Чтобы, как учил папа, преодолевать по чуть-чуть, Алёна иногда заходила и в небольшую церквушку в центральном парке, потому что побаивалась церкви и смущалась. Здесь ставила она свечку возле иконы Ксении Петербургской, молча и недвижно молилась и искоса следила за другими богомольцами и сторонними туристами. Все они видели в своих посещениях обыденность, ничего не стеснялись и ни о чём не тревожились. Это успокаивало понемногу. В конце концов, в церковь ходят миллионы людей, а верят в Бога миллиарды. Какая уж тут тревожность?
И Алёна взялась за молитву: каждое утро и вечер она молилась простенько, крестилась и кланялась на иконы в своей комнате. Молитва и сама оказалась хорошим подспорьем – она питала сердце надеждой и наделяла ощущением полноты, лишала внутреннего одиночества и иногда возжигала чем-то незнакомым, неизвестным, но утверждающим и примиряющим с собой настолько, что прерывать её не хотелось.
Преодоление тревожности постепенно становилось для Алёны привычным стремлением, и она почти с азартом обращала внимание на трудные, пугающие случаи и часто устремлялась к ним, чтобы преодолев, получить тот самый внутренний дар.
И как ни странно, легкие атаки приключались уже не каждый день, и Алёна старалась претерпевать любые другие трудности, стремясь держаться в середине пути и не уклоняться ни влево, ни вправо.
Так она взялась за маленькие добрые дела – тому рубашечку погладит, этого выслушает со вниманием, здесь приберётся, там помоет-почистит. А то и просто обнимет кого и приласкает – и это, если сделано вовремя, тоже значимо для человеков.
Даже бабе Мане пыталась пособить во дворе, когда та бралась за свою сапку. Впрочем, старуха помощи не принимала и относилась к ней отстраненно и хладно. Как думалось Алёне, боялась соседка, что Алёна заместит её, и останется Никитишна одна. Ибо о своем страхе одиночества та вздыхала не однажды. Вот и толкала её тревога к вражде.
Понимание сего так захватило Алёну, что она не могла на Никитишну и обидеться, а только жалела её в сердце, аж до слёз иногда воображая её страдание.
Но боле прочего Алёна увлеклась новой для неё жизнью. Будто и вправду прошла она тёмными коридорами в другую комнату – светлую, уютную, но огромную, как целый мир за подоконником.
Весна разошлась уже вовсю и, не дожидаясь времени по календарю, явилось раннее кубанское лето. Такого Алёна никогда не видела и, хотя разумом понимала простую разницу климатов, сердцем чуялось ей, что это не лето рано подступило, а явилась её новая солнечная жизнь, которая обязательно даруется терпеливым и смиренным, стремящимся сквозь тревожные расстройства к тишине, к решительности, к Богу. И теперь всё будет по-другому.
И здесь, в месте духовной радости и многих надежд, и стряслась внезапность, которой она всегда так боялась.
ПОСЛЕДНИЙ УДАР
В начале настоящего, календарного лета в Перми случилось несчастье – в старой пятиэтажке взорвался газопровод. Когда Алёна увидела родной микрорайон в новостях – так и села на стул против кухонного телевизора. Но, когда не глазами даже, а скорей душой увидела, что сгорел первый этаж под её квартиркой, и вслед за тем выгорела и вся пятиэтажка, она поняла, что осталась без дома.
Не в силах даже и сидеть, она тихо удалилась в свою комнату, легла на постель и больше уже подняться не могла.
Ребята бросились утешать Алёну и бодрили, как могли. Она же, чтобы угодить им, даже пыталась сделать вид, что у них получается, но дальше стремления не шло, ибо она не в силах была ни улыбнуться, ни сказать что-нибудь, а только молча смотрела в потолок, и ей припомнилось бесформенное потолочное пятно, мерное тарахтение холодильника и мертвое дерево за окном.
