– Довольно интересно, – пометил Иван Сергеевич. – По правде говоря, это слишком, тебе не кажется?
– Вполне доступно. Достаточно для того, чтобы быть правдой.
– Немного бесновато, не для нашей страны это. Может Европа, Америка, – там происходят подобные вещи.
– Нам это тоже не чуждо.
– Ха-ха. Нет, ты серьёзно?
– Простое предположение. Разве я не прав?
– Нет, ты не прав.
– Тогда что же является правдой, расскажи мне.
– Просто будь на своём месте, живи, пока тебе дают, пока у тебя не отобрали это право. Ведь ситуация может быть ещё хуже.
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем жить без жизни? Зачем жить без чувства жизни?
– Когда я застрял в пустыне, в Австралии, я об этом не задумывался. Там был смысл выжить. Солнце бесчувственно палило, было безветренно; я сидел как в вакууме и чувствовал, что кровь не циркулировала по моим венам. Какая уж тут жизнь: лишь бы выжить.
Скорее всего, он лукавил об этом, я ему нисколько не верил.
– Ты это к чему? К тому, что бывают ситуации, граничащие с жизнью, где жизнь принимает совсем иной вид и где выжить – становится жить. Я это без тебя знаю.
– Много ли ты знаешь, – негромко произнёс Иван Сергеевич. – Да я голыми руками кенгуру завалил. Увидел, что он лежит на земле и корчится в каких-то слабых конвульсионных движениях. Вот этими самими руками переломил ему хребет, затем освежевал и под палящими лучами австралийского солнца прямо сырого и съел. Как одержимый, в самом деле.
– Я не понимаю к чему ты клонишь.
– Потому что ты глупый при всех своих гениальных высказываниях. – Он возбудился, его прежняя медлительность пропала. – Ты только, что и можешь разглагольствовать, красиво говорить – а жизни-то в твоих словах сколько? Понимаешь, пережив смерть себя, своей личности во время жизни, как это произошло со мной, человек становится другим. Не в том сентиментальном смысле другим, то есть человеком, который переосмыслил свои ценности, а кардинально другим – уже более не человеком, если тебе так будет угодно. И поэтому я теперь попросту боюсь снова оказаться в той ситуации, снова делать нечто для меня ненормальное, поэтому не стремлюсь мыслить как ты. Мне лучше сидеть и не выделяться, скромно смотреть из окна и благодарить судьбу, что я сейчас здесь, а не в том аду. Ты не прав, лично для меня; впрочем, даже если ты и прав, для меня – не прав.
– Лучше жить в системе, хорошо. Знаешь в чём схожесть психически больного человека и такого человека, как ты, который хочет сидеть на месте, ничего не делать и по той же причине быть вечным конформистом?
– В чём же?
– В том, что психически больной человек – раб своей болезни; гражданин государства – раб своей системы. И если она разрушает тебя – то не бороться с ней, не пытаться этого делать, значит дать ей волю поглотить тебя.
– Я тебе уже всё сказал. И вновь говорю: ты не прав.
– Ты ведь нормальный человек, но если хочешь, то живи и дальше в своём мире, мне на тебя наплевать.
4
Я нередко стал прибегать к медитации. Я особенно медитирую: ни сажусь в позу лотоса и ни стараюсь контролировать дыхание, а располагаюсь на кровати, закрываю глаза и лежу, не двигаясь, долгое время, как делал межзвёздный скиталец Джека Лондона. Тело постепенно онемевает и пропадает чувство принадлежности частей тела, постепенно от конечностей до груди. Таким образом, я тренирую контроль над собой, особенно когда стараюсь ни о чём не думать и стараюсь не уснуть. Это достаточно проблематично, порой тело начинает чесаться, но двигаться нельзя; кроме того мысли наваливаются скопом – отрешиться от них ещё труднее.
В этом состоянии мне и было нежданное, но по-своему необходимое видение этой ночью.
