******ный мир

IV

Кухня меркла. Лишь свет луны просачивался сквозь стекло и падал на доски. Черный ботинок лег на ковер, затем взмыл в воздух, после чего приземлился гораздо ближе к винному шкафу. Следом за ним проскакали второй ботинок и две забинтованные ступни.

Фальк вздрогнул и вскрикнул, когда наступил на что-то длинное, мягкое и пушистое. Харон рассмеялся.

– Дай ему поужинать.

Мумия зажгла неповрежденную ладонь, и свет от этого безобидного факела позволил Фальку увидеть черного кота, который грыз рыбные кости, найденные в ведре.

– Ну, что же ты… Как т-там т-тебя зовут?

– Шизикус, кажется… – ответил Харон.

– Пусть будет Физикус.

Морж наклонился к зверю и погладил его блестящие шею и голову.

– Ну, что же ты, Физикус, какие-то остатки доедаешь? У меня ведь есть ветчина.

Кот оторвался от трапезы, задрал голову и посмотрел на Фалька человечьими широкими глазами.

– Мя-я-яу!

– Сейчас-сейчас!

Мужчина повернулся, подождал, пока Харон даст ему пройти и направился к другому шкафу, где хранились банки, полные пыли. Морж в лучах огня Харона разглядел то, что он называл ветчиной, только волшебник кроме видавшей виды косточки ничего не обнаружил. Тем не менее мужчина взял эту кость и положил ее на стол. Фальк попросил Харона передать ему нож, а когда завладел ржавым лезвием, стал отрезать воздух рядом с костью. Волшебник вспомнил о том, что в дневнике говорилось о сумасшедшем жителе, поэтому он не нашел лучшего кандидата на эту роль. Как только морж раздробил тупым лезвием целую кость, он бросил кусочки на пол с криком: «Давай, Физикус, поешь как следует!» – а кот в ответ на это зашипел и вернулся к рыбным объедкам. Харон собрался покрутить пальцем у виска (да только не нашел нужного пальца). Фальк снова подошел к винному шкафу.

– По такому случаю я достану лучшее вино. Думаю, полусухое «Мерло» тысяча девяносто…

– А у вас есть что-то покрепче? – спросил Харон.

Фальк поставил бутылку в винные соты.

– Есть.

– Тогда открывайте сначала «Мерло».

Фальк вздохнул и достал бутыль из деревянного кармана.

Фокси, лежащий возле дивана, вздрогнул, будто услышал запах вековой пыли.

Харон стоял возле стола, держа руки в карманах, и смотрел, как Фальк возится с бутылкой. Харон потерял пару пальцев на левой руке и хотел запить эту потерю чем-то крепким (или он хотел еще кое-что).

Фальк нашел штопор.

– А в-вы их видели? П-п-п-п-п-п…

– Привидений?

– Д-д-да.

Харон задумался.

– Возможно, – сказал он и принялся разглядывать реакцию моржа, который возился с бутылкой при свете подсвечника на столе.

– Эт-то как это?

– Я еще не решил, что видел.

– О, а оно ст-т-трашное?

– Не особо.

Фальк закряхтел.

– П-почему?

– Потому что я не сумел разглядеть, а строить догадки – такое себе дело. Возможно, это просто звезды отразились в окнах.

– В-в-вы в-все еще с-здесь. Если привидений не видели, почему не уезжаете?

– А вы так этого хотите? Резко ваши приоритеты поменялись.

– Я н-не уверен-н, что звал Вас. Вы сами пришли.

– Нам бы пора выпить.

Они взяли по бокалу и сели за простой деревянный стол (Харон перед этим стряхнул огромный паучий ковер, зацепившийся за табурет, и сотню слоев пыли). В этот момент Харон следил за моржом, а тот следил за Хароном. Под моржом заскрипел стул, а под Хароном… Ну, вы итак все знаете.

– И как мы бы-бу-будем вызывать демона?

– Напьемся до белой горячки.

– Но разве можно вызвать Дьявола употреблением спиртного? – спросил Фальк.

