царёвый дух, перечить не веля.
Слабело тело, гас и чахнул разум,
пока глядел очами молодыми,
пока въедался в кости как проказа
оставшийся в преданиях и в дыме
женолюбивый царь. Турецкий порох
щипал глаза Петру, Азов сдавался,
с гонцом Великого Посольства скоро
в Москву придут курение и вальсы,
табак и кофе,
ассамблеи, сюртуки
(из царственной Москвы на Невские болота!) —
согнав с державы вязкую дремоту
Преображенец потчевал с руки
свою судьбу, как яблоком – кобылу
(довольный кот, наевшийся сметаны!)
Забудь, забудь, что в Шлиссельбурге было
убийство императора Ивана.
Забудь, что Пётр сжил со свету сына,
забудь, что имя так же под запретом,
обозревая славную картину
Санкт-Петербурга, с набережной, летом.
Раковина
Так раковину долгие года
из ила, извести, всего того, что в море,
где крепко с солью смешана вода,
моллюск ваяет, и итог труда
ему убежищем является от горя.
Укрытие для собственной нужды
творит, не думая о красоте узора,
но смерть близка, а значит надлежит
отдать дань уваженья и прожить
последние мгновенья без укора.
Но вот ныряльщик достаёт со дна
пустую раковину, вытирает сухо
и, красотой причудливой полна,
она шумит как пенная волна,
когда украдкою её подносят к уху.
Не так ли и певец свой век живёт?
Из камня слова замок воздвигая,
но вот – приходит и его черёд,
и остаётся, крепче всех невзгод,
прекрасная его ракушка и пустая.
Ржавые латы
Чужие, ржавые латы
я очистил от комьев земли.
Переделаныe, перелатаныe —
почти что уже мои!
Я в них будто вода, налитая
в опустелый флакон духов.
Ржавой жести я под защитою
и под тяжестью двух веков.
Ни от пули спасти не могут,
ни от брошенного смешка,
но борюсь как Иаков с Богом:
от заклёпок до ремешка —
только крепче, и меньше ржавчины,
будто с кожи ползёт лишай.
Всё наследство моё растрачено,
но хоть этого не лишай!
Сам когда-нибудь скину панцирь —
тонкой ковки, посеребрённый, —
спрыгну в поле конечной станции
беззаветно и беззаконно —
путушественник бездоспешный,
в иван-чаи и васильки.
А бежать без доспехов легче
к тёмным водам большой реки.
Трудности перевода
А вот это коровий парень, пастух, мы его называем Джимми.
Он заходит в кабак, говорит корчмарю: плесни мне
на два пальца хорошего самогона, – мы его называем виски,
хотя гонят его из объедков, из тех что остались в миске.
И вот, дитя мое, Джимми просит выпивки, а за прилавком
стоящий корчмарь ему отвечает: гони, мол, деньги —
нынче время такое, Джимми, либо ты платишь бабки,
либо пьешь, но считай этот день для себя последним.
А это, дитя моя, совершенно несносно для Джимми,
для коровьего пастуха, каким мы его и знаем,
он достает револьвер, что при любом режиме
похоже, дитя моя, на советское знамя,
что подняли во время службы (мы ее называем месса
и платим на мексиканские деньги по два или пО три песо
на храм, что похоже на десятину, но это совсем неважно).
Вот Джимми гонял скотину уверенно и вальяжно,
он пас на лугу коров и ждал по весне прибавка,
а теперь стоит с револьвером, дитя мое, у прилавка.
И только дурного жди от этой кабацкой встречи —
или Джимми убьют или грех ему сгорбит плечи,
нет чтоб им рассмеяться и выпить по чарке виски!
Уж кого-нибудь да прикончат, мозги у них вовсе скисли,
слишком жарко в этих краях припекает солнце,
и самогон, дитя мое, крепок, как мат японца.
