Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артём не обращал внимания на вёрткие выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костёр потухнет, Артём залил угли водой из бутылки.
В палатке он достал блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи «Пусть всё это взорвётся во мне и выйдет с дымом вон!», подвёл ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне ещё больнее.»
***
Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где всё чужое? Даже в лесу хватало враждебности. И нудно звенящие всю ночь комары, и крикливые предрассветные птицы, и шумные деревья, и бурлящая быстротечная река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артём забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.
Артём спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку кефира.
Утро медленно пробуждало чувства, разворошённые вчерашним взрывом, и Артёму хотелось спрятаться от самого себя. Поэтому он вгляделся в синеватую гору к югу: уйти прочь – вот чего хотелось ему сейчас!
Он вернулся к вещам, разбросанным енотом или ещё каким фентезийным «духом леса».
Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзаке, придерживаясь заранее обдуманного порядка. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щёткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.
Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артём наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов – не на скорость он идет к морю. Да и… Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит её, или лоб расколет. Или выйдет из своего заточения к морю житейскому, или останется в себе навсегда. И тогда уж…
После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдёшь, уже не попадёшь.
Артём вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошёл в будущее.
Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, продвинулся всего на полтора. И то, устал, распарился, как в бане – день выдался душным и по-тропически парким. На усталости сказывалось и внутреннее опустошение – оно обесценивало любые устремления, всё представляя блеклым, бессмысленным и пресным.
Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить поклажу, попить воды или отогнать увязавшегося хромого енота.
Артём больше не подкармливал его, пугал, швырял в него камни и комья земли.
Енот отступал в сумрак зарослей и исчезал с таким испуганным видом, что верилось, будто он не вернется.
Но к следующему привалу ушлый зверёк, и внешне и по духу больше похожий на помесь лисицы с обезьяной, уже крутился рядом, суетился в нескольких метрах от Артёма и обнюхивал воздух.
Ватное душевное онемение постепенно отступало, и душа заполнялась раздражением и злостью. Он почти вернулся к прежнему состоянию сосредоточенности и внутренней твёрдости. Однако боль не утихла, да ещё и обострилась резями в горле, которые притуплялись только от специального спрея и от приливов раздражения.
Теперь к его душе приросло новое дарование – он научился злиться, выплёскивать и психовать конкретно, а не вообще.
Артём будто вырвал из сердца гвоздь, который сковывал его с самого детства. И новый дар целиком овладел им.
К федеральной трассе Артём старался не приближаться меньше, чем на километр. Но и не удалялся от неё, чтобы время от времени пополнять запасы продовольствия и воды.
Отдыхая добрый десяток раз, к завершению дня он прошёл около семи километров, споря с собой и злясь на непролазность леса, крутые подъемы, камни… Да на всё.
Наконец, терзаемый собственной желчностью, он сбросил рюкзак, с досадой пнул его ногой и на том остановил своё угрюмое шествие.
Здесь разместил он лагерь, потому что с этой возвышенности хорошо просматривалась трасса и небольшой торговый поселок-островок, наполненный проезжими людьми.
Развернув палатку так, чтобы, пойди дождь, ему не оказаться на пути потока, Артём уселся на выступе и смотрел, как по шоссе снуют крошечные машинки, как они заскакивают на торговый пит-стоп и, утолив нужды, мчатся дальше, ничего о нём не подозревая.
Здесь подвёл он и итоги дня: достал блокнот и внёс новую, самую короткую запись: «Опустошение».
Когда тётя Тоня уже своё отжила и лежала в больнице среди проводов и мониторов, он посетил её, чтобы проститься. Не один, а в составе тех, кто её ещё помнил. Набралось семь человек.
Артём тётю Тоню не узнал – так иссушили её годы. Но глаза… Они совсем не изменились, хотя и видели теперь смутно.
Тётя Тоня узнала повзрослевших выпускников, обрадовалась и всех обласкала, как родных. Всех, кроме Артёма. Его она не припомнила.