– Дьявола – нет. А вот конкретного демона – это запросто, – ответил Харон.

– О, так… А кого конкретно мы вызовем?

– Только не смейся. Бога белой горячки.

– Господи, помилуй! Что же это творится!

– Напомни потом стереть тебе память. Ты слишком впечатлительный.

Харон налил вино в бокалы и пододвинул один сосуд к себе. У мумии были императорские повадки, судя по тому, как она развалилась в кресле. Фальк же сидел на твердом табурете, потому что он хороший хозяин. Морж потянулся к бокалу, вцепился в него двумя пальцами (будто клешней) и проволок стеклянную башню по столу.

Фокси зашел на кухню, высунул сонную морду из тени, учуял запах свечи на столе. Харон опустил бокал под стол, и подбежавший питомец проглотил вино.

– Вам не нравится? – спросил Фальк.

– Что? Нет. Я не могу опьянеть. Мой друг всегда делает эту работу за меня.

– О, значит, это он будет говорить с богом?

– Нет, почему. Мы с вами поговорим.

– Но ведь д-для этого надо напиться…

– Ну да, – ответил Харон.

– Но ведь… Пьет ваша собака.

– Собака… – угрюмо сказал Харон. – Не думай об этом – тебе не зачем знать, почему все так.

Фальк вздохнул.

– Хорошо…

Они выпили первый бокал. Разговор зашел в другое русло. Они обсудили академию Харона и школу Фалька. Харон подметил, что их места учебы на удивление похожи, ведь казалось, что простые учебные заведения давно не работают по демократическому стилю («видно, уж очень сильно ваша школа чтит древние традиции», – сказал Харон. Фальк же на это ответил: «Хм, да нет»). В ходе веселой беседы мумия заметила, что Фальк разглядывает Фокси. В этом взгляде было что-то зловещее.

V

Мерло убывало довольно быстро. Фокси пил, как настоящий ценитель Аликанте Нуар. У Фалька покраснели щеки. Он жадно выспрашивал Харона обо всем. Да и пил он взахлеб.

– А вот скажите мне, Харон. Вас же учили жизни в академии?

– В Академии меня учили создавать благо, – ответил Харон. Он икнул.

– А как вы понимаете, что есть благо, а что неблаго?

– Подумай сам, Фальк.

– Ну, для меня зло – это то, что вредит другим.

– Харон наклонился к столу и выглянул из-под шляпы.

– А для меня зло – это выбор, – ответил он.

– О как! – сказал Фальк.

Харон отдал последний бокал Фокси. Мумия посмотрела на пустую бутылку, и среди бинтов вспыхнуло зеленое пламя. Глаза светились, пока Фальк не притащил самогон из кладовой.

– Что это значит-то? – спросил морж в тот момент, когда наливал по стопке.

– Иногда мы причиняем вред, потому что у нас нет иного выхода. Но иногда мы делаем это, потому что выбираем такой путь. Этот выбор и есть зло.

Фальк почесал бакенбарды.

– О, а я уж думал, вы про свободу слова…

– Многие борются за свободу, но в итоге принимают решение стать рабами.

– Может быть. Но это не значит, что человека надо лишить свободы. Он должен сам выбирать, на кого работать. Вот я, к примеру, живу спокойно на этой «ферме».

– Жил бы ты спокойно, Фальк, меня бы здесь не было.

– Может быть. Но это не значит, что где-то еще мне было бы лучше. Я очень даже хорошо устроился. Ой…

– Я думаю, ты просто не можешь решиться уехать отсюда.

Харон вылил самогон Фокси на язык. Фальк вернулся на табурет, но к стопке не притронулся.

– Эй, мы должны выпить больше, – сказал Харон.

– О, так меня уже вырвет, – ответил Фальк.

– Ты ничуть не опьянел.

Фокси зачихал. Он замотал головой и начал рычать. Затем питомец прогнулся, и изо рта у него выкатился слизкий шар. Харон оживил бинт и пустил его по полу. Лоскут окутал капсулу. Харон подтянул к себе шарик и раздавил его. Из-под осколков Харон извлек черную таблетку.

