Дети на дороге

Лучшие традиции

десять шагов молодого писателя

РАЗ

На серый линолеум ломкой опознавательной линией падала тень охотничьего ружья, прислонённого к двери, ведущей в кухню. Света сняла с дверной ручки свою сумочку – тень исчезла, ружьё не исчезало вовсе, поскольку несуществующий предмет исчезнуть не может.

– Сегодня тепло на улице, правда тепло? – бормотала девушка.

Лёша подумал, что для неё подражание взрослой женщине станет со временем привычкой – до тех пор, пока она не станет действительно взрослой женщиной. Это было больнее всего, смотреть на неё и, сомневаясь в её зрелости, произнести короткую, тщательно заготовленную фразу, всегда ожидаемую Светланой.

Замедлились утренние сборы, потом успокоились окончательно. Лёша умышленно оглоушил девушку известием, именно тогда, когда она, уже почти полностью собравшаяся для своих лекционных занятий, стояла в теневой прихожей, но бледность и потемневшие глаза он мог почувствовать даже в темноте, без теней и паутин.

– Да? – растерянно, едва слышно произнесла она.

– Да…

Лёша стоял напротив неё. Словно в теннисной партии, начался обмен фразами, настолько стремительный, что уже несколько секунд спустя это походило на не слишком точное употребление картинок-наклеек – с загнувшимися краями, наскочившей одна на другую, какая-то получилась наклеенной вверх тормашками…

– Кто она?

– Ты с нею не знакома.

– Мне без разницы. Это опять она?..

– Нет.

– Куда ты её водил? Сюда?..

– Это не имеет ни…

– Ты её сюда приводил? Скажи – сюда?!.

– Нет…

– Лёша, ты – гад, понял, кто ты такой?!.

– Подожди же…

– Не прикасайся ко мне! – вскричала Света, отскочив назад, опередив его попытку привлечь к себе, прервав трогательные движения тонких рук, прекратив собственное раздражение.

– Я опаздываю, – сказала она спокойным, с усилием сделанным тоном.

Внешне Света представляла детскую имитацию оскорблённой, обиженной женщины.

Хлопнула входная дверь; щелчок замка – как напоминание предметной тени…

Лёша расписывал эту сцену десятки раз; в солнечной кухне прежние свои достижения можно было классифицировать как инъекции, предотвращающие затяжные депрессии с колебаниями от суицида к культпоходу в церковь, в тот угол, где каются грешники.

Лёша был готов к тому, что Света его бросит. Поразмыслив, он вспомнил о двух обязательных в подобных случаях действиях: сбор вещей и добывание денег. Последнее могло понадобиться очень скоро; собирать свои вещи Лёша ненавидел, поскольку большая часть его рубашек были шёлковыми, он ненавидел прикосновение к шёлку, кроме как к чулочному, облегающему стройную женскую ногу, а ведь в своё время радовался удивительному свойству своих рубашек, которые после стирки гладить было совсем необязательно…

…Ничего бы не случилось, если бы женщина, непонятно что искавшая в сумке, прикреплённой к старенькой раздолбанной тележке, выбрала для этого такое неподходящее место. Последний подъезд, уютно грохочущий мусоросборник всегда разворачивался перед последним подъездом. Не видя источника грохота, невозможно было определить его местонахождение; женщина стояла спиной к мусоросборнику, собравшему мусор из контейнеров у последнего подъезда. Когда днище массивного кузова толкнуло её в спину, и продолжало надавливать, не разгибаясь, женщина обернулась в лёгком удивлении…

Лёша отвернулся от окна. Если женщина и кричала, то грохочущий грузовик заглушил её крик. В наступившей тишине зазвучало сразу несколько голосов: дворничихи, продавщицы молока, кого-то ещё… Солнце, переместившись по небу, изменило угол падения собственных лучей; теперь кухонная дверь ничего не создавала и на её ручке больше не висела миниатюрная сумочка, современная принадлежность взрослой женщины. Случившаяся внизу, у подъезда трагедия создавала иллюзию раздвоенности, какое-то из двух событий сегодняшнего утра не имело места в реальном мире.