Прощание было коротким.
Когда ребята уже уходили, тётя Тоня хрипло воскликнула:
– Стой! – её осенила догадка-воспоминание. – Тебя я тоже помню!
И она затрясла пальцем в воздухе: подожди, мол, сейчас вспомню. – Ты.. М-м… Чужой… Я так тебя называла. Ты был… Такой испуганный какой-то… Правильный. Не надо быть таким, я не люблю таких. Жить надо… Жить надо полнее.
Артём не откликнулся на её слова, его лицо, словно высеченное из ледовой глыбы, осталось отстраненным. Только больно сжались пальцы в кармане и хрустнул пластиковый шарик от детской погремушки. Но никто, конечно, не увидел этого. Ведь психовать нельзя.
Зато теперь, выплеснув ненависть в мир, он позволял себе злость в любой её форме. Ему даже хотелось, чтобы появился какой-нибудь повод ею воспользоваться.
К сумеркам накал разочарования, подогреваемый ордами комаров, дошёл до своей верхушки, если такая, конечно, существует. Особенно, когда разбуянился крепкий ветер, срывающий с шумных деревьев листву с мелкими ветками и бросающий их на одинокого путника. Будто сам
лес пытался оттеснить Артема обратно в мир людей, которые прогнали его в лесную пустынь.
Как назло, не отставал и енот. Артём в очередной раз заскрипел зубами, когда этот наглый зверь в черной воровской маске на глазах попытался утащить пакетик с мусором.
Артём вскрикнул, скорее даже взрычал, подхватил камень и швырнул в навязчивого идиота.
И попал!
Енот, по каким-то своим глупым представлениям ожидавший незаслуженных бонусов, никак не рассчитывал на камни. Удар пришёлся аккурат в лоб. Зверь громко и протяжно взвизгнул, запричитал, пулей бросился в свои тёмные кусты и умчался вон.
Артём погнался было за ним, где-то в глубине души сожалея о случившемся, но остановился и выкрикнул в шумящий лес:
– Пошёл прочь! – удивительно, но голосовые связки уже восстановились, хотя голос стал грубее, взрослее. – Ты мне никто! Ты чужой!
Он зажёг фонарик, вернулся к пакету с мусором, чтобы забрать его, и увидел на бледной полупрелой листве кровь. Она была неприятной, вязкой и в густых сумерках почти черной.
Артём присел на корточки, всмотрелся пристальнее, мазнул по окровавленному листу пальцем. Кровь, тёплая и слизкая, живо липла к пальцу и походила на сгустившуюся живую боль, испаряющуюся и разносимую одуревшим ветром по миру.
Артёму стало не по себе, и вначале он попробовал оправдаться. В конце-то концов, что оно пристало, это животное! Но, присмотревшись по правде, решил, что кровь – это единственная конечная цель любой злости, раздражения или гнева.
Только кровь.
Отшатнувшись от неё, он поднялся, ногой нагреб на кровавую кляксу листву, тут же разлетевшуюся под натиском шумного ночного ветра, и вернулся к палатке.
Артём никогда не источал открытой злости. Ненависть клубилась в нём твёрдо, но не устремлялась к чему-нибудь однозначному. Он не ненавидел кого-то именно, не желал кому-то плохого или хорошего. Он просто терпеливо смотрел дурное кино.
И вот он сам проник по ту сторону экрана, ранил, а может быть, убил енота – единственное живое существо, которое было с ним в этом лесу. Пусть и чужое существо.
Артём долго не мог уснуть в шатающейся на ветру палатке, размышлял о своей новой природе и, видя себя недобрым персонажем мрачного сериала, хотел ещё разок закричать во всё горло. Теперь уже от ненависти к себе.
Права была тётя Тоня. Таких нельзя любить.
Ему припомнилось кладбище, на котором её похоронили.
Через два дня после похорон Артём посетил свежую «мамину» могилу.
– Я не Чужой, – прошептал он. – Меня Артём зовут. Артём! И жить… Я очень хотел жить полнее, но… Прощайте.