Так долго она лежала молча и собирала разбившееся вдребезги счастье в единую мозаику, но не могла, потому что страшное несчастье, которое последовало вслед за многим терпением и верой, обесценивало всё, чему она научилась за последние месяцы.
Получается, что ни смирение перед тревогой, ни терпение, ни молитва, ни добрые дела, ни даже благодатные переполнения сердца не гарантировали и не обещали ничего. И что жестокое несчастье может статься в любой день, и что Божье и впрямь всё страшное, и что не зря она боялась и пряталась от жизни на дне своей отчаявшейся души.
И она снова чувствовала себя крошечной пылинкой, носимой по ветру.
Вечером к ней зашёл папа, уселся рядом на кровать, погладил по руке, привлекая внимание.
– Вот теперь ты дошла до главного, – попытался он подобрать слова утешения. – Трудно пройти темной комнатой, но ты научилась и получила многие награды. Но теперь покрупнее препятствие, значит и покрупнее перемены! Видит Бог, что надо так, значит доверься Ему и не уклоняйся в уныние. И увидишь сама, что будет.
– Но как же так?! – вырвалось у Алёны с отчаянием. – Я же… Я же молилась! Каждый день я просила Бога помочь! Я так мечтала перебраться поближе к вам, продать там квартиру и купить здесь домик. А теперь… Я бездомная.
Отец улыбнулся и взглянул тепло, как глядят на малышей:
– Привыкай к Богу, Он не по-человечьи поступает, а по-Божьи. Что просила ты, то и получила. Но не по придуманному тобой сценарию, а проще, быстрее и надежнее.
– Да как же я получила?
– Теперь тебе не придётся возвращаться для продажи квартиры. Если бы вернулась, то там бы и застряла – там бы всё напомнило тебе прежнюю жизнь, навалилось бы. И все эти воспоминания, как могилы на кладбище… Но ты уже здесь. И ты не бездомная, а у отца и братьев любимица. И всё у тебя хорошо, только ты ещё не знаешь об этом, вот и унываешь.
Он долго успокаивал её, рассказывал добрые истории и поучения святых старцев о смирении – как терпеть сподручнее, как ловчее усмирить сердце и для чего вообще вся эта жизнь.
А ранним утром он уехал в Новороссийск по потребности своего дела, какое пришлось затеять после увольнения с работы, и следующие несколько дней Алёна сражалась со своими ужасами сама, то воодушевляясь, цепляясь за хрупкие надежды и мимолетные идеи, то падая духом на дно уныния, теряя силу к самой жизни и потому впадая как бы в прижизненную смерть.
К четвертому дню, так и не найдя мира, она всё же усилием воли поднялась и взялась слабыми руками за домашнюю работу на кухне. Но и здесь дело не вышло: баба Маня совершенно на Алёну ополчилась и уже не ворчала, а теперь, когда рядом не было никого из Алёниных заступников, кричала, не стесняясь:
– Целыми днями лежит-вылёживается! Так и до пролежней долежится! Отец и брат на работе, те на учёбе, а эта сидит без дела. Приживалка! Погостила уже, чего ещё ждёшь? Пора бы и домой возвращаться! Сидеть на шее – есть ли стыд у тебя? Отец не знает, как тебе и сказать-то, воспитанный человек. А ты сама будто не догадываешься! Тьфу на тебя!
И она плюнула воздухом под ноги.
Алёна молча крутнулась на месте, выбирая направление между плитой и кухонной мойкой. Но эти сценарии были уже устаревшими, это были всего лишь её утренние планы, теперь внезапно казавшиеся такими давними и смутными.
Она ушла в свою комнату, уселась на кровать и огляделась удивленно, будто оказалась здесь неожиданно.
– Не сиди, не сиди! – в комнату вошла баба Маня. – Чего сидишь?
И Алёна принялась собирать вещи, которых у неё было совсем немного.