Лёша обидел ребёнка, пожертвовавшего родительской семьёй, школьным своим счастьем, девичьей честью и гордостью, или что там ещё есть у юных красавиц; он обидел девушку, которая терпеливо, с поразительной доскональностью поддерживала в квартире порядок, следила за состоянием его вещей и рукописей, соответствуя всем требованием любящей жены молодого писателя.

Лёша уже не был писателем.

Света ещё не была его женой.

Покинуть квартиру должен был именно он, потому что совсем недавно выяснилось, что родители Светы берегли эту жилплощадь для счастливой семьи, из их дочери и её мужа, но вместо мужа девушке обломился Лёша… даже в этом случае квартира досталась упрямой дочери. И теперь этот отвоёванный ухоженный рай ему предстояло покинуть.

ДВА

Безумно хаотичная жизнь появилась на крыльце, перед входом в конференц-зал агентства «Позиция», замершем на территории недоступной для яркого весеннего солнца. С солнцем соперничали неуловимо короткие и кроткие блицы фотовспышек, в которые из здания вышел Петя Овчинников, молодой кинорежиссёр (теперь это словосочетание можно было не брать в кавычки, тогда как «молодой писатель» имел для этих кавычек все основания), как всегда сосредоточен, как всегда серьёзен, как всегда не поднимая взгляда навстречу объективам. Лёша попытался вспомнить, видел ли он хоть одну фотографию, где Петя смотрит в объектив бесконечно уставшим своим и скучным взглядом – бесполезно, как и было бесполезным для неизвестного молодого писателя представлять себя на месте известного молодого кинорежиссёра.

Более успешно Лёша различал изменения в солнечном свете. Когда он уже был поглощён ими целиком, его позвали по имени, и к своему удивлению Лёша обнаружил, что Петя наконец-то поднял взгляд от земли, для того чтобы привлечь внимание молодого писателя. Взрослое «Алексей!» не заставило репортёров обратить внимание на Лёшу, украдкой наблюдавшего за балаганом у рекламного агентства. Недоверчиво, почти с обидой, Лёша смотрел, как молодой кинорежиссёр в идеальной бытовой пантомиме приложил невидимую телефонную трубку к уху и повертел пальцем диск такого же невидимого телефонного аппарата.

Это ничего не значило.

Дело было не в изменённом солнечном свете. Овчинникову всеми своими и чужими стараниями не удалось оторваться от земли. Пусть даже и с легендарным кинематографическим прошлым, он работал, также как и Лёша в обычном рекламном агентстве…

Преодолев сложный лабиринт из автомобилей такси, Лёша достиг металлической подъездной двери с переговорным устройством; он никуда не спешил, выделывался перед домофоном. Охранники из-за его постоянных насмешек с его стороны не желали узнавать Лёшу в лицо – сами же за это и расплачивались в писательском остроумии.

– У тебя, старик, такие мозги огромные, я отсюда вижу, как они у тебя из ушей выпирают, – сладко завывал Лёша в домофон.

В ответ ему презрительно щёлкнул замок.

Казалось администратор, Миша был загружен именно из-за яркого солнца. Не обратив внимания на его мимику, Лёша сказал:

– Привет, Миша, дай мне, пожалуйста, денег…

Лёша устроился напротив администратора, неуклюже громыхнув ногой по тумбе стола, словно надеясь вызвать в предмете мебели звон золотых монет.

– На, – сказал хмурый Миша, но действий никаких не предпринял.

– Спасибо, – усмехнулся Лёша; помрачнел, в солидарность администратору. – Серьёзно, деньги нужны. Срочно…

– Мы с тобой рассчитались. И за шоколад, и за шины…

– На фиг шины. Дай мне авансом, у вас туча моих сценариев лежит.

– В работе ничего нет…

– Будет. Как только аванс сценаристу дашь – сразу и заказчик появится. Старинная народная примета.

– Я тебе башку иногда расшибить готов, – с непривычной ненавистью произнёс Миша. – Как бабу уговариваешь, ей-богу. И какой ты сценарист? Ты – копирайтер…

– Был бы бабой – давно бы уже дал, – с идентичной убийственностью отозвался Лёша.

– У Кукрыникса попроси, – посоветовал администратор.

– Не могу.

– Почему?