– На вот, выпей. Она впитает в себя все токсины, и ты сможешь осушить хоть всю бутылку.

– О-о-о, так вот как выглядит ваше колдовство…

– Прошу, не называй мое искусство такими словами, – сказал Харон.

– Конечно. Я не хотел вас обидеть… Ваша таблетка что-то не подействовала.

– Обычно она помогает после третьего хлопка веком. Хм, видимо, из-за твоей массы…

Фокси вновь отрыгнул упаковку с лекарством. К этому моменту осколки предыдущего шара превратились в углекислый газ. Харон разломил капсулу.

– Этого должно хватить, – сказал он.

Они сделали еще пару глотков.

– О, меня тошнит чуть меньше, – сказал Фальк.

Харон посмотрел на мужчину. Глаза у мумии загорелись зеленым пламенем, и Фальк завизжал как трус.

– Фальк, у вас в роду были магические существа?

– Лучше бы у меня вообще не было рода…

– Как это? – спросил Харон.

– Ну, так… Род же должен с кого-то начинаться, правильно?

– У тебя есть родители, Фальк?

– Нет.

– Нет?

– Я спокойно живу всю жизнь, и мне они не нужны!

Они выпили, стукнули стопками по стулу. Харон заговорил не сразу.

– И давно ты их потерял?

– Знаете, Харон, я даже как-то и не думал о том, что не помню этого. Я не знаю, сколько прошло времени…

– Если бы я не был пьян, мне было бы наплевать, – сказал волшебник. – Рассказывай, пока тебя слушают.

Фальк осушил стопку. Он налил себе еще и тут же выпил вторую. Затем он повторил. После третьей морж слегка сморщился, но быстро пришел в себя и пошел к полкам. Обратно Фальк вернулся с лимоном.

– Вам вряд ли понравится моя история, – сказал морж.

– Теперь не нравится, – ответил Харон. – Исправь это. И, Фальк, не называй меня на «вы» – я чувствую себя серьезным.

Кажется, Харон действительно опьянел, и напряжение между ними сошло на нет.

– Ну, хорошо…

– Я слушаю.

Предупреждаю сразу, история имеет последствия, так что подумай, читать или нет. Взвесь все «за» и «против», оцени обстановку. Есть ли с тобой кто-нибудь в данный момент? Ты читаешь это днем, когда воображение разделяет твои страхи и тени вокруг, или в темное время суток, когда кошмары и ночь сливаются воедино?

