыскали бы и вытащили на свет любую тайну, если бы он относился к ней так же, как и к другим своим тайнам. В старости профессор Декарт был вполне откровенен с немногими избранными людьми, в том числе со мной. Но на эту тему он не произнес ни слова. Напрашивается вывод: либо в те годы он действительно был по каким-то причинам совершенно одинок, либо другие причины заставляли его тщательно скрывать свою возлюбленную.

Вопрос – почему именно эту любовь (если она у него была) он так искусно прятал и ни словом, ни поступком (может быть, только – отчасти – самым последним!) не выдал себя в течение двадцати пяти лет? Моя мать идеально подходит на роль его поздней любви и тайной музы, честь которой он оберегал во много раз ревностнее, чем свою собственную.

Ее рассказ о ночи, которую они провели накануне его высылки из Франции, содержит странный намек. Мать сказала: «Теперь ты почти все знаешь». Я думаю, если бы их отношения тогда оборвались и больше между ними никогда ничего не было, она бы не добавила этой фразы и рассказала о произошедшем совсем другими словами – с многомудрой усмешкой и ноткой самодовольства, так, как восьмидесятилетняя женщина могла бы вспомнить мальчика, с которым впервые поцеловалась в ту пору, когда они были детьми. Но пока моя мать говорила, у нее розовели щеки и перехватывало дыхание. Даже через двадцать лет после его смерти все это для Клеманс Декарт еще горело, трепетало, мучило, будоражило память, заставляло снова и испытывать огромную радость, и переживать горе утраты. Так говорят о чувстве, которое прошло через всю жизнь.

Возможности встретиться наедине им при желании найти было нетрудно. Моя мать была из Нанта, там жили ее родители. Нант находится не так далеко от Ла-Рошели. Порой она оставляла нас на попечение няни и уезжала на день-два навестить стариков Андрие. Отец никогда с ней туда не ездил. Изредка, примерно раз в полгода, она брала меня и Бертрана, но для нас и это было слишком часто. Мы не любили бабушку и дедушку Андрие. Они жили в рабочем предместье, в половине дома, выстроенного на двух хозяев, там было тесно даже для них двоих, и когда мы приезжали, дед шел спать на чердак, мать ложилась вместе с бабушкой, а нам с братом стелили на полу в крошечной гостиной. Вся их жизнь была полна глупой суеты. От бабушки Андрие я ни разу не слышал ничего, кроме пересказа местных сплетен, а дедушка держал в сарае козу, вонючее и злое животное, и во всякий наш приезд пытался напоить нас этим молоком (мы с Бертраном, два маленьких паршивца, изощрялись в остроумии за столом, перечисляя разные гадости, которые мы бы выпили охотнее). Мама еле выдерживала эти визиты и, когда наставало время уезжать, не скрывала облегчения. «Я тоже стала бы такой, если бы не Фредерик», – однажды сказала она. Помню, Бертран, которому было уже пятнадцать, ревниво удивился: «А почему не отец?», имея в виду, что с замужеством она перепрыгнула сразу несколько ступенек на социальной лестнице. И мать единственный раз в жизни при нас проявила нелояльность. «Потому, – отчеканила она, – что он женился на моей хорошенькой мордашке, больше его ничего не интересовало. И пока его не ткнули носом, человека он во мне не замечал».

Мой отец, легко догадаться, не выносил Андрие-старших, а они сторонились его. В свое время им польстило, что Клеми, дочка каменщика, вышла за дипломированного инженера, но сразу после свадьбы все общие темы для разговора между ними закончились. Контакты отца с его тестем и тещей ограничивались приветами через жену и денежными посылками. Клеми легко могла ненадолго исчезнуть из города под любым предлогом, связанным с родителями, никто не стал бы ее там искать. И разве не странно, что они были ей совсем чужими, но она ездила (или якобы ездила) к ним по два раза в месяц? Отец ни разу не задал ей ни одного вопроса. Не знаю, насколько пылкие чувства свели их вместе, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать три, но на моей памяти он относился к жене с обычной для людей с большим супружеским стажем смесью доверия и безразличия.