Стремглав бежал я по бескрайнему полю; колосья были, будто шёлковые, и когда я бежал так ласково и кротко касались меня. Ветер обдувал лицо, и моя шевелюра раскрыла моё лицо чудотворнейшей природе. Ноги тарабанили по земле, и сил было хоть отбавляй. Я закрыл глаза и лишился всех чувств: вокруг тишина, темнота и пахнет этой же тишиной – такой приятный запах пустоты…
Теперь я в комнате. Странно, что невозможно понять, открыты у меня глаза или нет – темнота. Нет страха, тревоги, есть одно лишь ожидание момента, чего-то необходимого. Дверь открывает человек в белоснежном фраке, с длинными волосами и длинной бородой, протягивает мне руку. Я хватаю его за руку и мы выходим из этой комнаты, и я понимаю, что мы вновь посреди того поля. Одна комната, вокруг – величайшая красота золотого от колосьев поля. Мы стоим и смотрим вдаль, просто стоим и смотрим. И я вновь бегу. Бегу я так же, как ранее, и опять закрываю глаза… Снова комната и снова этот господин – всё неизменно циклично.
И вот спустя тысячи, миллионы попыток, годы одних и тех же действий, когда седина давно проступила в моей голове, протягивает мне руку господин, и я спрашиваю у него:
– Это называется жизнью? И зачем ты подаёшь мне руку? – И встаю без его помощи.
А он улыбается, убирает свою руку и говорит:
– Да, это жизнь. Твоя жизнь. Я могу тебе лишь подать руку, помочь, но важно то, что ты можешь прожить её только так, как захочешь. Ты, видимо, хочешь прожить её так: из раза в раз делать одно и тоже. Твоя правда. Да, может это и правильно – мне наплевать.
Он выходит из комнаты, достаёт флягу, смотрит вдаль как всегда, но теперь уже припивает из фляги. Выхожу из комнаты и сажусь на землю; человек не глядя на меня, протягивает мне флягу. Я не отказываюсь, отпиваю странного вкуса напиток и неожиданно откидываюсь назад, без права на самоконтроль.
Затем оказываюсь среди белых стен, пациентов и санитаров. Это не был сон – я не спал. Меня настигло это просветление так, словно это была сама жизнь. Можно назвать эту жизнь в параллельной вселенной, но она реальна, такая же, как и наша. Не знаю, что это было, но ни в коем случае не сон.
Станислав Иннокентьевич в истоме сидел в кресле и смотрел в окно. (Я почему-то называл его по имени-отчеству, хотя мы были практически одного возраста и всегда говорили на «ты»). За окном была настоящая осень: ветер гнул деревья и пачками срывал листья, дождь прибивал кружащиеся листья к земле, небо хмуро пленило солнце и было залито серым тоном. Станислав Иннокентьевич был самый нормальный из всех нормальных в этой психбольнице. Я подошёл к нему, присел и завёл беседу:
– Привет. Слышал, что Тимофея выписывают? Сегодня за ним отец приедет.
– Да, слы-ы-ышал, – ответил он, зевая на букве «ы».
Тимофею девятнадцать лет. Он попал сюда с эпилепсией в целях оградить общественность своим присутствием, – так решил суд. Замкнутый, косоглазый парень стал жертвой своей болезни. Смысл помещения его в больницу заключался скорее в ограждении его от общественности, да и просто ради круглосуточного надзора, – я так думаю.
Я смотрел в окно, мы молчали и созерцали улицу.
– Это уже ни золотой, ни серебряный, да и ни бронзовый век, – после паузы вымолвил я.
– Бумажный, – иронично ответил Станислав Иннокентьевич.
– Туалетнобумажный, – добавил я.
Спустя небольшую паузу я заговорил:
– Раньше я думал, что люди помогают друг другу, а потом понял, что все хотят помочь только себе.
– Да, люди стали слишком эгоистичны. Это так на них влияет капитализм. Вот здорово же жили во времена коммунизма. Там была общность.
– Это не причина идеологии, как мне кажется – это всё в каком-то глупом желании прикрыть свою жопу. Не то что люди стали недоверчивы, закрытые от других людей, просто жадные и фанатичные на эту жадность. Они порой гребут в свои руки всё, что увидят, а потом сидят и не знают, что со всем этим делать.
– Ты прав, дружище. Всё так и есть.