– Он педераст. Ещё неправильно поймёт…

– Ума – вагон, возьми ствол, как сам писал, бомбани обменник. Или кассу магазина, – предложил администратор.

Несколько секунд Лёша пристально смотрел на своего коллегу, прикидывая серьёзность его слов.

– Ствола нет, – признался копирайтер.

– Ствола? Да ты с перепугу девке в обменнике свои деньги отдашь, вместо того чтобы у неё забрать! – воскликнул Миша. – Это у тебя в книжках всё так просто!

– Кто тебе сказал что просто?! – огрызнулся Лёша. – Если просто – зачем нас вокруг себя пасёшь?!.

– Сдохнете ведь, – с кислой миной сказал Миша.

– Не-ет! – рассмеялся Лёша. – Обменники начнём громить.

– Дятлы вы беспомощные для обменников. Написать и сделать – не одно и то же. И не надо мне про параллельные и подразумеваемые миры рассказывать! – поморщился администратор.

– Не буду. Дай денег.

Миша вздохнул.

– Ну, что, у тебя умер кто-то? – спросил он.

– Хуже. Светка ушла, – сказал Лёша.

Известие ввело администратора рекламной конторы в необычайную радость.

– Давно пора! – заявил Миша. – Наконец-то. Только если к предкам – то это до фонаря, назад быстро вернётся. Тяжко в её возрасте с родителями. Вот если другого нашла – тогда всё, Алексей, новую дурочку себе ищи…

– Да сам ты дурак, – не выдержал Лёша.

– А ты нищий дурак. И тупой – обменник бомбануть не можешь, – Миша нервным движением поправил манжет рубашки. – К кому ушла?

– Не к кому, а куда. В Университет, – сказал Лёша.

Густые не по возрасту брови Миши поползли в удивлении вверх.

– Там так классно сейчас, – продолжал писатель, – одни первокурсники, из стариков нет никого. Похоже на настольный теннис в самолётном ангаре…

– А заочное отделение есть? – перебил его Миша. Ему покоя не давало отсутствие собственного высшего образования. Лёшу вовсе не радовал запуск рекламного администратора в юную университетскую среду, но тот, не дождавшись ответа, засуетился, принялся убирать со стола бумаги, захлопал многочисленными ящиками-дверцами.

– Пошли со мной, узнаем что там и как, – сказал Миша, – а ты заодно…

– Пошли, – перебил согласием Лёша, пока администратор не продолжилделиться своими планами…

Шоколадовые шины и магазины нижнего белья; бутики и новый аспириновый вид; пиво и мороженое. Лёша не раз спрашивал себя, как он выдерживает подобные сочетания, в редкие моменты растянутые во времени, чаще – срочно, скорее, скорее, не успеем, перехватят сволочи-конкуренты, точные копии таких же рекламных сволочей вроде Миши-администратора, некоронованного нефтяного принца. Кажется, во всём агентстве Лёша был единственным, кто получал гонорары не у кассира, а у администратора. Лёша прибалтывал Мишу и тот шёл к кассе. Несостоявшийся писатель так и не научился просить денег. Impossible. Миша не считается. У него просить – как из заначки деньги взять.

Что же случилось с солнечным светом? Как будто Лёша не знал, что когда уходит девушка, особенно из-за другой девушки – всё не то и всё не так, тем более солнечный свет, матовый, проникающий на лестничную площадку сквозь стекло, мутное, но без дефектов. Тени ружья, однако, не было. Щурясь и хмурясь, Лёша увидел девчонку, непонятной ни возрастом, ни профессией, вечно околачивающуюся в агентстве. Впрочем, в руке у неё был веник, стало быть, или ведьма, или уборщица. Для уборщицы девчонка была слишком хорошенькой.

– Здравствуйте, – сказала она, пряча веник за спину.

– Привет, – скупо отозвался Лёша, не намереваясь продолжать беседу. Он обернулся – администратор всё ещё возился в своём кабинете.

– Вы оба так кричали громко, – продолжала девушка, неуверенно, как будто она была в чём-то виновата. – По всему подъезду слышно было.

– Давно не виделись, – счёл нужным пояснить Лёша. – Обрадовались друг другу.