***
Выехать из Ейска прямым маршрутом оказалось слишком сложной задачей, и Алёна решила добраться на электричке Ейск-Староминская до основной железной дороги, а уже там сесть на поезд до Москвы или как посоветуют в железнодорожной справочной.
Электричка тянулась медленно, останавливаясь на каждом пустыре, но Алёна унылости и монотонности не замечала. Унылость теперь была её естеством, а потому и унылые пейзажи за окном, и унылое однообразие остановок – всё казалось ей обыкновенным.
«Приживалка!» – по кругу неслись в её в голове одни и те же фразы. «Отец не знает, как тебе сказать». Неужели папа разговаривал с бабой Маней и жаловался, что не может выдворить засидевшуюся в гостях Алёну? Ей он ничего подобного не говорил.
Потом Алёна бодрилась, стремясь держаться середины, и убеждала себя, что отец никогда бы даже не подумал выгнать её, тем более в таком положении, когда дом её сгорел, а с работы она уволилась, поддавшись его убеждениям.
Но помыслы вместо успокоения вновь возвращались к началу и вынимали из памяти образ гневной старухи: «Отец и брат на работе!» «Приживалка!» «Сидишь на шее!» И Алёна снова оправдывалась, вовлекаясь в бесконечное препирательство с собственными страхами, надуманными и истинными стыдами.
В Староминскую прибыли под вечер.
Алёна собралась с духом, борясь с накатывающими волнами тревоги, по временам граничащей с паническими исступлениями, и вышла на перрон в числе последних пассажиров. Здесь в плотной толпе чужих людей она поддалась общему течению и медленно двинулась к маленькому вокзалу.
Так много людей, и ни одного человека – только чужие тени, погружённые в свои дела, в свои жизни и тревоги.
Алёне хотелось плакать, но она боялась привлекать внимание, поэтому терпеливо ждала, когда разбредется толпа и надеялась, что ничего с нею не произойдет. Но на что надеялась? Теперь она и тем более не знала, как можно жить в этом мире и как править собственную судьбу, если нет никакого твердого места вокруг, нет опоры ни на молитву, ни на терпение, ни на Бога… А значит, находится она в опасности, ожидающей только самого тяжёлого, самого изуверского момента, чтобы с неистовым и жестоким наслаждением наброситься на неё.
Вдруг кто-то схватил её за руку, Алёна вздрогнула и выронила свою багажную сумку, обернулась, одновременно отступая на шаг назад.
Перед нею стоял самый Алёша – краснощекий и раздышавшийся, видно торопился, бежал сюда от машины.
– Алёнка! – Он бросился в объятия. – Родненькая!
Подбежали и двое других братьев, тоже обняли сестру и друг друга, и долго так стояли, не обращая никакого внимания на любопытные взгляды скучающих пассажиров. Впрочем, где ещё люди так искренне обнимаются, как ни на вокзалах?
***
Когда вернулись они обратно, отец был уже дома, во дворе празднично дымился мангал, а из колонок неслась музыка.
– У нас сегодня большой праздник, будем пить вино! – обнял он Алёну, потёр и похлопал по спине, а потом увлёк с собою в летнюю беседку. – Сегодня ты стала взрослой, самостоятельной. Думаю, теперь ты точно успокоишься и научишься использовать свой дар тревоги.
Алёна не ответила, она сникла и ослабела от принятых в сердце страхов, которые теперь всё ещё тяжелили душу.
– Теперь самое главное, – он раскупорил бутылку домашнего вина и вопросительно принюхался к горлышку. – Да! Знаешь, только глубокие потрясения оставляют глубокий след. То, что сегодня случилось, ты примешь. И теперь то, от чего тревожилась каждый день, будет казаться тебе мелочью.
– Да как же я приму?
– Легко и просто! Держись в середине, не уклоняйся ни к унынию, ни к беспечности. Держись крепко, опыт у тебя уже большой. Всё только к лучшему, и большие волны нас встречают у больших просторов. Хватит по над берегом ходить.