– Мы жили в этом доме с родителями. Моя мать часто поднимала скандал, иногда била отца. Он ее не трогал, а после каждой ссоры уходил на речку за городком. Понятия не имею, что он там делал, но вода эта непростая. Все, что живет в реке, погибает уж очень быстро, будто Великий Дракон берет жизнь, делит ее пополам и отбирает одну долю себе. Может, папаня ловил рыбу, чтобы хоть где-то не быть жертвой. Может, плакал… Но, вот в чем я точно уверен, так это в том, что он до посинения сидел в этих водах, потому как состарился и умер он гораздо раньше матери. Мать тогда просто сказала: «папа больше не придет». Она потратила его сбережения, а я все думал, странно, что она ему не отдала его пожитки, итак без вещей он ушел. И вот жили мы одни, наверно, с месяц. Пока ночью мне вон в то окно, где сейчас стоит стол, не постучал папа (проверьте, не ходит ли теперь мой папа у вас в коридоре). Я открыл ему окно, а он весь синий, напуганный и вымокший. На улице в ту ночь, к слову, было тихо и спокойно. Он словно из реки вылез. Мы с ним поговорили, а когда мать проснулась, папа ушел, чтобы не попадаться ей на глаза, но пообещал и дальше за мной присматривать. Он, кстати, рассказал, что все это время следил за нами, но не хотел пугать ни меня, ни мать. И с тех пор я стал замечать в окне иногда его взгляд. Он таращился на меня и на спящую мать как-то неправильно. У него глаза были то ли испуганные, то ли уставшие. Ему явно было небезразлично, как мы поживаем, но он ни разу не зашел, и не позвал меня. Всегда стоял за окном, то в палисаднике, то через дорогу. Однажды я ночью вышел в туалет: сижу там, а через щелку в двери вижу, что он там стоит и таращится на крыльце у соседей. Зашел, матери сказал, она вся побледнела, побежала к окну, а потом отругала меня, что я выдумываю. Я видел его редко, наверно, раз-два в месяц. Но я видел! Спустя год папа перестал приходить, и это длилось где-то месяц или больше. А потом мать ударила меня молотком по спине за то, что я поделился с Арчибальдом (была такая ящерка у нашего соседа) сметаной. А я всегда боялся не угодить маме, потому что, если она могла папе навалять, то меня вообще могла прибить. Ну, в тот день она когда взмахнула молоточком, у меня душа в пятки ушла. Она и меня, и зверюшку долбанула. Мне нормально было, а вот Арчи она что-то переломила. Жалко его было, а еще страшно. Очень страшно. Той ночью, наконец, папа пришел, и я уже не испугался его, потому как он всегда заботился обо мне. Спросил, хочу ли я, чтобы мать меня больше не обижала. Ну, разумеется, я сказал, что хочу, потому как все детство в страхе проходит. Он сказал ложиться спать и ждать следующего дня. Я ждал. Мама с хутора не пришла. А ночью мы все слышали, как со стороны реки кричит не по-человечьи кто-то. В ужасе кричит, зовет на помощь. Я вот сейчас понимаю, почему никто даже не вышел. Крик был правда нечеловечий. С тех пор я живу один, а папа за мной присматривает. Ну, мне так кажется, то есть…

За вами он теперь тоже присматривает: когда ночью почувствуете чье-то присутствие, не торопитесь оборачиваться. Не стоит его волновать своим криком, просто делайте свои дела, как делали всегда, ведь с этого момента, если прочитали историю, дороги назад уже нет. Он за вами тоже будет следить. И дай Вам бог, чтобы широко раскрытые глаза, олицетворяющие не то страх, не то усталость или безразличие, всегда оставались во тьме и никакой свет не показал Вам воплощение мучений и боли. Если Вы с трудом представляете, как в темноте всплывает чей-то взор, просящий о помощи и лениво следящий за вами, то Вы – везунчик. Многим, кто знает эту историю, повезло прожить долгую жизнь, прежде чем они столкнулись с этим взглядом.

– Знаешь, Фальк. Это на удивление интересная история. У меня бинты стоят колом! Да и я много понял про тебя. Ты, это…

Харон наклонил голову, и она стала постепенно уходить вниз. Фальк посмотрел, как шляпа приближается к столу, но в последний момент она вернулась туда, откуда начала спуск. Морж делал вид, что говорить не нужно. Харон вновь зазвучал.

– Ты… я забыл… Ты мой друг.

– Я рад, что в-вы приближаетесь к белой горячке. А что у вас с родителями?

Зеленое пламя разгорелось в двух отражениях Фалька. Харон посмотрел на Фокси, но потом огляделся, будто бы он хотел, чтобы морж ничего не подумал.

– А у меня их не было никогда.

– Это как это не было? Даже я своих помню.

– У таких как я ничего нет. Я – никто.

– Ой, Харон, не принижайтесь!

– Ну, уж лучше так говорить, чем восхвалять себя, как это любят волшебники…

– О, так себя любить надо – слова отца, между прочим.

Харон снова наклонился вперед, но потом понял, что сейчас завалится на стол, и приободрился.

– Я так и не понял, кем был твой отец?

– О, ну он был мэром этого городка.

– Читалось.

– Ч-что?

– Сразу было понятно, что в таком богатом доме живет власть.

– О, это с приходом матери дом преобразовался: появилась роскошь, прислуга. А народ в городе стал беднеть (особенно альвы). Наверно, мужчина должен всем заправлять…

– Человек, Фальк. Человек…

VI

Они приближались к белой горячке. Самогон стал литься мимо стопок. Разговоры приобрели оттенки синего.