Девушка засмеялась, звонко и солнечно, и теперь уже её смех разносился по всему подъездному колодцу, внушая ответную искренность и доверчивость. Лёша решился на разговорчивость.

– Ты здесь работаешь?..

– Ага. И учусь ещё, в училище, – она заговорщицки понизила голос. – Меня мама сюда пристроила. Хочет, чтобы я замуж вышла за хорошего человека выскочила…

– Твоя мама в заблуждении. С хорошими людьми здесь проблема, – заметил Лёша.

– Для неё «хороший» и «богатый» – одно и то же, – пояснила девушка.

– А-а… Тогда я в ауте.

– Денег нет? – безо всякого сочувствия спросила она.

– Вообще, – подтвердил он.

– А вы бы взяли и ограбили пункт обмена валют, – наивно предложила она. – Сами ведь писали…

Сдержав в себе порыв, выругаться, Лёша совершил это внутри себя. Потом пришло нечто подобное гордости за собственное творчество: надо же, какая-то уборщица в рекламном агентстве читала его рассказы!

– Как тебя зовут? – спросил он, сунув руки глубоко в карманы плаща.

– Ирина…

– Не так всё просто в этом мире, Ирина. Одно дело – когда любимую девушку с больничной койки поднять собираешься, другое – когда она…

Лёша заткнулся. Удивительно вовремя он понял, что половину всех своих бед он рассказал малознакомому человеку и вот-вот расскажет другую половину. Чтобы как-то похоронить тему бед и несчастий, он произнёс, отвлечённо и бестолково:

– А что это у тебя под юбкой надето?..

– Велосипедки, – быстро произнесла девушка.

– И не жарко тебе в них?

– Не-а… Под ними-то ничего нет…

Она должна была или подмигнуть, или прищуриться, тем самым зафиксировать своё откровение в его памяти хотя бы на сегодняшний день, но по ступенькам гулко сбежал администратор Миша, не обратив никакого внимания на уборщицу – Ира немедленно принялась подметать подметённую лестничную площадку, подразумевая начальство во всех сотрудниках, начиная с копирайтеров.

ТРИ

Их было слишком мало для четырёх корпусов Университета, соединённых между собой. Но копирайтер Лёша и администратор Миша подоспели как раз к перемене; первокурсников хватило, чтобы заполнить и вестибюль, с изменённым солнечным светом, и крыльцо, объёмом равное армейскому плацу, и широкие ступени, и даже часть тротуара. Движущиеся на проезжей части автомобили отсекали от Лёши первокурсные звуки, слышимые им иногда во сне. В его воспоминаниях осталось лишь какое-то бетонно-монолитное гудение, невозможное для расслоения на части, а ведь именно в рознице и кроется самое интересное: кто с кем спит, кто, где пьёт или курит, кто кому, сколько должен и в какой комнате остался настольный хоккей.

Хотя хоккей – вряд ли. Это поколение, должно быть, равнодушно к настольным играм.

У металлического турникета Лёша незаметно для себя вставал на носки, словно готовясь воспарить над студентами, может быть для того, чтобы слить их и себя в единое целое, в безвозвратно ускользнувшую юность, где всё слишком красочно и умело, вырисовано, чтобы это можно было забыть навсегда.

– Она сказала тебе, что не носит трусиков? – спросил Миша, наклонившись, не то доверительно, не то потому, что шумели машины.

– Кто? – отозвался Лёша, высматривая в пёстрой массе Светлану.

– Значит, скажет, – убеждённо произнёс администратор. – Она за нами следит…

– Кто следит? – повторил Лёша. Свету он не нашёл, зато заметил солнечный зайчик, пущенный чьей-то рукой в лицо первокурснице, стоявшей на ступенях Университета.

– Ладно, я пошёл, – вздохнул Миша.

– Ага, – отвлечённо поддержал его Лёша.