Потом Фредерик Декарт окончательно вернулся в Ла-Рошель и стал вести никому не понятный полустуденческий, полумонашеский образ жизни. Он отказался поселиться в доме на улице Монкальм, на своей законной половине, а вместо этого снял комнаты рядом с лицеем, в апартаментах вдовы Дюкло. Мой отец неоднократно предлагал продать дом, а вырученные деньги разделить: он думал, что только отсутствие средств удерживает Фредерика от покупки или съема другого жилья, больше приличествующего его статусу. Все удивились, когда после его смерти узнали, что он был обеспеченным человеком. О продаже дома он не хотел и слышать. Говорил, что, может быть, и въедет на свою половину, когда надоест жить в апартаментах. На самом деле он хотел, чтобы этот дом остался в семье неразделенным и в будущем достался мне.

Дружба его с моей матерью выглядела невинно, но если посмотреть на нее со стороны, то понимаешь: за ней крылось что-то большее. Фредерик и Клеми не гуляли по набережной под руку, не встречались в кафе-кондитерских, вообще почти никогда не появлялись вместе в общественных местах. Но иногда он приходил на улицу Монкальм из лицея, и они с матерью долгие часы сидели в саду за большим столом: стулья рядом, руки и головы сближены, вместе лущат фасоль на рагу или перебирают ягоды на варенье. Или Фредерик что-нибудь рассказывал Клеми, а она занималась шитьем и слушала его, вся подавшись вперед, с улыбчивой внимательной готовностью. Вспоминаю, как они держали себя во время семейных сборищ: могли спорить, пикироваться между собой – оба никогда не лезли за словом в карман, – но взаимопонимание у них всегда было даже не с полуслова, а с полувзгляда. Наедине Фредерик и Клеми удивительно напоминали супружескую чету, тридцать лет прожившую душа в душу. Странно, как этого никто не замечал.

Я почти уверен, что Фредерик и моя мать на протяжении лет, сначала парижских, потом ла-рошельских, иногда тихо порознь уезжали куда-нибудь в условленное место. Лишь в середине девяностых отлучки матери прекратились: дедушка Андрие умер, а бабушку она перевезла в Ла-Рошель, наняла для нее сиделку, и теперь уже почти ежедневные визиты к ней предлогом ни для чего другого не были… Возможно, я сам предпочел бы ошибаться. Но думаю, что я прав, и мое допущение мне не кажется кощунством. Я знаю, что Фредерик ее любил. Насколько эгоистично в свое время он вел себя с госпожой фон Гарденберг, настолько же его отношение к моей матери было полно самоотверженной преданности.

Вы, профессор, еще очень молоды. Наверное, вы думаете, что любовь – это клятвы у алтаря или шепот в летнюю ночь? Нет, мой друг, не только. Это – когда пожилой человек, инвалид, если называть вещи своими именами, зачем-то отказывает себе в естественном, давно заработанном праве состариться в уюте и комфорте собственного дома и вместо этого упрямо держит дистанцию между семьей брата и собой, чтобы на репутации любимой не появилось даже крошечного пятнышка. Это – когда он яростно отметает советы (представьте, были смельчаки, которые решались давать ему советы!) найти, пока не поздно, хорошую скромную женщину, чтобы в старости не остаться без ухода (он или вежливо рекомендовал не лезть не в свое дело, или отвечал, что надеется умереть движимым и в здравом уме). Это – перенос любви к женщине на ее ребенка, о котором он заботился куда больше, чем о своем собственном. Я говорю о себе и о кузене Фредди Мюррее, который скоро появится на этих страницах. Это – мужество годами скрывать от родных и особенно от моей матери подступающую немощь и болезни. Больше всего на свете он боялся стать для нее обузой, именно для нее, прекрасно понимая, что она бы никогда его не бросила. В феврале 1907 года у него больше не осталось сил притворяться, и тогда он уехал в Германию, чтобы прожить вдалеке от Клеми, не потревожив ее покоя, месяц, два, полгода, насколько его хватит. Фредерик еще сумел отыграть этот последний «спектакль» с отъездом так, что мать и вправду ничего не поняла.

