Модель XXX

***

Мой день начинается так. Я еду на работу с бодуна. Электричка с утра забита до отказа, и сесть сложно. Поэтому, полумёртвый, ты стоишь, держась за спинку ближайшей скамейки. Тебе плохо, тебя мутит, иногда кажется, что сейчас стошнит, и тогда во рту набирается слюна и челюсти сводит от кислоты. А иногда кажется, что ты сейчас умрёшь.

В таком состоянии я приезжаю на работу. Там, в магазинчике неподалёку, я беру алкогольный коктейль а банке. Захожу в туалет, сажусь на унитаз прямо в штанах, открываю банку, отпиваю большой глоток и закуриваю.

И мне сразу становится так хорошо, так хорошо!

***

А однажды случилась такая вот неприятная история.

В перерыве между утренними лекциями я побежал в магазинчик взять ещё баночку. Мне было плохо, я пытался ожить. Хотя, что значит «побежал»? Я заковылял к магазину, стараясь идти быстро. Вокруг было бледно и пусто. Мир был холоден со мной. Я кое-как допёрся до магазина, с трагическим видом купил коктейль, выдавив из себя тоскливую извиняющуюся улыбку, и пошёл обратно. Встал напротив института и выпил залпом. И заспешил на пару, потому что пора уже было. Тут, у самых железных ворот института меня и вырвало. Я наблевал прямо на брусчатку нашего двора на виду у моих студентов.

Они не подумали, что мне плохо. Они уже давно поняли, что я бухаю.

***

Наступила пора экзаменов. Вообще я никогда не понимал удовольствия мучить студентов и ставить им двойки. Во всяком случае, по моему предмету. Понимаю, бывают дисциплины, непосредственно связанные с будущей профессией или ключевые для выбранной специальности, и там в самом деле преподаватель должен быть принципиален. Скажем, на медицинских факультетах. Если будущему хирургу двоечнику поставить на экзамене пять, это может обернуться реальной бедой.

Но зачем знать этику – совершенно непонятно. Разве что из чисто философского интереса. Которого у студентов, как правило, пока ещё нет. Поэтому на занятиях я стараюсь просто рассказывать интересные истории. Этика ведь такая штука, которую под любую тему можно приспособить.

А поскольку я рассказывал им всё, что в голову взбредёт, то и допрашивать с пристрастием на экзамене тоже было бы глупо.

Я обычно поступал так. Высылал им за неделю до даты экзамена списки вопросов. А на самом экзамене предлагал выбрать любой из списка, давал время на подготовку минут сорок и потом приглашал желающих идти отвечать.

Студенты брали вопросы и садились думать, рыться в поисковых системах. Спустя какое-то время кто-то шёл отвечать. Студент садился напротив и чаще всего нервничал. Я понимаю, почему – у него было ощущение, что он ничего не знает по предмету. Это и не странно, учитывая, какая туманная эта дисциплина, особенно в моей подаче.

Он начинал отвечать, а я слушать. Он поглядывал мне в глаза, как бы сканируя мою реакцию. Я же слушал примерно тридцать секунд, потом задавал какой-нибудь вопрос. Если студент отвечал умно, я ставил оценку отлично. Если не очень, оценку «хорошо». Если вообще ничего не мог сказать, и я видел его первый раз в жизни, то удовлетворительно. Двойки я не ставил никогда.

Теперь же, когда я приходил на работу исключительно с похмелья, процесс упростился. Первым делом я спрашивал:

– Кого утраивает оценка «хорошо»?

Как правило, устраивала всех. И только изредка некоторые девушки, с робкими наивными взглядами, ещё по детской привычке верящие, что мир разумно устроен, не поднимали руки в ответ на мой вопрос и хотели «отлично». Они в самом деле готовились к экзамену, они читали книги, они думали, что это важно.

Глядя с бодуна и горечью на их нежные лица, я терпеливо выслушивал их ответы, не перебивая, и ставил «отлично».

Сегодня, после того, как все сдали экзамен, в аудиторию вернулись две студентки – из тех, кого утраивает автоматом «хорошо».

– Иван Алексеевич, – сказали они. – У нас тут для вас небольшой подарок!

– Ммм, – интересно, – обрадовался я, предвкушая коробку шоколадных конфет и какой-нибудь алкогольный напиток. Студенты, как поняли, что я запое, стали регулярно дарить мне всякий дорогие бутылки и, чаще всего – виски.