Он продолжал своё трусливое наблюдение с акцентами на хорошеньких девушках. Поначалу ему казалось, что его интерес именно к студенткам подчинён его натуральной ориентации, но девчонки-первокурсницы вели себя несколько энергичнее первокурсников. Дело было не в движениях, скорее только в жестах, мимике – мелочах, едва различимых с противоположной стороны проспекта. После солнечной пустоты Лёшу озарила солнечная же радость оттого, что где-то там есть и его девушка тоже, пожертвовавшая ради него…

Он не успел разочароваться утренним воспоминанием. Словно эхо вернулась фраза администратора: «…за нами следит…» Лёша повернул голову с хрустом в шейных позвонках: за круглой, будто большой стакан, будкой с продавщицей мороженого стояла девушка в велосипедках надетых под юбку, щурилась солнечному свету, оставившему на её лице россыпь веснушек. Она удалилась без намерения скрыться срочно и незаметно – как если бы потеряла к Лёше внезапный свой интерес, обратила его взору миниатюрный клетчатый рюкзачок… В корпусе Университета прозвенел звонок. Лёша слушал его со всевозрастающим удивлением: школьный звук проник на территорию высшего образования?..

ЧЕТЫРЕ

Если бы у Лёши спросили, зачем он переспал со взбаламошенной, зрелой и полупьяной какой-то тёткой, он бы сослался на классическое сложение обстоятельств, да ещё на то, что другой возможности отделаться от радиоредакторши, разбежавшейся с мужем слишком недавно, чтобы это забыть и слишком давно, чтобы забыть что такое оргазм, он не видел.

Ему не пришлось оправдывать для Светы своё ночное отсутствие и придумывать какую-нибудь невероятную историю. Света воспринимала его как писателя и считала, что всё, о чём не догадается она сама, существовать может только лишь в воображении любимого ею человека.

Нужно было показаться на глаза радистке. Лёша совершил этот подвиг, поднявшись лифтом на N-й этаж, пугающий обилием бумаг и косметики на лицах. Он не узнал радистки – она сама его узнала, они обменялись заверениями в отсутствии претензий, но, уже спускаясь лифтом вниз, Лёша к ужасу своему обнаружил, что только что дал своё согласие на вечернюю встречу, несмотря на то, что встречаться с радиоредакторшей он не собирался ближайшие несколько столетий. Поколебавшись, он отменил встречу телефонным звонком, под пристальным наблюдением веснушек. «Я слишком перегружен женским обществом», – подумал Лёша. Пожаловаться было некому, позвонить кому – было.

Он не думал, что простым телефонным звонком свяжется с Овчинниковым. Лёша и номер его отыскал с большим трудом. Однажды, случайно заглянув в его записную книжку, Светлана обнаружила там свойственный Лёше беспорядок. Робко, понимая, что поступает, не совсем тактично, она спросила разрешения привести его записи в некую систему, известную ей одной, и переписала все телефонные номера в новый блокнот своим разборчивым, образцово-показательным почерком. Лёша помнил, как он долго не мог сразу найти нужной записи, поскольку об алфавитном порядке успел забыть ещё в школе. Упорядоченное содержание его старого блокнота вместилось на четыре страницы блокнота нового.

– Алло, – сказали ему после третьего гудка, а фоном для девичьего голоса был однообразный шум, создающий впечатление бесконечной пресс-конференции, которая стала для молодого кинорежиссёра основной частью его жизни.

– Это Лёша, – сказал Лёша.

– А это – Мэри, – с гордостью ответила девушка и у него пропала всякая охота разговаривать…

Лёша вдруг вспомнил, что жена Пети Овчинникова, Марина, учится в Университете, также как и кареглазая Светлана. Лёша никогда не считал Петю своим другом, или товарищем, или близким знакомым – они были просто знакомы, как это бывает между дальними родственниками, или однокурсниками в любом большом ВУЗе с впечатляющим количеством факультетов. И вот по прошествии нескольких лет, обнаружив черту, объединившую его с кинорежиссёром, Лёша слушал странный голос Овчинникова, с нотками методичности, усиленными телефонным разговором:

– … восемнадцать серий, по десять минут, максимум – четверть часа, – говорил Петя, – Нужно сделать три «пилота»…

– На какое число? – спрашивал Лёша.

– Как успеешь. Заплатить я тебе всё равно смогу только когда сам продам всё это…

– Так подожди… Может у меня уже сейчас что-то есть…

– Сейчас у тебя ничего нет, из того, что я читал ничего не подходит. Из ружья и обменника могло что-то получиться, но там диалогов мало. Я могу в кадре хоть шестисотый «мерс» взорвать, но на один только взрыв уйдёт вся серия, а у тебя диалоги классные, сжатые – поэтому напиши что-нибудь новое, другое, как в пьесе…

– Ты читал всё из того, что я написал? – с сомнением поинтересовался Лёша.