– Около пятнадцати лет назад я был наивен настолько, что видел в обществе и в людях взаимопомощь, думал это вполне обычным явлением. Строитель строит дом, продавец продаёт, врач лечит людей, и каждый является элементом одной цепи. Полицейский надеется, что если у него заболит зуб, он просто пойдёт в больницу и ему его вылечат. Не будут стремиться вытянуть из него как можно больше финансов, а просто будут делать свою работу. Я думал, что один человек делает свою работу, другой человек делает свою и таким образом происходит поддержка всего государства. Учёные же движутся по лучу прогресса, находясь на фундаменте этого стабильного порядка. Политики стараются сделать мир лучше, обеспечить достойную для всех законодательную систему, чисто из идеалов своей идеи, без интересов собственного достатка. Я считал, что это справедливо, справедливо для всех. Справедливо когда дворник метёт улицу, делает наше окружение чистым, то всё остальное (а именно то, что он не делает по своей профессии) должны делать другие люди. Можно ли говорить, что одна профессия дюже труднее другой, или опаснее, или требует достаточной квалификации? – я думал, что современное, цивилизованное, на мой взгляд, общество не станет задаваться подобными вопросами, а скорее превзойдёт их. Я думал, и настолько верил в людей, что видел их прогресс. Но это была иллюзия, полупрозрачный фантом моего воображения.
– Так всегда: слишком сильные надежды слишком ненадёжные. Я вообще старался поначалу, как говорят, начать с себя. Я не старался сетовать на людей, кричать: «давайте сделаем этот мир лучше совместными усилиями!». Это бесполезно и я это понял. Я начал с себя, начал меняться, воздействовать на окружающих меня делом.
– И как?
– Поначалу всё было прекрасно – была уверенность в моём предприятии. Бросил пить, бросил курить, начал читать и заниматься спортом, склонять к этому всех моих друзей и знакомых. Проповедовал доброту, в самом обычном её значении, однако встречал тупые взгляды людей, которым это было чуждым. Или это было слишком идеально, что они в это не могли поверить. Я пробирался к мусорке, распинывая груды мусора, чтобы выбросить баночку из-под газировки. Я помогал старушкам переходить дорогу, как это было в фильмах, и ловил на себя странные взгляды, которые говорили: «он что шутит?». И со временем пришло осознание того, что это бесполезно. Я вроде бы начал с себя, менял этот мир и он обязан, в конце концов, преобразоваться – люди должны были это заметить и стать добрее, нравственнее, такими же как я. В этом я глубоко ошибался, и поверив в себя, и поверив в людей. Эта поверхностность ни к чему не привела.
5
Сегодня я начал день с того, что начал рисовать на стенах палаты. Я видел чёткую картину перед глазами: божественные линии, дуги, круги, цифры, буквы формировали глобальную идею бытия. Я изливал эту идею на стену и фанател от самой мысли того, что я вот-вот разгадаю самую важную загадку мироздания.
Я изрисовал весь карандаш, но понимал, что идея не готова – она просто-напросто не закончена. От безвыходности я закричал и бросил остаток карандаша в дверь. «О, боже, она исчезает! О, боже, нет! Я подобрался к ней так близко! Ну почему!? Нет!» – вопил я. Все пациенты проснулись. Санитары уже приближались, но я вопил об утраченной идее. Она утекла сквозь дрожащие пальцы психически больного пациента городской психлечебницы. Возможно я не псих, просто другой – вот и всё. Так бывает всегда. И если бы не это место, я бы познал тайну мирового смысла. Но роковой случай, однажды загнавший меня в системную ловушку, дал право понять всю мою обречённость. Именно теперь я осознал, что обречён. Обречён прожить с мыслью о том, что был на ниточке от выполнения цели своего существования.
Как раз теперь, зайдя в пустую белую комнату, где санитары успешно отмыли стены, я понимаю, что самоубийство спасает сильных от участи слабых. Я должен уничтожить свою бессмысленную жизнь, ведь я ничтожен, потому что поставил на «всё или ничего» и проиграл всё. Проиграл.
После этого «утреннего шоу» – как о нём выражались санитары – я направился к Станиславу Иннокентьевичу.