Они поставили на стол черный мусорный пакет со следами уличной грязи, видимо, до этого он стоял на тротуаре.

– Домашнее вино, – пояснила одна из них. – Наша мама делала!

– Спасибо, – ответил я, пытаясь скрыть разочарование.

Когда они вышли, я раскрыл пакет и обнаружил двухлитровую банку с мокрой крышкой из газеты, перевязанной бечёвкой. В банке на две трети багровела вонючая жидкость, недостающая треть разлилась по дну пакета.

Сняв крышку, я отхлебнул. Вкус был отвратительным. Я подошёл к окну с банкой. Там уже начинало темнеть, ранний снег окутал тротуары. Вспыхивали снежинки в желтом огне фар проезжающих машин, шли люди и смеялись. Весело горели витрины. Было в этом пейзаже что-то новогоднее.

На дороге остановилась мама с ребёнком. Девочка, похожая в тёплой одежде на медвежонка, показывала маме на меня пальцем. Мама покивала и стала тянуть девочку за руку, чтобы идти дальше. Но та вырвалась и опять указала на меня. Мама попыталась что-то объяснить ей, потом снова взяла за руку и увела. Наверное, сказала:

– Ну да, дядя стоит у окна и пьёт из двухлитровой банки чай. Что здесь такого?! Наверно у него разилась кружка. Бывает и хуже.

***

Я решил продолжить мои отношения с Машей. Но с тех пор как я запил, я изменился. Похмелье очень сильно меняет восприятие мира. Всякая уверенность и оптимизм пропадают, ты становишься жалким, испуганным и робким. Я понимал, что выгляжу ужасно, от меня пахнет, рожа опухшая с огромными, как бананы кругами под глазами, и поэтому не хотел маячить перед ней.

Но стоило мне выпить, как тотчас мир менялся в лучшую сторону, и я сам себе казался очень даже ничего.

Как-то в полдень я сидел у себя в кабинете и смотрел в окно. Шёл затяжной дождь, двор заволокло серой пеленой, студенты, словно птички, попрятались в гнездо-институт. Я люблю музыку, но больше всего музыку дождя. Вроде бы в ней нет ритма – тихий равномерный шум, прерываемый стуком капель по железному карнизу – но она меня умиротворяет.

Я отпил коньяк прямо из горлышка.

– Иван Алексеевич, ну и запах у вас тут, – Это Анечка зашла. – Нужно проветрить!

– Потом, – кивнул я и отхлебнул.

– Да что же вы прямо на рабочем месте? А вдруг войдёт кто?

– Ну вот, ты вошла и что? – расхохотался я и встал, чтобы подойти к ней.

Она поняла мои намерения и быстро вышла. А я спустился во двор. Там была Маша, она стояла под аркой в длинном пальто, скрестив ноги и обхватив себя руками, и задумчиво курила длинную сигарету. Тут только я заметил, какая она красивая. Раньше она казалась мне просто симпатичной.

Я направился к ней с широкой похабной улыбкой.

– Привет!

– Здравствуйте, – кивнула она, едва взглянув на меня.

Я встал рядом, достал сигарету, уронил её, нагнулся чтобы поднять, но передумал и достал ещё одну.

– Зажигалки не будет? – спросил я, хотя у меня в кармане была зажигалка.

Она, не глядя, протянула мне зажигалку.

Я зажёг.

– Как дела?

– Нормально, – ответила она. – А у вас?

– Тоже. Только вот соскучился.

– Рада за вас. Извините, мне пора.

Она выбросила в урну почти целую сигарету и зашла в институт.

***

Хотел тут поцеловать Анечку. Мне вдруг показалось, она обижается, что я не обращаю на неё внимание. Едва я наклонился, как её точно током ударило – она резко отстранилась и зажала нос:

– Ой, отойдите, отойдите, пожалуйста!

Вижу, у неё на глазах слёзы выступили.

– В чём дело? – спрашиваю.

– От вас так пахнет смесью перегара и бомжа, что я просто не могу…

Пристыжённый, я вернулся к себе.

***

Проснулся я вечером. Чувствую, кто-то толкает меня. Глаза открываю, совсем темно вроде, только какие-то огоньки где-то блестят. Это, думаю, фонари. И поворачиваюсь на другой бок. Холодновато, видимо, окно открыто.

Меня опять толкают. Кто это, интересно, – мелькает у меня в голове. – Я же один живу…

Понять сложно, ничего не соображаю.

– Пошёл на хер, – говорю.