– Почти. Мне девчонки из художественного училища давали почитать, – сказал Петя. – Позвони, как появится чего-нибудь…

– Ага, – тупо отозвался молодой писатель и дальше после телефонного воскрешения его писательского таланта, слушал гудки отбоя, схожие с кнопками, которыми прикалывают постеры к бетонной стене…

Дома он узнал, откуда взялось ружьё. В старых фотографиях Светланы он отыскал её, на фоне охотничьего леса, в осенних ботиночках и просторном пальто, совсем ещё ребёнком, с глупеньким выражением на лице; фотограф поймал её в совсем неподходящий момент, украв на негатив кареглазую искренность. Света была просто создана для наивной детской глупости в сочетании с обилием родинок, сосчитать которые Лёша пытался раз за разом, и каждый раз это занятие откладывалось под осенний смех первокурсной Светланы, когда она, запрокидывая голову, набирала воздуха для очередной смешливой ясности и вздрагивали крылышки её ноздрей, а вот теперь она стояла на фоне леса, может быть не леса, а обыкновенного городского парка, вроде «Сту Джиз», Лёша не знал его досконально…

…а не мешало бы – знал бы, где теперь искать кареглазую красавицу. Он успел разучиться совершать в её отсутствие самые элементарные вещи – например, выйти на улицу и купить себе сигарет. Единственный любимый читатель – и её Лёша отпугнул от себя, ну и что, что неравнодушно?.. Он останется один на один с осенним снимком, зная, что если в его жизни будет какая-то другая, следующая девушка, он никогда не расскажет о счастье, подаренном ему кареглазкой Светой, и снимка никому не покажет, потому что разобьётся невиданный в сказочности своей мир, и вот тогда у молодого писателя останется большая, густая и чёрная туча – ни-че-го…

Лёша поступал в Университет без какой-либо определённой цели. Он подозревал, что так было в большинстве случаев, всё определяется лишь после зимней третьекурсной сессии – после «экватора». Все студентки мечтают выйти замуж за «хорошего человека»; все студенты мечтают избавиться от воинской обязанности, однако всё это – не цель, а что-то из племени инстинктов-атавистов, пугающих мрачным внешним видом и корявым произношением.

Когда наступили перемены в жизни общества, Леша не заметил. Теперь ВУЗ был необходим лишь для того, чтобы получать как можно больше денег. К его взрослению всё успели продать в этом бесчестном мире, даже он был продан кому-то невидимому – не без участия Миши-администратора. Рекламное время в состоянии поглотить десятки таких «молодых писателей» как Леша, останется ещё место для музыкантов, художников, поэтов и драматургов, до сих пор утверждающих, что если в первом действии висит на стене ружьё, в последнем оно обязательно выстрелит. Какой-то умник с филфака, говорил, то ли прикалываясь, то ли всерьёз, что автор этого высказывания подразумевал под ружьём фаллос, а под выстрелом – семяизвержение…

Бритьё – это как езда на велосипеде или плавание: никогда нельзя разучиться, даже если расстался с девушкой. Спустя несколько дней, получившимися одинаковыми в своей апрельской солнечностью, гладковыбритый и раздражённый веснушчатой слежкой Лёша переступил порог гуманитарного училища, где добродушного вахтёра-дедушку сменил камуфляжный молодец. Он не сказал ни слова: в облике молодого писателя сквозила надменность, почти брезгливость, свойственная комиссии из ОблОНО.

Наобум выбрав предпоследний курс, Лёша, тем не менее, блуждал в расписании лекций, втайне надеясь, что перемена начнётся не сейчас, не с минуты на минуту, иначе школьные образы, вслед за звонком, расплодятся с невероятной быстротой.

Холодно и бесстрастно посмотрев в глаза пожилой уже гуманитарной преподавательнице, Лёша произнёс:

– Здравствуйте. Можно мне поговорить с Ириной?..