Теперь вы, наверное, спросите: а она его любила? И если любила, почему не развелась со своим мужем и не вышла за Фредерика, ведь на дворе были уже либеральные 1890-е? Отвечу на первое: да, я уверен, что она его любила так же преданно и нежно, как он ее. А на второе: несмотря на то, что уже действовал «закон Наке» о разводах, между ними – двумя братьями и женой одного из них – это было исключено. Куда бы они ни поехали, они везде стали бы изгоями. Отвечу сразу и на третий незаданный вопрос: знал ли мой отец? Хочется верить, что не знал. Я предполагаю, что они сразу договорились держать свои отношения в глубочайшей тайне и расстаться при первом подозрении на огласку. Я никогда не слышал ни одного намека на близкие отношения Фредерика с женой его брата, и никому не пришло в голову сопоставить ее отлучки с его отсутствием в городе, а ведь недоброжелателей у него всегда хватало. Похоже, даже враги считали, что в ла-рошельский период своей жизни он принял что-то вроде монашества в миру.

Я пишу это, профессор, лишь для того, чтобы вы смогли лучше его понять. Такое допущение лично для меня многое объясняет. Например – то, что помогло ему выдержать нечеловеческое напряжение его второго парижского десятилетия. А потом и в Ла-Рошели эта любовь, тайная, запретная, но взаимная и, без сомнения, счастливая, давала ему силы жить, была источником радости и вдохновения, и вместе с огромной любовью к родному городу (что ни для кого не является секретом!) привела его в 1890-е годы к творческому взлету, прорывным идеям, нескольким книгам-шедеврам, к многолетнему самоотверженному служению главному делу его жизни… Публиковать мои догадки или нет – ваше право. Фредерик не доверял мне своей тайны и не брал с меня слова ее хранить. Бог знает, что предпочел бы он сам – скрыть эту тайну навсегда или оказаться разгаданным, понятым и оправданным следующими поколениями…

Испытание мудрости

В январе 1893 года Фредерику исполнилось шестьдесят. В мае того же года в Ла-Рошель пришло письмо от Марцелы, в замужестве Мюррей. Она написала ему впервые за эти годы и во всем призналась. Вот что ее вынудило.

Ее скоропалительный брак оказался удачным. Джордж Мюррей женился на Марцеле, прекрасно зная об ее положении, более того, с большим трудом сломил ее упрямство и убедил принять помощь. Фредди родился через шесть месяцев после свадьбы, но был за небольшую взятку объявлен недоношенным и записан как законный сын. Муж Марцелы оказался достаточно великодушным человеком, чтобы не держать зла на маленького ребенка. Но ревность опять зашевелилась, когда Фредди начал взрослеть. Мюррей все эти годы старательно отгонял воспоминания о давнем сопернике, который обманул и бросил Марцелу (так он думал вопреки фактам, вопреки ее собственным словам). А тут в чертах сына проявилось несомненное сходство с «ним», да и в характере Фредди ему стало мерещиться все больше чужого, неприятного, не свойственного маленькому британцу. С другой стороны, даже такой наследник был все-таки лучше, чем никакого. Со временем Мюррей почти убедил себя, что должен быть признателен профессору Декарту – ведь если бы тот оказался порядочным человеком, обожаемая, боготворимая Марцела никогда бы ему не досталась. Но как-то раз Мюррей не сдержался и после глупой детской выходки сына (тот верхом на стуле с гиканьем ворвался в комнату матери, которую уложил в постель приступ мигрени) бросил ему в ярости: «Ты весь в своего отца и точно так же, как он, думаешь только о себе!»