Сломанный им в больнице, но собранный из осколков и аккуратно склеенный пластиковый шарик, похожий на объемную точку, он поставил на её надгробие. Сам же сел в такси и умчался по магазинам, чтобы купить рюкзак и спрей, умягчающий горло при разрыве связок. Так он сорвался из Ростова в Горячий Ключ, в далёкий горный лес, к своей мечте – выплеснуть ненависть вон. И теперь, опустошённый и выжатый этим воплем, лежал в том тёмном лесу и не мог заснуть из-за стона разыгравшейся бури. Или из-за обиды, злости и безвыходности, бурей гудящей в его растревоженной душе.
БУРЯ
К утру погода только озлобилась, ветер остервенел, гнал по низкому небу тёмные пятна, время от времени бросающие вниз косую дождевую морось.
Пустота больше не изводила Артёма. Она с переплеском заполнилась раздражением, отвращением к этому миру и к себе самому. Артём даже налился силой, навеянной этой по-своему приятной дерзостью и ощущением могущества.
Борясь с ехидным ветром, знающим толк в издёвках, он упаковал лагерь. И прочь отсюда, обходя деревья и царапливые ветки, он убрёл к автотрассе.
«Городок» у дороги представлял собой заправку и несколько небольших магазинчиков, прилипших по обе стороны к асфальтному шоссе, мокрому и блестящему из-за внезапных порывов мелкого дождя.
В продуктовом магазинчике людей не было, если не считать молодой продавщицы, которая пялилась в телефон и равнодушно пропустила Артёма мимо ума.
Взяв нужное, Артём выложил товары на прилавок, чтобы девушка могла составить цену, и заметил, что упаковка выбранной им лапши надорвана.
– Замените, – приказал он чужим голосом, полным холодного и решительного презрения.
Продавщица ухмыльнулась, вскользь глянула на лапшу одним лицом, не проясняя глаз, и безразлично качнула головой:
– Товары возврату на подлежат!
От её надменности мир вокруг Артёма вздрогнул, а зрение сузилось до туннельного, искажая понимание происходящего и изменяя значимость незначительного. Он поднял лапшу с прилавка, сжал её до хруста в злой кулак, потряс этим макаронным кулаком перед лицом девушки, стараясь поднести как можно ближе к её глазам, и прохрипел, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не растереть упаковку об её глупое, хотя и миловидное, лицо:
– Я сказал замени, тварь! Иначе я… – он не знал, что он «иначе», с непривычки не придумалось быстро. Но это «иначе» наверняка было страшным.
И она увидела в его глазах всё, что сам в себе он не видел, вздрогнула, живо подскочила, заменила лапшу, хотя в магазине самообслуживания ему это сделать было бы проще, чем ей. Потом суетливо отсчитала сдачу, двинула свой стульчик дальше от прилавка и уселась обратно на него, сжалась, по-детсадовски сложила ручки на коленках и потупила испуганные, почти детские глазки.
Когда Артём открыл входную дверь, порыв ветра, сопротивляясь его возвращению в лес, захлопнул её обратно с грохотом.
Девушка вскрикнула от неожиданности.
Артём заново открыл дверь и, удерживая её с силой, остановился и обернулся. Продавщица сидела на своем стульчике и всхлипывала – маленькая, дрожащая, жалкая девчонка, вероятнее всего, подменявшая на работе маму или «самостоятельная», взрослеющая дочка магазинщика.
Артём чуть не шагнул назад, даже с сожалением подался весь к ней, к её страданию и боли. Но ветер снова попробовал выхватить из его руки дверь, и Артём вышел вон.
Он ни разу никого не прощал, не извинялся искренне и никогда не чувствовал вины. Не умел.
В памяти предательски больно замаячили вчерашние удивленные глаза енота, получившего камнем в лоб. Почему-то зверь не испугался, не разозлился. Он вначале, за мгновение до боли, удивился. И его удивление промелькнуло теперь в глазах юной продавщицы пред тем, как она поняла, что ей больно и страшно.