Фокси лежал на животе и улыбался. Он вилял хвостом, а глаза его блестели. Комната для него превратилась в корзину в руках бегущей от волка Красной шапочки.

– Фальк! Ты, черт… Ты… Короче, где все жители?

– О, так уехали.

– Давно?

– Давно… – Фалька никогда ранее не переполняло сожаление.

– Фальк!

– Что?

– Ты здесь…

– Тут я.

– Ты это… Чем занимаешься по жизни?

– О… Так… Рисую.

– Чего?

– Говорю, портретной живописью занимаюсь…

– А меня нарисуешь? – спросил Харон.

Ему казалось, что Фальк стоит прямо у кресла, но тяжело было разобрать, как далеко морж на самом деле.

– Вас? Я очень на это надеюсь… – сказало что-то.

Харон практически ничего не видел. Похоже, он был так пьян, что ему померещилось, будто на другом конце стола над Фальком навис демон. Демон был черный, как тень и рогатый, как черт. Его длинные руки почти ложились на пол и заканчивались толстыми и острыми пальцами.

– Только… Только пускай у меня не будет… Не будет… Хвоста торчком, – сказал Харон. Это были его последние слова.

Фокси лежал прямо возле границы белого и черного света. Лучи пытались коснуться пса… Кота… Скорпиона (какая разница???). Бинты утонули в кресле. Они дрожали, когда мумия рычала (моя бабка храпела почти так же).

VII
3954 год, 1 день лета

Безымянный впервые открыл глаза в последний день лунного затмения. В то утро был странный запах. Он был свежим и… мокрым. Свет сначала больно бил по глазам, но вскоре стал лишь согревать и постепенно угасать, пока взору Безымянного не предстала палитра с красками. Тогда чистое (как белый лоскут) существо впервые приподнялось и осмотрело незнакомый мир.

Исследование началось с самого далекого (можно подумать, что дальше всего от нас находится Бог, Великий Дракон, и в каком-то значении это так, но, к счастью, или, к сожалению, в нашем случае самым далеким для нас станет синь).

Верхушка этого мира рассказывала Безымянному про плывущую вату. В этом море водились странные рыбы с хвостами по бокам (они то расправляли эти хвостики, то делали ими судорожные взмахи).

Следом Безымянный изучил пруд, в котором отражалось море (Безымянный не понимал, где у мира верх, а где низ, где правда, а где иллюзия), возле которого отдыхали неизвестные существа с острыми хвостами, короткой шерстью и слегка вытянутыми мордами. Похоже, что им не было дела до Безымянного. Они все лежали на чем-то колючем и зеленом, и это зеленое распространялось по всем пределам.

Белоснежная мумия увидела, как что-то такое же зеленое забралось на верхушки бурых столбов. Столбы сужались, поэтому их концы покачивались, и делали они это синхронно. Тогда существо осмотрелось и впервые увидело мир целиком, а не в отдельных его частях. Безымянный посмотрел на бесцветные лоскуты, которые тянулись в ту же сторону, что и зеленые столбы, что и ватные корабли наверху, что и цветы внизу. Тогда он впервые узнал, что существует ветер.

Только его колыбель отличалась от остального мира. Все вокруг было ярким, звучащим, движущимся, а серая глыба под Безымянным имела какое-то противоположное свойство – холод и безразличие.

Однако это чувство было где-то под ногами, а голову и плечи грело что-то божественное. То, что минутой ранее вонзало в глаза блестящие иголки, теперь вызывало у Безымянного колоссальный интерес. Он смотрел на вспышку, как будто она была обязана ему всем, словно без нее его жизнь утратила бы смысл. Безымянный думал, что он был рожден светом.