Потом он многое бы отдал, чтобы вернуть эти слова назад. Поздно! Когда у Фредди прошел первый шок, он потребовал объяснений. Задачка не из легких – в викторианскую эпоху рассказать двенадцатилетнему мальчику о том, что леди, его мать, до того как выйти замуж за джентльмена, имя которого она теперь носит, была каким-то странным и скандальным образом связана с другим мужчиной, в результате чего у нее родился ребенок. В романах, которые Фредди тайком брал из «взрослых» шкафов в библиотеке, это называлось «она пала». Его мать, стало быть, пала, она падшая женщина. А «он» – тот, от кого у Фредди половина крови, – откуда он вообще взялся? Кто он такой? Почему это все должно было случиться именно с ним?!

* * *

Три года назад мой кузен Фредерик Мюррей гостил у нас в Ла-Рошели со своим младшим внуком – захотел показать ему, где происходили события, описанные в конце романа «Три мушкетера». Я ни за что бы не подумал, что шотландские школьники тоже читают Дюма-отца! Десятилетний Энди Мюррей тут же подружился с моим внуком Жаном, всего на год старше, и, разумеется, эти дети не оставили в покое двух стариков – вместо того, чтобы спокойно пить вино в беседке, мы с Фредди бегали за ними по ступенькам старого форта и следили, как бы они не свалились вниз и не разбили свои отчаянные головы. Только в последний вечер, когда два мушкетера слишком устали и согласились, чтобы бабушка Мари-Луиза сводила их в кино, мы с кузеном устроились в тихом уголке под глициниями и распечатали бутылку поммара²³. Мы мирно делились впечатлениями от Соединенных Штатов – не так давно оба побывали там впервые, он летал в Новый Орлеан на конгресс архитекторов, а я прожил неделю у друзей рядом с Чикаго перед тем, как ехать в Канаду к моей старшей дочери. И тут Фредди неожиданно спросил: «Ты ведь собираешь все, что связано с моим отцом?»

«Нет, откуда ты взял, – удивился я. – Время от времени хочу записать то, что помню, – ведь годы уходят, и скоро никого, кто знал его при жизни, не останется. Но работа, дом, внуки…» – «Кошка, собака, утренняя газета, мигрень и ломота в костях, – подхватил Фредди. – Знаешь, я тоже долго этим отговаривался, а потом сел за стол и на одном дыхании написал, как мы с ним познакомились. Только это. Дальше не идет ни в какую. Я не писатель, да и у меня вправду дел полным-полно. Может, я пришлю тебе эти записи? Вдруг какой-нибудь ученый приедет к тебе в поисках материалов для биографии знаменитого Фредерика Декарта? Ко мне не приедут, обо мне почти никто не знает. Логично начать с того, кто носит фамилию Декарт. А это прежде всего ты. Твой сын и внуки пока в расчет не принимаются».

Я удивился, что разговор у нас вообще зашел об этом и Фредди произнес «мой отец» без заминки. Мы дружили семьями, он с женой не раз бывал в Ла-Рошели, мы с Мари-Луизой, а потом мои взрослые дети ездили к ним в Эдинбург. Фредди всем представлял меня как своего двоюродного брата, но когда его понимали по-своему и спрашивали: «Так ваша мать была француженкой?», он ни соглашался, ни опровергал. Он сдержал слово, и уже через неделю после его возвращения в Эдинбург я получил пакет с печатью почетного члена Королевского общества архитекторов. Там была беглая карандашная зарисовка на листочке, вырванном из блокнота, – Энди и Жанно вдвоем сидят на каменной стене ла-рошельского форта, – и несколько исписанных листов бумаги. Фредди был прав, его записи пригодились, и теперь я предоставлю слово ему. Он пишет по-английски, но для вас ведь это не препятствие?