Ангел и сопелка
В такой глуши живу, что небо спьяну
скатилось вниз и спит теперь в овраге;
связные трассы, не добравшись, вянут,
и вспять идут казённые бумаги.
Играю в шахматы с полит.руком, колдую
(здесь колдовать – обычная работа),
дужу в сопелку – заборматываю бурю.
А, впрочем, просто так дужу – охота.
Считаю галок, прячу сны по рукавицам,
люблю рябиновой настойки горький вкус,
и жду, когда хоть что-нибудь случится —
как сыч ждёт мыши, сидя на суку.
И вот – случилось. Появился ангел.
Приезжая. (Как добралась, ей-богу?)
в каком она там звании и ранге
спросить бы небо.
Небо спит – не трогай.
Она, смеясь, сопелке подпевала:
гундосой дудке – птичьим переливом,
и, сколько бы ни пела, было мало.
Я первый раз признал себя счастливым.
Мне думалось – не вымолю ни слова
при ней, бездымном всполохе искусства;
но угощал её узбекским пловом.
И подарил сопелку. Было грустно.
Я отдал сокровенное – простую
свистульку, дудочку, пустышку – стыдно, мелко!
Уехала. Я так по ней тоскую!
Тоскую так! И жаль до слёз сопелку.
Игорный дом
Представь, что я – не я. Рождённый игроком
но беден будто мышь и ни копейки лишней,
я золотой добыл – другой такой не сыщешь,
нашёл, занял, украл, и всё – в игорный дом.
Чарует и пленит подвижный шелест спиц,
а шарик скачет блошкой и стрекочет сухо,
и этот тихий стрёкот так ласкает ухо,
что размываются и тают пятна лиц,
собравшихся вокруг в жаре, в томленье, в скуке,
а я с трудом дышу, и от волненья руки
дрожат и слышу "Ваши ставки?" – ставлю, чёрный!
(Цвет сажи, ночи, цвет замаранный и вздорный,
но выпасть должен он, а не кровавый цвет,
не красный) Я стою, я неподвижен, страшен —
по белому холсту углём рисуй портрет,
чахоточной сангиной на щеках подкрашен.
Все мысли, чаянья мои летят, летят
над красно-чёрными полями серой птицей
гадают, верно, где ловчее приземлиться? —
Садись на чёрное! Тогда мне чёрт не брат!
Но вот замолкло всё, и тишина повисла —
не вижу. Свет померк. Вот называет числа
крупье, но сердце так стучит ударами в висках,
что слов не разобрать: словам мешает страх.
Так что там, что?
Мои стихи – как та монета,
я в казино пришёл, поставил, жду ответа
суда читательского – что бы ни решил,
я с тем судом игорный дом сравнил.
Поэмы
Песни перемен
Царь усат, и царю верны
старая нянька да толстый кучер,
но и кучер думает – а не лучше ль
сматывать из страны?
Ну а нянька шепчет и теплит свечи,
и цыганские карты устало мечет,
и не сводит с расклада незрячих глаз:
то заменит карту, то переложит,
то нахмурится, скажет: опять негоже, —
и мешает колоду в который раз.
На складах жиреют до лоска крысы,
сторожам потребны новые пояса,
а министр финансов пускает в лысый
умный череп пулю, но по каса-
тельной пуля скользит и ранит,
он лежит в лихорадке четвёртый день.
Царь с семьёй уезжает кататься. Сани
по скрипучему снегу скользят как тень.
Кучер гонит тройку, разбойно свищет,
так что тетерева тяжело взлетают,
так что псы по окрестным усадьбам лают,
а хозяева взглядом иконы ищут.
Кони вскачь летят соколами,
зимний вечер не за горами.
Кони вскачь летят, поднимают вьюгу,
а в пустом дворце генералы в глаза друг другу
не смотрят.
В снежной шапке стоял великаном кряжистым -
повалился ясень под белой ношей,
поперёк дороги упал, подкошен,
поперёк дороги, а сани мчатся,