Существо, чье тело полностью обвивали белоснежные лоскуты, наконец, обратило внимание на то, что совсем рядом сидел Кто-то. Это было другое существо с другими чертами. Перед Безымянным сидел зверь, похожий на тех, что отдыхали у пруда, но только у этого была пепельная шерсть. Похоже, что зверь ждал Безымянного, но в момент встречи он не подал и виду. Существо в белоснежных лоскутах хотело знать, кто сидит перед ним, но не могло спросить (даже подумать, потому что для этого надо было знать слова). «Ты здесь, – раздалось что-то внутри. – Не бойся. Тут безопасно». Безымянный вздрогнул, начал искать источник звука, обратился к пепельному зверю, но тот сидел и будоражил голову спокойным взглядом. «Не бойся. Это я, Паппетир. Мне нужно многое рассказать тебе». Безымянный прекратил вертеться и замер, глядя на создание, стоящее рядом со зверем. Оно было гораздо выше и тоньше (во всех смыслах). Он впервые научился слушать. «Ты можешь говорить. Попробуй, не трать время, – потребовал голос тонкого создания в белом одеянии. – Как тебе это место?»

– Страшно, – ответил Безымянный, – хочу спрятаться.

– Что еще? – продолжил голос – есть что-то приятное?

– Тихо. Люблю тихое.

– Чувствуешь что-нибудь?

– Чувствую.

– Что именно?

– Не знаю.

– Это связь, Паппетир. Вы связаны одной душой.

– Я чувствую. Привыкаю быстро. Говорить трудно.

– Да, манипуляции со ртом и голосовыми связками требуют много времени, прежде чем ты привыкнешь. Раньше мы общались только душой, а теперь у тебя появилось говорящее тело. Пойдем со мной.

Безымянный поднялся и ощутил, как легко стоять на двух ногах. и что на четвереньках придется горбиться. Он сделал шаг.

– Да, ты все правильно делаешь.

Он сделал другой.

– Смелее.

Он упал. Безымянный попробовал ползти на четвереньках, но для этого пришлось горбиться. Он встал.

– Начни падать и дай волю телу. Оно само даст тебе опору.

Безымянный сделал шаг, сделал другой, он упал, а затем встал. Он сделал шаг, он упал. Он сделал шаг, и еще один, и еще один, и еще, и еще, и еще… Он сделал шаг быстрее. Со следующим тоже поторопился. Он добежал до озера, а когда захотел остановиться, было слишком поздно. Безымянный упал на прозрачную землю. Спустя моргание она превратилась во что-то хрупкое и холодное. Безымянный провалился под землю, но падал он медленнее, нежели раньше. Он ощутил, что руками и ногами тяжелее двигать, и что мир вокруг стал давить на него. Он услышал журчание. За шиворот кто-то вцепился, а затем Безымянный стал падать в обратную сторону. Внезапно ему стало свободно, как и прежде (на пару морганий). После этого тело потяжелело и развалилось. Безымянный стал плоским, как лист на дереве. Его тащил (волок) кто-то на четырех лапах.

– Будь осторожен, – сказал голос. – Это вода, и она опасна для твоего тела.

«Я уже понял», – прозвучал голос (в мире художников, а не в мире картин).

***

Безымянный открыл глаза, и мир увидел зеленые огни, в коих заключалась сила гораздо большая, чем следовало ожидать. Лоскуты были свежими и сухими, они поднялись, а зеленый свет между ними направился к серому существу и высокой даме (Безымянный, наконец, освоил весь тезаурус, сокрытый где-то глубоко, в каком-то мире идей, откуда можно вытащить все что угодно, но не раньше положенного срока).

– Давай, – сказала она.

Прежде чем переплетенный лоскутами воздух поднялся, его душа устремилась прямо к свежему лепестку ромашки, в который была завернута гладкая кожа прекрасного сновидения. Все эти обороты в его голове внезапно вырвались наружу, и он видел перед собой не обычного человека, а изысканно оформленный луч света, что согревал и морозил одновременно. Этот взгляд… Ей было не все равно, но так она задумана – постоянно быть отстраненной, недолгой, торопящейся скрыться в безмолвии. Она еще никуда не делась, но он чувствовал, что как только подумает, что ему с ней хорошо, она убежит от него, ускользнет не так, как жемчужина с ракушки, а как лезвие с горла эльфа в каком-нибудь романе про гражданскую войну нелюдей и Нелюдей.

– Ты быстро учишься. Я рада этому, мой дорогой.