* * *

«Тот день, когда отец накричал на меня и случайно выдал то, что я ни при каких обстоятельствах не должен был узнать, стал одним из самых страшных дней в моей жизни. Как будто что-то взорвалось, и внутри меня возникла огромная яма с оползающими краями. Но скажу честно – в глубине души я знал. Это смутное и тайное я почувствовал давно, младшим школьником, когда по заданию учителя рисования зарисовывал в альбом спящую собаку. Я сломал карандаш и вскрикнул от досады – наш спаниель Моррис начал просыпаться. Я лихорадочно зашарил по своему столу, но не нашел другого карандаша и бросился в мамин кабинет. Она свое бюро не запирала. Но и там карандаша не было. Правда, в одном из ящиков под бумагами я нащупал что-то твердое и сунул туда руку. Это оказалась фотография, наклеенная на толстый картон. В окружении гирлянды цветов и листьев, выписанных тонким золотым перышком, мама в кружевной блузке, с высокой прической, молодая и красивая, и неизвестный темноволосый мужчина сидели, обнявшись, на садовой скамье. Мама счастливо улыбалась, а тот человек смотрел на нее серьезно и ласково. Черты его лица почему-то показались мне знакомыми, хотя среди наших друзей я его совершенно точно не встречал. Я тогда уже любил рисовать, зрительная память у меня была прекрасная. Но я не мог вспомнить, где видел это лицо! На обороте ничего не было написано, только внизу вытиснено золотом: «Фотографическое ателье Макалистера и Флокса. Мун-стрит, 11, Абердин. 1880 год». С кем это могла обниматься моя мама в Абердине всего за год до моего рождения?!

Тогда я постарался про все забыть. Но когда бомба взорвалась, я даже не удивился, что мама сказала: «Я тебе все объясню», и достала из ящика бюро ту самую фотографию! Мой отец, Джордж Мюррей, хотел уйти и оставить нас вдвоем, но мама ответила, что у нее нет от него секретов, и он с тяжким вздохом подсел к письменному столу. Мы устроились на диване. Мама была очень бледная и казалась еще более хрупкой, чем обычно. Правый глаз у нее немного подергивался.

«В 1879 году я была вдовой, жила в Абердине и была помолвлена с твоим отцом – с мистером Мюрреем, – сказала она. – Осенью в городе появился новый профессор университета по имени Фредерик Декарт. («Силы небесные!..» – подумал я.) Он был в свое время ложно обвинен в преступлении («В шпионаже», – вставил отец) и выслан из Франции, но к этому времени уже реабилитирован. Мы познакомились, стали часто видеться в домах общих знакомых, и через какое-то время я им сильно увлеклась. Он был уже немолод, на двенадцать лет старше меня, не красавец, ранен на войне («Он сильно хромал, ходил с тростью, у него не сгибалась нога», – безжалостно уточнил отец). Да, так. Выглядел как человек, изрядно побитый жизнью. Но что-то в нем было невероятно притягательное. Ум, достоинство, с которым он все вынес, огромная любовь к своей науке, интерес и уважение, которое он испытывал ко мне… («Ненадолго же его хватило», – с горечью добавил отец.) Когда я поняла, что влюблена, я попросила своего жениха вернуть мне слово. Джордж попытался меня предостеречь и сначала угрожал скандалом («Я просто рассказал твоей матери и пообещал, что расскажу остальным правду о том, что представляет собой этот субъект»), но потом решил отступиться («Запомни, Фредди, бесполезно спорить с влюбленными женщинами. Я решил просто сидеть и ждать и дождался своего»). Фредерик сделал мне предложение, и я согласилась. Эта фотография сделана после помолвки. Он не был в меня влюблен, я даже думаю, что у него осталась во Франции женщина, которую он любил, но мы боялись скандала, и деваться было некуда».