– Вставай, блин! – не отстаёт неизвестный.

– Если я сейчас встану, то ты ляжешь, гандон!

Тут мне этот незнакомец залепил мощный подзатыльник. Я попытался вскочить в гневе, да какой там вскочить, я еле сполз, да ещё чуть не упал. Короче, сел я кое-как и вижу, что надо мной звёзды сияют нежно, луна такая круглая и приветливая, а я на скамейке во дворике института всё ещё пьяный. Надо мной, затмевая часть неба, колышется какая-то тень. Смотрю, и понимаю, что это Егор Мотельевич.

– Иван, ты охренел? Ты спишь здесь полдня. Тебя весь институт видел.

– Простите, Егор Мотельевич, – поник я. – Заснул.

– Я вижу, что заснул! Не по чину ты Иван, бухаешь! Не по чину!

– Это как?

– А так, что бухаешь ты, как будто ты здесь ректор. А ректор-то совсем не ты, а я.

– Извините… Я больше не буду…

– Это из-за Машки что ль?

Я задумался. Какую Машку, интересно, он имеет в виду? Марию Петровну или студентку? Я решил не выяснять.

– Да, – говорю.

– Любовь – страшная сила! – вздохнул он и закурил. – Я как-то из-за любви на спор выпил двадцать бутылок пива за два часа.

– И что? Это её покорило?

– Ты знаешь, нет. Я после того как очнулся весь обоссанный, больше её не видел.

– Ужас, Егор Мотельевич!

– Да, дурак был… Ладно, пойдём. Ляжешь у меня в кабинете на диване, а утром домой езжай.

***

Я стою во дворе и рассказываю студентам какой-то анекдот. Я полупьяный. Они меня слушают со смесью уважения и презрения. Я разрушил дистанцию между нами. Кто-то сказал:

– Ну всё, пора на пару, – и, уходя, хлопнул меня по спине.

Я сбился и замолчал.

Они все ушли. А я остался ещё покурить.

– Ладно, – пробормотал я, – подождут.

И захихикал.

– Иван Алексеевич!

Этот голос ударил меня, словно электрический разряд. Я резко обернулся и увидел Марию Петровну.

– Вы?! Как? Вас что, выле…

Я запнулся. Хотел сказать «вылечили», но понял, что это глупо.

– Да, меня починили, – ответила она, строго глядя на меня.

Она ничуть не изменилась, если не считать причёски – вместо хвоста теперь у неё было каре.

– Вы отлично выглядите, – сказал я.

– Почему вы не занятиях? – она проигнорировала мой      комплимент и посмотрела на часы. – Занятие идёт уже пятнадцать минут.

Ну вот, опять этот спектакль для идиотов. Зачем ей смотреть на часы.

– Сейчас, докурю, – нагло ответил я.

– Я сегодня же поставлю вопрос о вашем увольнении.

Она развернулась и направилась к входу в институт.

– Мария Петровна!

– Да? – она остановилась и посмотрела на меня.

Такая высокая, в длинном плаще, на высоких каблуках. Красивая-красивая, как с картинки.

– Я рад, что вы вернулись.

– Вы пьяны.

И она ушла.

– Я скучал! – закричал я. – Я скучал! Слышишь, ты, железная сука!

Но меня никто не слышал, потому что во дворике никого не было. Поэтому я, собственно, и кричал.

Зазвонил телефон. Это была Мария Петровна. С непонятной надеждой я поднёс его к уху.

– Да?

– Вы идиот. Во мне нет ни грамма железа.

***

– Иван, – это Егор Мотельевич, – зайди, пожалуйста, на заседание ученого совета.

Голос у него непривычно трезвый и холодный. Мне становится не по себе, я предчувствую беду.

Я торопливо шагаю в зал Учёного совета. По пути я даже не захожу в туалет, чтобы пригладить волосы водой и вообще как-то привести себя в порядок. Мне не до этого. Так бывает, как ждёшь грозу.

В зале уже все собрались. За кафедрой стоит Мария Петровна. В президиуме ректор, проекторы и деканы.

– Вот, кстати, и он, – говорит Мария Петровна, не взглянув на меня, как будто речь идёт не о человеке, а о дожде, например. Все разом обернулись и посмотрели на меня, отчего в зале поднялся шум.

– Садись, Иван, – сказал ректор, указывая рукой на свободное место в первых рядах. Вид у него мрачный и строгий.

Когда я сел, Мария Петровна, глядя на собравшихся поверх моей головы, начала.