Он теперь мог говорить вслух, но предпочел придерживаться образа недотроги, чтобы она чувствовала холодок, ведь, несмотря на ее великую роль, сущность ее была такая же, как у других представительниц ее семейства.

– Пойдем, – она улыбнулась, и Безымянный увидел утиные лапки, непроизвольно осваивая свое новое зрение (он не мог знать признаки искренней улыбки, но наверняка ему так и показалось, потому что в противном случае нет смысла жить на Воде, где следует с подозрением относиться даже к языку тела).

Безымянное облако из бинтов выпрямилось посреди поляны. Позади него лежало озеро, но отражение его не интересовало, потому что он всегда мог видеть себя со стороны. Он не оборачивался, но знал, что сородичи наблюдают, провожают его с сожалением, что, скорее всего, больше не увидят его на этой поляне, в самом центре царства рефлективов.

***

Они оставили дом, когда спустились с Великой горы. Безымянный обернулся, чтобы увидеть подъем (или, несколькими днями ранее, спуск). В груди, наконец, что-то произошло. Он и не подозревал, что встретит Тоску в самый последний момент, когда уже будет слишком поздно возвращаться.

Женщина стояла на последней ступени, и все были уверены, что дальше сойти она не сможет. Но… Зачем она явилась тем, кто принял решение покинуть дом, чтобы увидеть мир, бесконечно меняющийся и перерождающийся. Зачем она разрушала то, что росло в разуме годами. Для чего сеять сомнения, когда ты уже стоишь одной ногой на дороге нового и неизведанного. Кажется, ответ прост. Тоска не предназначена для чего-то иного. Она всегда так делала и будет продолжать останавливать путников в переломные моменты жизни, чтобы напомнить им, какими они были, а не какими стали. И дай дьявол людям такую жизнь, при которой не станет совсем горько, или при которой Ностальгия не будет вынуждена сказать: «прошу прощения, друг, но теперь у тебя уже не так хорошо получается жить».

– Тоска, сестрица. Оставь его, – сказала Тишина. – Он не вернется.

– Я просто хочу напомнить, в последний раз показать, как хорошо Паппетиру было со своим племенем. И как одиноко ему теперь, в этом алчном мире, что растет на этой равнине, как сорняк.

Тишина посмотрела на своего спутника, а тот вообще не смотрел ни на кого. Своим взглядом он давно ушел от сюда. Тишина так же, как и Тоска, могла чувствовать боль души, и у забинтованного безымянного создания эта боль была, причем ее разделял мохнатый серый друг, сопровождающий их с самого начала (Тишина видела, как серого рефлектива сдавливала цепь, на которую, в придачу, одной ногой надавила Тоска).

– Отпусти его, – сказала Тишина.

– Сестра, ты, видимо, не понимаешь, какую роль мы с тобой играем. Я не могу отступить, так почему же ты продолжаешь оскорблять свой рок?

Тишина повернулась к Паппетиру и Безымянному. Она ничего не сказала, и это значило, что ее воля по-прежнему связана с серым рефлективом (с одиноким разумным волкоподобным созданием, чья душа воплотилась в забинтованном человеке). Просто, наперекор Тоске, необходимо оставить прошлое без слов. В тишине. Тогда получится разорвать цепь, что связывала тебя не один год. Тишина нужна для того, чтобы уйти.

– Ты уходишь в неизвестность с существом, что не живо и не мертво. У него даже имени нет, – сказала Тоска, расположившись на последних ступенях (было похоже, что она собралась ждать на этом месте возвращение кого-то из троих путников).

– Его имя – Харон, – прошептал железный голос. Его отправил Паппетир, как прощальную мысль перед уходом.

Тоска, беловолосая копия своей сестры, Тишины, наблюдала за ними каждый из тех трех дней, которые они шли по Великой равнине. Она смотрела, как ее любимый отдаляется днем, и как он спит ночью без тепла от костра. Под конец третьего дня они скрылись в Великом лесу, и сестра Тишины боле не чувствовала боли Паппетира, ведь ее душа переполнилась ее собственной.