Ее лицо покрылось пятнами, она дрожала крупной дрожью. Раньше я обязательно бросился бы к ней со словами: «Мамочка, я тебя люблю!» – я был очень ласковым ребенком. Но теперь я тупо вертел в руках фотографию, всматриваясь в лицо мужчины. Еще немного – и взглядом я бы прожег в нем дырку. Это мой отец. Это в его честь меня назвали Фредериком. Я любил свое имя, оно мне казалось таким звучным и благородным, но теперь мне хотелось соскрести его с себя, как неприятную одежду, и растоптать. Он осквернил не только мое имя, но и все, что было мне дорого. Мой мир обваливался на глазах. Как он посмел, мерзавец? Как она посмела? Я наконец догадался, где мог видеть эти черты. В зеркале! Дурак, какой же я дурак!.. Я чувствовал себя так, как будто меня переехал экипаж, и я лежу на дороге, вывалив на обозрение зевакам свое белье и свои растерзанные внутренности.

Мама нервно сглотнула и попыталась еще что-то сказать, но не смогла.

«Дорогая, не вспоминай больше ничего и не мучайся, – мягко сказал отец. – Я виноват, что пришлось начать этот разговор, я и объясню, что было дальше. Потом этому человеку… твоему кровному родителю… пришло выгодное предложение из одного парижского университета. Он уехал подписывать контракт, и что-то случилось. Во Франции он понял, что не хочет жениться. Дальше произошло нечто для меня невообразимое. Твоя мать оправдывает его по доброте душевной, но… он вернулся и попросил ее расторгнуть помолвку! Она благородно вернула ему слово, взяла на себя всю тяжесть позора и уехала из города. А он остался дочитывать свой курс в университете, как будто ничего особенного не произошло!»

«Не говори глупостей, Джордж, – вмешалась мама. – В расторжении помолвки нет никакого позора. Невеста имеет право не возвращать слово и настоять на выполнении женихом брачных обязательств, но мне не нужна была свадьба, к которой бы его принудили. Он сказал, что все обдумал и понял, что не создан для семейной жизни. Об истинных причинах я не решилась его расспрашивать. Слишком боялась услышать: «Я тебя не люблю».

Повисла пауза. Я был уже не младенцем и соображал, что от всего рассказанного дети не появляются. И мама решилась:

«Недосказанность меня все-таки мучила, мне нужно было увидеть его… поставить точку… Фредди, прости… Я приехала к нему в Париж, повела себя чересчур смело. Мы сблизились. Я получила ответ на свой вопрос и почувствовала себя свободной. И однажды утром, когда он был в университете, я собрала свои вещи и уехала. Оставила записку, попросила меня не искать. Он и не искал. Но через месяц после возвращения я заподозрила, что беременна. Мне стало страшно. Быть нелюбимой женщиной – мало радости, но быть женой, связанной, зависимой и при этом нелюбимой, – вот где настоящий ад на земле. Я располагала собственными средствами, хватило бы вырастить тебя и дать тебе образование, и совсем не обязательно было выходить замуж, однако я не хотела, чтобы ты считался незаконнорожденным: и в Англии, и во Франции слишком трудно пробиваться в жизни с таким клеймом. Поэтому я уже взялась за перо и бумагу – хотела предложить Фредерику, раз так получилось, заключить гражданский брак в мэрии, но жить раздельно и при удобном случае сразу развестись. Если бы Джордж меня не нашел, так бы я и сделала».

«Замолчите! – закричал я и замолотил кулаками по дивану. Меня захлестнула злоба. – Замолчите! Как все это отвратительно! Грязно! Мерзко! Я не хочу ничего этого знать!»