– Уважаемые коллеги! Рада приветствовать вас. Как вы знаете, первый пункт (и последний) повестки Учёного совета – решение вопроса о соответствии Ивана Алексеевича Бунина занимаемой им должности.

Она сделала паузу. Коллеги о чём-то зашептались.

– Я думаю, – продолжила она, – ни для кого не секрет, что он каждый день приходит на работу пьяным, более того, пьет на рабочем месте.

– Это не правда! – сказал я, но сорвался на писк и получилось неубедительно.

– Более того, сегодня утром я получила жалобу от студентов четвёртого курса факультета права. Разрешите, зачитаю? – она обратилась к ректору.

Тот безразлично кивнул.

Она достала из папки лист А4 с рукописным текстом, надела очки и стала читать. В зале кто-то хихикнул – из-за очков, конечно.

– 15 числа, примерно в 18.00, после окончания занятий, мы стояли во дворе и курили. Неожиданно появился Иван Алексеевич. Он был пьян и нетвёрдо стоял на ногах. Он направился прямо к нам и потребовал, чтобы мы немедленно «сбегали», как он выразился, в магазин и купили ему пива. Мы отказались. Тогда он сказал, что мы об этом пожалеем. Обращаемся к вам в связи с тем, что боимся, как бы у нас не возникли из-за этого инцидента проблемы со сдачей экзамена по этике.

Сказать, что я покраснел – ничего не сказать. Я просто вскипел и облился потом. Но это, увы, было только на начало.

Мария Петровна отложила лист, и достала другой.

– Есть и другая жалоба, от уборщицы. Позвольте?

Ректор кивнул. Я подумал, что ничего страшного. Ну наверно раскидываю окурки на улице. Это пустяки.

– «Прашу обратить вниманее на вашега учитэля етики. Он регулярна занимаица ананизьмом в мушском туалети». Орфография сохранена, – и Мария Петровна со значением посмотрела в зал.

Вообще у роботов проблемы с чувством юмора. Точнее, его у них вообще нет. Зря она, конечно, сохранила орфографию, потому что весь зал дружно расхохотался. Я видел, что некоторые мои коллеги даже плачут и вытирают глаза платками. Только мне было до смеха, я хотел умереть на месте, лишь бы это прекратилось. Ну и Марии Петровне тоже не было смешно.

– Коллеги… Я не понимаю, чего здесь смешного… По-моему, это просто трагедия.

– Да-да, вы правы, – Егор Мотельевич поднялся. – Коллеги, прошу тишины.

– Я могу продолжать? – спросила его Мария Петровна.

– Да, пожалуйста. А разве есть ещё что-то?

– Есть-есть, – покивала она головой.

Тут сразу все стихли. Людям стало интересно, что ещё я натворил.

– Есть одно анонимное обращение. Но оно заслуживает доверия. Вот: «Преподаватель этики, И.А. Бунин, занимается сексом со студентами в своём кабинете. Прошу принять меры».

– Наверно, имеется в виду, со студентками? – спросил кто-то из зала.

– Тут написано: «со студентами», – холодно повторила Мария Петровна.

Я понял, кто был автором этой записки. И горько усмехнулся. Мне даже перестало быть стыдно, видимо, тут сработал эффект – клин вышибается клином. На меня свалилась такая гора позора, что я просто перестал его чувствовать.

– Это возмутительно… – произнесла какая-то преподавательница из зала. – Гнать в шею…

– У вас всё, Мария Петровна? – спросил Егор Мотельевич.

– Почти. Напоследок я хотела бы добавить замечание от себя. В позапрошлом месяце Иван Алексеевич явился в институт, обмочившись в штаны. Его видели студенты и я. Затем его тошнило прямо перед воротами. И совсем недавно, как мне стало известно, он пьяный спал на скамейке во дворике на виду у всех. Теперь всё.

– Иван, ты хочешь что-то сказать? – обратился ректор ко мне.

Что-то говорить в этой ситуации было совершенно бессмысленно. Я понуро покачал головой, мечтая, чтобы это поскорее закончилось, меня наконец уволили, и я бы сбежал в ближайший бар.

Тут Мария Петровна впервые взглянула на меня.

– Вот и конец, Иван Алексеевич. Всё тайное рано или поздно становится явным.

***

Вообще это выглядело, как изощрённая женская месть. Но я, конечно, понимал, что в случае Марии Петровны это невозможно. Месть для неё была чистой абстракцией, и к тому же не рациональным поведением. А она не могла вести себя нерационально. Значит, она вычислила, что моё увольнение – самое оптимальное решение в данной ситуации.