– Мне кажется, я начинаю сходить с ума, – сказал я.
– Так и есть, – сразу ответил он.
– Я сегодня упустил идею всей своей жизни, я трогал её, видел и по-настоящему ощущал. Ты понимаешь?
– Я тебя совсем не понимаю, мой друг. Может ты уже рехнулся?
– Да нет же. Это был смысл, который я всегда искал. Я его нашёл, понимаешь?.. Впрочем, забудь… Я всё выдумал, расслабься. – Я не хотел доказывать ему обретённый мною смысл. Он может быть и неглупый порой, но всё же дурак, обычный дурак, которому не дано понять суть мироздания. Мелкий человечишка с долей разума – это недостаточно для высшего понимания Вселенских масштабов.
– Я так и думал: я тебя как облупленного знаю.
– Угу, – поддакнул я. – Грустно смотреть на мир и понимать, что всё катится в воронку неизвестности. Да и всем наплевать – это вовсе страшно.
– Нам это не должно быть важным.
– Почему это?
– Взгляни где мы сейчас находимся, взгляни на всех, кто нас окружает и сопоставь это со своими мыслями. Мы – сумасшедшие.
Говоря о ярлыках, которыми люди нарекают однажды побывавших в психбольнице представителей, хочется добавить ещё один факт: находившиеся и находящиеся в психбольнице люди сами себя считают сумасшедшими. Станислав Иннокентьевич был именно таким человеком.
– Ты говоришь как Иван Сергеевич, и ты не прав. И мы – не сумасшедшие.
– Избавь меня от этой пустой болтовни.
– Если ты считаешь меня сумасшедшим и мои мысли бредовыми, то я готов объяснить тебе, почему я сказал, что мы катимся в воронку неизвестности. Хочешь, расскажу?
– Ну, давай, попробуй.
– Придёт время и настанет эпоха жадности, одержимости в бесконечном выживании, настанет полноправное господство хаоса. Нам горько будет смотреть на мир, где никому ничего не хватает, понимаешь. Трудно представить будущую участь людей. Невозможно отвергать это – факт налицо: население растёт, источники исчерпываются. Голод и безработица – первый этап, даже не этап, а пролог, предисловие к Великой песне будущего упадка. Я не верю в оптимизм, а оптимизм – это настоящая вера: убеждённые оптимисты настоящие фанатики «всего будет хорошо». Они заслуживают презрения, ибо слабость никогда не делала человека лучше. В итоге, человек будет сидеть на скамейке у давным-давно заросшей автозаправки, и глодать руку своего лучшего друга, причём не будет замечать чего-то античеловеческого, каннибальского в своём обычном приёме пищи. Это неминуемо, как в исторической хронологии, так и в обычной человеческой природе.
– Такого не будет, люди не дойдут до таких вещей и вообще ты не прав. Брось заниматься такой ересью, дружище.
– Ты всё ещё в цепях своей идеи – ищешь добра в людях, думаешь, что они додумаются измениться. Они не будут меняться. После твоего вчерашнего рассказа ты уже должен это понять. А возможно ты просто не понимаешь меня.
– Ты умный человек, но не от хорошей жизни попал сюда. Не ухудшай себе жизнь этими мыслями. Расслабься.
– Я не могу бросить то, что приносит мне пользу в понимании этого мира. Как ты этого не можешь ещё понять?
– Позволь дать тебе один дельный совет: перестань так много думать. Ты, таким образом, кажешься не умнее других, а глупее. Не веди себя как дурак и займись простым делом; можешь начать вязать, читать книги, вышивать, разгадывать кроссворды, а может в картишки давай?
– Клал я на твои картишки и на твой регрессивный образ жизни. Я хочу понимать этот мир и буду его понимать! И… пусть я дурак, зато вы все от этого кажетесь умными. А вообще, хочешь хороший совет для тебя и Станислава Иннокентьевича?
– Какой?
– Самоубийство. Подумай, зачем вам жить… проживать жизнь, тратить ресурсы, существовать бесцельно, бессмысленно? Вы же – пустота! Полая обёртка человека. Лучше пойти и показать чего ты стоишь, чем вот так, как вы, – сказал я и ушёл.