«Погоди, дослушай, раз уж мы начали. Второй раз возвращаться к этой теме мы не будем. Так вот, я не мог допустить, чтобы она снова унижалась перед ним, – снова заговорил Джордж Мюррей. – Прекрасная и чистая женщина не должна была умолять этого негодяя дать ребенку свое имя. Фредди, после всего, что случилось, я любил ее не меньше, и я уговорил ее выйти за меня. Ты родился моим сыном по закону. Я об этом не жалею. Даже рад, что все так вышло, ведь собственных детей у нас с твоей матерью не было. Ты – Фредерик Эштон Мюррей, я дал тебе второе имя Эштон в честь полковника Мюррея, моего отца. Ты шотландец, ты наследник моего имени, нравится это тебе или не нравится. В нынешнем объяснении тоже есть своя польза. Теперь ты знаешь, какая у тебя наследственность, и будешь очень осторожен, чтобы не вырасти похожим на своего кровного отца».

Он и раньше иногда напоминал мне о том, что я принадлежу к хорошей шотландской семье и ношу имя своего деда, храброго полковника Мюррея. Всякий раз я чувствовал, как меня переполняет счастье и гордость, и ощущал, что опираюсь на незыблемые ценности Мюрреев, как на скалу посреди бушующего моря. Но сегодня это не подействовало. Я посмотрел на него диким взглядом и прошипел: «Не смейте мне больше лгать!»

После такого объяснения я не должен был захотеть узнать побольше о человеке, обесчестившем мою маму и опозорившем меня. Джордж Мюррей ясно дал понять, что мой родной отец – не джентльмен. Мне, ученику престижной частной школы Хантера и сыну ведущего экономического обозревателя «Таймс», вхожего в самые высокие лондонские деловые круги, ни к чему было такое знакомство. Я должен был все забыть, как кошмарный сон. Разве мало людей живет, скрывая постыдные семейные тайны? Но почему-то я не мог просто так отсечь знание об этой половине своей крови. Я опять вглядывался в фотографию и думал со сладострастным ужасом: «Кто бы он ни был, это – я!» Возможно, мне не удавалось отделаться от мыслей об этом человеке, потому что его любила мама, а у мамы был безукоризненный вкус. Возможно, я неотступно думал о нем потому, что отношения мои с тем, которого я называл отцом, были совсем не простыми. Я день и ночь мысленно прокручивал в голове то, что мне рассказали, препарировал факты и пытался вершить суд.

Проще всего было оправдать отца участием в войне. Как я узнал, ему было тогда тридцать семь, значит, пошел не по призыву, а добровольцем. Во всяком случае, трусом он не был. За это его можно было слегка начать уважать.

Темные шпионские дела, за которые он попал в тюрьму и был выслан за границу, меня не интересовали. Он же был оправдан, значит, невиновен, а я был британским мальчиком и уважал правосудие.

Профессор университета, ученый, писатель… Я рос в семье журналиста и принимал как должное, что мой отец пишет в «Таймс». Но уже назавтра эти газеты комкали, рвали, заворачивали в них посуду в универмаге. Никто из нашего окружения не был автором книг, ни разу я не встречал знакомых имен на корешках томов в книжной лавке. Я даже специально сходил в огромный книжный магазин на Флит-стрит и попросил приказчика показать мне новые книги по истории Франции. Там я увидел совсем недавно вышедшую и, как узнал, прогремевшую на континенте «Неофициальную историю Ла-Рошели». У меня задрожали руки и колени. Я долго вертел в руках том с малиновым обрезом, вчитывался в буквы почти моего имени, разглядывал уже знакомое, немного постаревшее лицо на фронтисписе. Денег, чтобы купить книгу, у меня не было, да и как я объяснил бы это дома? Возвращая книгу приказчику, я зачем-то сказал: «Меня тоже зовут Фредерик Декарт».

