Господа, сошедшего на землю —
он и скажет, как мне дальше быть.
Родная моя, уж не ты ли стекло то разбила?
родная моя, уж не ты ли стекло то разбила,
что было так кстати оправлено в раму и сзади
окрашено краской серебряной, чтобы глядеться
в него можно было как в тихую воду и видеть
свое отражения? родная моя, не затем ли
разбила ты зеркало чтобы твое отраженье
не мучило больше твой взор, чтобы очи сомкнулись
и в первый раз спали за долгое время в какое
тебе стало ясно, что не из числа ты красавиц,
так знай же моя дорогая что и я не из тех кто
умеют схватить разъяренного тура за выю,
рога его гнутые будто бы лук направляя
в безбрежное море ночного незримого неба,
и так, натянув тетиву, дать стреле разразиться
свистящим полетом, который не знали дотоле
ни ветка, основа стрелы, ни ее наконечник,
а только перо – но и то не летало так быстро,
и вот они вместе ночному причастны полету -
нет, я не из тех, кто способен на это родная.
так будем же вместе, ведь дело нехитрое наше
горшки обжигать в этой богом забытой деревне,
поелику боги, герои, и греки, и персы,
своим не считают природным занятие это,
но нам доверяют; мы станем торговцами глиной,
которой рука гончара придала очертатья,
которую сами мы, дети ли наши ухватом
поставили в печь, обожгли и придали ей прочность.
мы станем богаты, моя дорогая, торгуя,
поскольку и грекам и персам горшки чрезвычайно
потребны в хозяйстве, и даже, я слышал, олимпу,
сгодилось бы несколько очень изящных предметов
гончарного дела. Не гневай богов, дорогая,
возьми моё сердце, вот этот комок красной глины,
возьми мою руку, привыкшую к глиномешенью,
забудь зеркала и не бойся насмешливых взглядов
нам золотом платят и греки и персы, родная,
и даже герои, и даже бессмертные боги.
Сонеты
I
Иногда мне кажется – я из тех,
кто, не долго думая, бил картечью
по толпе и лично стрелял увечных,
не считая это за важный грех.
Восставая, чернь окорота ждёт —
нужно сильно дёрнуть поводья, губы
разрывая лошади. Это грубо,
но для ласки будет и свой черёд.
Государству преданность, долг и честь?
Оправданья бросив, скажу как есть:
я в толпу стрелял бы за всё, что было.
За насмешки в спину и смех в лицо,
униженья, подлости подлецов,
и под визг картечи душа бы выла.
II
Собор виднелся через вьюгу
с шинелью белой на плечах;
и Ленин бронзовый, крича,
с угрозой вскинутую руку
уткнул в него. Какой-то лозунг
растяжкой бился на ветру
(мелькнуло: с ерами, про труд
и революцию). Сам воздух
дышал гражданской. Башлыки,
шевроны, звёздочки, штыки…
А снег, кружась, так густо сыпал,
что стая вспугнутых ворон
металась: с четырёх сторон
белым-бело – кричи до хрипа.
III
Самовар теперь скопидомов друг,
барахолок царь; переспело медь
зеленит бока. То ли чай согреть,
то ли кликнуть в сад нерадивых слуг,
где стрекочут стрёкотом стрекочи,
где и осы с росами заодно,
из гостиной в сад распахнув окно,
полной грудью, вдумчиво помолчи.
А судьба как старый щелястый пол,
с головой тяжёлой усталый вол:
покачнувшись, тянет, скрипит, идёт.
Комары в тени, на веранде чай.
Самовар, согревшись, уснул, ворча
и бесшумно осы кружат полёт.
IV
Девочка с советского плаката
хочет самолёт, радистский шлем
и бродячего щенка, совсем
не смущаясь, что чулок залатан,
что дружок дворняжный и кудлатый.
А получит – Целину и с тем
противостояние систем;
переезд в хрущёвские палаты.
Городская девочка с комком
шерсти, лая и восторга – в ком
ты найдёшь товарищей сегодня?
Потерпи, мы строим новый храм,
видишь – к звёздам, как святым дарам
мы возводим взгляд из преисподней.