– С какой именно? – ответили ему, и надо было называть фамилию Ирины, и уважительную причину для своего наглого поступка, однако с небрежной бестактностью Лёша ткнул пальцем в россыпь веснушек, замеченную им боковым зрением:

– Вот эту…

Училищно-коллективный вздох, где было и восхищение, и недоумение, и удивление, Лёша проигнорировал. Взяв Ирину за уютный тёплый локоть, он отвёл девушку к подоконнику и сказал:

– Перестань за мной ходить как…

– Это не я, – перебила Ирина, высвободив свой локоть.

– А кто? – растерялся он.

– У меня сестра есть.

– Близнец?

– Ага…

Он рассматривал её, как восковую куклу, слишком долго, уже могла начаться и перемена, и новая лекция, но ничего не происходило. Отупев от собственной пристальности, Лёша скрипуче рассмеялся.

– Бред…

– Бред, – немедленно согласилась она. – Вы меня напугали…

– Перестань за мной шпионить.

– Я не шпионю. Я наблюдаю…

– Какая, на фиг, разница?! – воскликнул он.

Девушка прикусила губу, как будто услышала нечто, ответившее её велосипедному откровению в рекламном агентстве.

– У нас все девчонки ваши рассказы читали, – сказала она. – Я им когда расскажу – не поверят…

– Я тебе тоже не поверю. Потому что я – это больше не я. Понятно? – проговорил он со спокойствием невероятным.

– Нет, не понятно.

– Неважно. Перестань за мной шататься…

– Я не могу, – призналась девушка.

– Что за чёрт? – пробормотал он.

– Вы пишете себе, пишите, – разрешила Ира, – а я потом сама книжку напишу…

– Обо мне? – нервно усмехнулся Лёша.

– Ага.

– Мне всего лишь нужно, чтобы кто-то проверял ошибки в тексте, но даже это место давно уже занято, – раздельно произнёс он.

– Врёте. Все знают – вы с женой разводитесь…

– Перестань за мной шпионить, – повторил он в третий раз. – Работай в агентстве, учись в училище… Ты в Университет поступать не собираешься? – вдруг спросил Лёша, чем неожиданно даже для себя выдал свой чрезмерный интерес цепким взглядом будто бы ощупывающем хорошенькое веснушчатое личико Ирины.

– Если замуж не выйду, – тихо произнесла она и поджала губы.

– С таким-то упрямством, – сказал он.

– Упрямство и настойчивость – не одно и то же, – сказала девушка так, как будто процитировала умную книгу.

Лёша пытался вспомнить, не его ли книга.

– Ясно, – сказал он, – Хорошо, увидишь…

– Увижу – что? – крикнула она ему вдогонку…

ПЯТЬ

Увы, за время сожительства с кареглазкой Лёша так и не успел развестись с женой, и Света формально по-прежнему приходилась ему племянницей. Он безалаберно пропускал судебные разбирательства, заседания и слушания, хотя ни одна из сторон не была против развода. Лёша разбежался со своей женой, но не с её семьёй.

В редкие минуты, когда Светлана чувствовала своё зависшее неопределённое положение наиболее остро, она выдавала пачками все эпитеты, которыми была снабжена женской половиной своей родительской семьи. Для Лёши это была ретроспективным показом камеры предварительного заключения, куда его упрятывала своими стараниями мать Светы, телефонные переговоры, постоянно обрывающиеся, вечно неубранная квартира и – как итог – облом в издательстве, где готовилась к печати его первая книга.

Книгу так и не напечатали. Малочисленные экземпляры разошлись в узком кругу читателей. В немыслимом водовороте, со стрельбой, подростковой истерикой и затяжным запоем Лёша не заметил, как очутился на территории-приданном кареглазой первокурсницы. Ничего не изменилось. Это была та же семья и та же неопределённость…

Гуманитарное училище было почти таким же, как и все остальные училища. В памяти Лёши шевелилась какая-то грязная история с порнографическим скандалом, с которым удивительно ладно сочеталась учащаяся-уборщица в велосипедках. Лёша был зол от того, что по-прежнему не было денег; от того, что Светка так и не позвонила, а звонить её родителям хотелось не больше чем съесть мороженое с пивом; от того, что какая-то малолетняя дура с завитыми каштановыми локонами влюбилась в него без памяти и обычной постельной сценой от неё не отделаешься…

Кстати она вышла из училища в сопровождении таких же упрямых гуманитарных ровесниц; кажется, Ира намеревалась подойти к молодому писателю, но он с ярко выраженным безразличием отвернулся к пирамидальному тополю, и гуманитарная компания осталась у него за спиной.