«Где он сейчас?» – такой вопрос я задал родителям через два или три дня после скандала. «Не знаю», – ответила мама. «Хочу его найти», – заявил я. «Зачем?! – простонал мой названый отец. – Ты отдаешь себе отчет, что, может быть, за эти годы у него появилась семья, другие дети, и ему нет до тебя никакого дела?» Я задумался: резон в его словах был, мне совершенно не хотелось встречаться с его гипотетической женой и детьми. «Послушай, выкинь его из головы, – посоветовал господин Мюррей. – Представь самый худший сценарий вашей встречи, он же самый вероятный. А теперь представь, что встреча уже состоялась. И живи дальше». Это был очень разумный совет, но я почему-то не мог ему последовать.

Тайком от меня мой названый отец все-таки навел справки в Коллеж де Франс – месте, где терялись следы Фредерика Декарта. Ему сообщили, что профессор Декарт вышел в отставку, уехал в Ла-Рошель и там служит в лицее. Запрос в министерство образования тоже принес результаты: преподаватель с таким именем (с прибавлением «docteur ès lettres» – доктор филологии, так что все сомнения отпали) обнаружился в лицее Колиньи. Любезный чиновник (почему все ругают французскую бюрократию?) прислал и адрес: апартаменты Дюкло, улица Мопертюи, дом 32, Ла-Рошель. Похоже, мой отец или овдовел, или так и остался одиноким, если в свои годы жил в апартаментах. Джорджа Мюррея эта информация не обрадовала, но он не считал себя вправе ее утаить. С его обреченного согласия мама отправила в Ла-Рошель сдержанное и осторожное письмо. Ответ пришел очень быстро, но мне эти несколько дней показались вечностью».

* * *

Кузен напрасно скромничает – по-моему, его энергичный стиль и экспрессия куда интереснее моего неспешного рассказа. Я еще дам ему слово, но пока должен восстановить хронику событий. Когда Фредерик получил письмо, он ничем не выдал своих чувств. Поэтому для нас стало неожиданностью, когда внезапно он пришел на улицу Монкальм и сказал, что хочет поговорить. На разговор были приглашены и Эрцоги – тетя Шарлотта, ее муж и дочь Флоранс, немного старше меня. Вся семья расселась на террасе и выжидающе на него смотрела. «Только не говори, что ты собрался жениться, все равно не поверю!» – подначил его мой отец. Мама подала вино и сыр, и мы приготовились внимать.

– Понимаю, как нелепо все это звучит, – сказал Фредерик немного извиняющимся голосом. – Я читал о таком в романах и был уверен, что в жизни ничего подобного не бывает. Но есть один мальчик. Ему двенадцать лет, его зовут Фредерик Мюррей, он живет в Лондоне. По словам его матери, госпожи Мюррей, прежде фон Гарденберг, недавно он случайно узнал, что его отец – я. Она собиралась оберегать эту тайну и от него, и от меня до своего последнего вздоха, но что произошло, то произошло. И теперь мне нужно что-то с этим делать. Решение я уже принял и пригласил его в Ла-Рошель познакомиться, но, мне кажется, вам нужно об этом знать. У меня просьба ко всем вам. Не игнорируйте его, пожалуйста, когда он приедет. Ни в коем случае не проявляйте назойливости, держитесь на заднем плане, просто будьте доброжелательны. Он напуган тем, что узнал, его влечет сюда любопытство, и при этом он меня ненавидит, это нормально. Может, ему будет легче, если он увидит, что моя семья относится к нему без предвзятости.

Все сидели с вытянувшимися лицами, только для моей матери, похоже, эта новость новостью уже не была. Я-то, конечно, изумился – мало сказать. У нашего дяди Фреда, у профессора Декарта, жизнь которого с утра до вечера протекала на глазах всей Ла-Рошели и в ней не было места никаким нежным глупостям (более того, по его поведению казалось маловероятным, что они у него вообще когда-нибудь были) – и вдруг ребенок, вдруг какая-то женщина в прошлом?! Легче было представить сухую палку в садовой изгороди, которая бы вдруг зацвела и принесла плоды.