Честно говоря, я и сам так думаю. Она во всём была права, да ещё многого не знала.

– Коллеги, – повысил голос Егор Мотельевич, успокаивая зал, – перед тем, как голосовать, возможно, кто-то ещё хочет высказаться в связи с хм… случаем Ивана Алексеевича?

Руку поднял Иван Ильич.

– Я бы хотел. Можно?

– Почему же нет. Прошу.

Иван Ильич, мелко семеня, проследовал к кафедре. Он был в своих обычных потертых, равных снизу джинсах и в обвисшем свитере.

Встав за кафедру, он захихикал и посмотрел в потолок. Потом, собравшись, обратился к залу.

– Я работаю с Иваном Алексеевичем вот уже три года. Некоторые из вас знают его дольше. Мария Петровна же человек относительно новый.

Он взглянул на Марию Петровну, как бы извиняясь за сказанное.

– Всё это время мы знали Ивана Алексеевича только с лучшей стороны: как ответственного и исполнительного работника, отзывчивого и доброго человека. Как его друг и психолог я хочу сказать вот что. В последнее время в связи с очень сложными обстоятельствами в личной жизни у Ивана Алексеевича началась тяжёлая депрессия. У него случился нервный срыв. Он путает реальность и собственную фантазию.

Он сделал паузу. И продолжил совсем уже драматичным тоном:

– Я не стану рассказывать подробности, поскольку, боюсь это слишком интимное для Ивана Алексеевича! Да, кое-что из того, что озвучила уважаемая Мария Петровна, справедливо. Хотя и сильно преувеличено. Но я уверен, что это в силах Ивана Алексеевича – исправить ситуацию. При условии, конечно, нашей моральной поддержки. А не травли.

Да и Мария Петровна не безупречна. Отчего же вы, дорогая Мария Петровна, не расскажете коллегам, как домогались Ивана Алексеевича, и как он, несмотря ни на что, сохранил свою честь?!

И последнее: Мария Петровна, нам, между прочим, известно, что в прошлом вы были моделью XXX.

У меня всё. Спасибо.

Слушая его, я чуть не прослезился. То есть глаза мои даже увлажнились – так убедительно он говорил. Пьющий человек вообще становится очень сентиментальным, его легко растрогать, потому что у него обостряется воображение. И я, внимая Ивану Ильичу, почти поверил в то, что он рассказывает.

– Ладно, – Егор Мотельевич ухмыльнулся, – в таком случае перейдём к голосованию. Варианта два – кто за увольнение, и кто против. Предлагаю не играть в тайное, и не тянуть время. Итак, прошу поднять руки тех, кто за то, чтобы бы прекратить трудовые отношения с Иваном Алексеевичем.

Я ожидал полный зал рук. Но, к моему удивлению, руку подняла только Мария Петровна и ещё два-три человека, с которыми у меня давно не ладилось.

– Кто против?

Руки подняли все остальные.

– Прошу счётную комиссию сосчитать голоса и зафиксировать в протоколе результаты.

Собравшиеся стали покидать зал Ученого совета. Я вместе со всеми вышел во двор и немедленно закурил. Коллеги похлопывали меня по плечам и спине, поздравляли.

– Спасибо, спасибо, – застенчиво лепетал я.

Ко мне подошёл декан юридического факультета, старый высокий жилистый мужик.

– Иван Алексеевич, скажу вам сразу, у неё не было ни одного шанса. Вот скажите, чего стоит слово робота против слова человека? А, ответьте мне?

– Ничего? – робко предположил я.

– Совершенно верно, ничего, – сурово закончил он и потряс сухим длинным пальцем перед моим лицом,– и так будет всегда. Да, кстати, и молодец, что не поддался. Мы – люди – с роботами не трахаемся.

***

Декан юридического факультета возглавил кампанию по увольнению Марии Петровны. Этого хотели практически все. Но Ученый совет её уволить не мог, для этого нужна была санкция Министерства образования и, значит, очень веские аргументы. В качестве таких аргументов коллеги предложили два: факт технический сбоев, из-за которых Мария Петровна представляет угрозу для общества, и харассмент – домогательство сотрудников. От меня требовалось немногое – написать служебную записку, в которой я бы зафиксировал её сексуальные притязания. Эта-то записка и стала бы основным орудием против Марии Петровны.