По мере продвижения к центру города Ирина расставалась со своими однокурсницами, как это бывает с айсбергом, движущимся в тёплых водах к жаркому материку. Лёша не скрывал своего шпионства, шёл в нескольких шагах от миниатюрного клетчатого рюкзака, в котором, по его мнению, могло уместиться от силы содержимое его бумажника, а веснушчатая Ирина умудрялась вместить в него учебники-конспекты, плюс ещё какие-то косметические мелочи, не говоря уже о…

«Лучше не говори ничего, – подумал Лёша, – не говори ничего, не думай, не воображай…» Не прошло и получаса его пассивного преследования, а он уже представил себе жизнь уборщицы-третьекурсницы так ярко, что мог своими собственными руками создать красочную детскую книжку-раскладушку…

На территории огромного общественного парка (не «Сту Джиз») он решил схитрить, срезать наискось зеленеющую плоскость, безлюдную, залитую солнцем, и оказаться впереди особы, с которой он поменялся ролями. В чередовании молодых елей и акаций, в хвойно-лиственном сочетании Лёша думал, что все люди на самом деле – деревья, и вспоминал, как когда-то на таком же вот отрезке, только в жилом микрорайоне, его поджидала школьница Света, в нетерпении шагая туда-сюда возле наполовину вкопанной в землю тракторной покрышки, повторяя постоянное одёргивание со стороны Лёши: «Только без «ну», – «Ну ла-адно…»

Прозвенел звонок.

Растерянно моргая, Лёша продолжал идти, неуклюже споткнувшись о невысокий тротуарный бордюр и не заметив этого. Каштановую аллею, открывшуюся перед ним сразу же за углом дома, венчала обыкновенная общеобразовательная школа, от которой Лёша открещивался очень давно. Звонок собрал школьников в школьное тело. Теневая каштановая аллея опустела в считанные секунды – всё зря, все усилия напрасны, я буду без конца возвращаться к перезвонам звонков, рядам парт, сетчатому гардеробу и цокольной школьной столовой – к своему собственному, никем не завершённому детству…

– Эй…

Кто-то дёргал его за рукав плаща.

– Только не говори, что ты и здесь тоже учишься, – произнёс он, не вынимая рук из карманов плаща (чтобы не наградить девушку заслуженной оплеухой).

– Нет, здесь я работаю, – сказала Ира, отступая в каштаново-школьную тень.

– Уборщицей? – предположил он.

– Иллюстратором. Я на пианино играю, – она махнула рукой – слишком неопределённо, чтобы это выглядело прощальным жестом.

Оставшись в одиночестве, Лёша подумал, не понимая, к кому он обращается: «Верните меня в детство…» Повернувшись к школе спиной, он увидел то, что видел каждый школьник, возвращающийся с уроков домой.

– Город, – вслух произнёс Лёша, – Был Город…

Редко когда он задумывался, что было до Города; если собрался задуматься, то нашёл бы нечто подобное улике на месте преступления, вроде обломка расчёски, которой пользуются в разных странах несколько миллионов человек. До Города было детство, не какое-то абстрактное символическое, а настоящее детство, в котором Лёша был или лидером, или аутсайдером, или обычным ребёнком, оставившем после себя массу фотографий, сделанных родительским фотоаппаратом «Смена». Время – само по себе понятие далеко не условное, но абстрактное, потому и детство всегда в прошедшем, давно миновавшем «вчера» – абстрактное, недоступное для возвращения; идиллия применима только в прошедшем времени; пусть детство всегда и у всех будет идеализированным с уничтоженными негативными впечатлениями и умело подретушированными впечатлениями светлыми и радужными. Лёша думал, что даже оставшиеся в живых школьники из кинговской «Керри» будут собираться на встречи выпускников – а ведь их школа была сожжена дотла, отстроена вновь, но была, а теперь там время от времени школьники стреляют друг в дружку из папиных ружей…