Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Глава 2. По дороге в ссылку

Вот уже несколько дней трясется он в этой повозке вместе со своей охраной. Кибитку подбрасывало и подбрасывало, и казалось, что подпрыгивает вся земля. Хотелось остановиться и упасть на землю, прекратив ее дрожание.

Кибитка мчалась уже оренбургской степью. Дорога была прямая, словно торопилась добежать до своего конца; торопясь, бежали кони; торопясь, подгоняли лошадей люди; поспешая, тарахтели колеса, и только курева медленно оседала позади. Да еще небо стояло неподвижно над неподвижной степью.

Он представлял, как бы все это нарисовать несколькими штрихами. Но сейчас было не до рисования. Не хотелось брать в руки ни карандаша, ни бумаги. Да и не было их у него. Он посмотрел на свои руки.

Руки лежали неподвижно на коленях, как будто вовсе и не его, Тараса, а те гипсовые слепки, которые он много раз рисовал в классах Академии… Он улыбнулся, вспомнив руки отца – большие, как будто из дерева. И руки матери – тонкие, почерневшие, как будто из них кто-то всю кровь высосал. И графа Орлова с пальцами, напоминавшими маленькие змеи. А какие руки у царя? Глаза – оловянные, это знают все. Лоб, как будто рубанком назад стесали. Усы – кажется, горячим утюгом сплюснутые и прилепленные под носом. А руки?.. Такими руками только шпицрутены носить. И именно эта высочайшая рука вывела свою резолюцию-шпицрутен: «Под строжайший надзор, запретив писать и рисовать!»

Сейчас ему не хотелось ничего делать. Свинцовая, тяжелая, многопудовая усталость свалилась на его голову, плечи, руки. Он не ощущал ни досады, ни страха – только страшная усталость придавила всего его.

Тарасу почему-то вспомнилось, как приводили его на допросы, как удивительно напрягалась вся его воля. Он был способен отвечать на любые вопросы – отвечать спокойно, изобретательно, с такой сдержанной ненавистью, что она вызывала лютую злобу у Орлова и Дубельта. О, как они старались высосать из него хотя бы одно слово, имя или фамилию. Напрасные старания! Но вернувшись в камеру, он падал на нары почти замертво…

Жара донимала неимоверно. Нечем было дышать. В глазах темнело, во рту пересохло.

Главное о чем-нибудь думать, думать о другом, о далеком. Тарас закрыл глаза, вспоминая свое детство…

В бедной, старой беленой хате с потемневшей соломенной крышей и черной кирпичной трубой прошло его детство. Перед хатой росла яблоня с краснощекими яблоками, вокруг яблони раскинулся выращенный ловкими руками трудолюбивой Катерины, старшей сестры, цветник; у ворот стояла старая развесистая верба с засохшей уже верхушкой. А дальше, по косогору, сад, за садом – левада, за левадой – долина, поросшая вербами да калиной, с тихо журчащим ручейком, теряющимся среди густых лопухов.

В этом ручейке он малышом купался, а выкупавшись, забегал в тенистый сад, падал под первой грушей или яблоней и засыпал.

Чудесная природа Украины заронила в его душу способность любить краски и голоса пышной земной благодати, тяготение к прекрасному, отзывчивость на живописный и певучий мир цветов и песен.

Село! О, сколько милых, очаровательных видений пробуждается в сердце при этом милом слове. Село!

Маленький Тарас любил спрятаться в бурьяне, смотреть в небо и мечтать, мечтать… А оно над головою синее-синее, и кажется ему, что это большая высокая крыша, а там, где-то на горизонте она опускается на землю. «Вот бы увидеть, как она там опускается!» – думает Тарас.

В шесть лет он спросил своего столетнего деда Ивана, на чем держится небо.

Дед, вынув трубку изо рта, рассказал ему, мальчику, что вон там, где небо сходится с землей, есть огромные железные столбы, которые его и подпирают.

С тех пор он стал грезить о том, чтобы найти железные столбы, на которых держится небо, – там, за этими столбами, должно было начинаться человеческое счастье…

«Не за этой ли горой, напротив нашего старого сада, стоят железные столбы, что поддерживают небо? – спрашивал он себя. – А что, если бы пойти да посмотреть, как это они его там подпирают? Пойду – ведь это недалеко», – решил Тарас однажды.