Приметив цветочный ларёк, Артём ринулся к нему, чтобы купить самый большой букет или много самых больших букетов и подарить этой девочке, оскорблённой и испуганной его новой, малознакомой ему самому, злостью. Пусть бы она только не плакала, пусть бы она только не чувствовала той жгучей мрази, с которой он жил всю свою жизнь от первого её дня.
Но ларек оказался закрытым, заброшенным и пустым.
Ненависть… Что делать с ней?
Теперь, когда Артём разрешил себе её выплескивать, она только разрослась, будто открытое брожение гнева для неё было так же питательно, как влажная среда для плесеней или как эта рвущаяся, сырая погода для лесных лишайников.
Он не мог присвоить этой грязи себе. И ему думалось, что ненависть чужеродна, как очередной пандемийный штамм. Или она сидит внутри Артёма и убивает его, или она выплескивается на окружающее и убивает всё вокруг. Чтобы всё равно в конце убить его самого.
В обоих вариантах ненависть – это уничтожение, кровь и смерть. А если мыслить глобально, смерть всего вообще. Скорее всего, только таковы мотивации архаических персонажей, таких, как дьявол. Не власть ему нужна, не наслаждение чужим страданием, ибо зло ненасытно. Он жаждет смерти всего сущего, всего, что создал Бог, и с чем дьявол не согласился. Включая самого себя.
Выходит, дьявол – первейший из всех самоубийца.
Артём перешёл скользкое шоссе, лавируя между пролетающих легковушек и, стараясь не задерживаться и не оборачиваться, углубился в лес. Но здесь он замедлился, не удержался, обернулся и глянул на магазинчик. Где-то там сидела его первая жертва, если не считать енота.
Он уселся в сырую траву и с брезгливостью оглядел свои руки. Они дрожали от кипучей злости, которая уже схлынула, оставив только горечь и жжение боли, которую чувствовала теперь эта девочка, и которая теперь его самого наполняла до краёв.
Дьяволом он точно быть не хотел. Не для того он убежал в этот лес.
А значит, нужно идти в другую сторону, нужно искать себя там, где нет ненависти, а есть… Что-то другое, которое ещё предстоит осознать.
И он пошёл дальше, пытаясь отыскать путь к себе в этом странном и сложном лесу, который туманно называется жизнью.
К середине дня северный ветер унёсся дальше, на юг, по Артёмову маршруту, оставив разбросанную повсюду, сорванную с деревьев листву, и тихие темные облака, развеивающие над лесом мелкую водяную пыль.
Опять стало парко и душно.
Одним рывком Артём прошёл сразу пять километров – без опустошения шлось упрямее. Дерзновение, покорившее его с утра своей независимостью, никуда не ушло. Но оно ослабилось виной, и Артём уже раздражался не на мир вокруг, а на себя в этом мире.
Нужно было куда-то привязать свою свободу, как-то отделаться от стремления бить и крушить всё вокруг, пока он действительно не совершил какого-нибудь по-настоящему большого зла.
Взобравшись на высокую гору, он остановился, выбрал ровное место, захваченное мхами, и развернул поролоновый матрас.
Пора отдохнуть.
С этой высоты он видел обширную долину, такой пространственный пейзаж, каких в Ростове он видеть просто не мог, если не считать широкого разлива Дона на центральной набережной.
Странно, но вид зеленой летней идиллии успокаивал. И хотя он устал, силы восстанавливались быстро. И потому, что это свойство молодого двадцатипятилетнего тела, и потому, что за прочностью этого тела стояла большая работа.
Ещё в детском доме Артём понял, что нельзя спрятаться в самом низу человеческой пищевой цепи – ведь туда плюют всё, кто находится сверху. И, перед тем, как плюнуть, они внимательно присматриваются, чтобы выбрать жертву, не промахнуться и, по возможности, плюнуть побольнее.