И вот отправился он прямо через леваду и долину за околицу села, прошел с полверсты полем. В поле высился огромный черный курган. Этих насыпей над древними могилами немало разбросано по всей Украине. Дед говорил, что там похоронены казаки. Ночью страшно смотреть на него. Наверное, выходят те казаки с могилы, разговаривают между собой. Но сейчас не страшно: на дворе еще день. Взобрался маленький Тарас на вершину кургана, чтобы поглядеть: далеко ли еще до тех железных столбов, что подпирают небо?

Стоит мальчуган на высоком кургане, и далеко видно ему кругом: во все стороны раскинулись среди зеленых садов села, белеют из темной зелени бедные, крытые соломой хатки; между деревьями выглядывает трехглавая, под белым железом церковь, в другом селе – тоже церковь виднеется, и тоже покрыта белым железом.

Задумался мальчик. «Нет, не это те железные столбы, что поддерживают небо! – размышляет он. – Сегодня, верно, уже не успею я дойти до них. Выберусь-ка я завтра вместе с Катериной: она погонит пасти коров, а я пойду прямо к железным столбам. А сегодня одурачу брата Никиту: скажу, что видел я железные столбы, что подпирают небо…»

И, скатившись кубарем с вершины кургана, Тарас пошел по дороге, не оглядываясь.

Уже вечерело, солнце почти спряталась. Он устал. Из-за леса показалась валка чумаков. Скрипят возы, медленно идут круторогие волы. Тарас остановился, прислушиваясь к знакомой песне.

 
Над речкою бережком
Шел чумак з батожком,
Гей, гей, з Дону да домой!
– Постой, чумак, пострывай,
Шляху в людей распытай,
Гей, гей, чы не заблудився!
– Мені шляху не пытать,
Прямо степом мандрувать,
Гей, гей, долю доганять!..
 

– А куда ты, парубок, идешь? – спросил его чумак с переднего воза.

Бриль на нем широкий, из-под него, как из-под крыши, видно загорелое лицо.

– До дому, – ответил Тарас.

– А где ж твой дом, казак?

– В Кириловке.

– Так почему же ты идешь в Моринцы?

– Я не в Моринцы, я в Кириловку иду.

– А если в Кириловку, то садись, казак, ко мне на воз, мы довезем тебя домой, – просветлело улыбкой суровое лицо чумака.

Он поднял Тараса на воз, усадив его спереди.

– Ну, погоняй. Смотри, какой чумак!

Дал он кнут в руки, и Тарас, довольный, гордый, сидит, сияет, как новая монета. Еще бы: как настоящий чумак домой возвращается!

Едут, скрипят возы, медленно идут спокойные круторогие волы. Издалека они идут. Переправлялись через реки, пили чистую воду Днепра, брели по целинным бескрайним степям, пробовали южную горькую полынь, отдыхали возле самого Черного моря, возле соленых озер. И вот возвращаются домой, везут соль, рыбу…

– И меня дома такой же малыш дожидается, – говорит кто-то на соседнем возе. – Живые ли они там, или по панской воле уже с голода пухнут.

– Да, это так, – отозвался хозяин воза, на котором ехал Тарас, – как на пана поработаешь, то и этот Черный шлях белым покажется.

– А почему он Черный? – не утерпел спросить Тарас.

Помолчал чумак, выпустил дым из своей трубки, улыбнулся Тарасу.

– Маленький такой, белявый, а всем интересуется, – ласково проговорил чумак. – А потому, что этот шлях был когда-то самым страшным, очень опасным. Когда-то чумакам ехать по нему было опасно. Потому и Черный, что горя на нем немало случилось.

Хотел Тарас еще расспросить и о запорожцах, и о разбойниках: ведь чумаки такие бывалые люди, они все знают! Но видит – уже и в самом деле их село. Он весело закричал:

– Вон, вон наша хата!

– Ну, раз ты уже видишь свою хату, значит ступай с богом домой! – сказал чумак.

Он сняли мальчика с телеги, и Тарас опрометью бросился на пригорок, к хате.

Над левадой, над садом сгустились уже синеватые южные сумерки; из долины тянуло прохладной сыростью…

А в хате Григория Шевченко было неспокойно: маленький Тарас не явился к ужину, где-то запропал; как ни кликала его Катерина, как ни искали его повсюду – исчез хлопец, да и все тут!

На дворе, возле хаты, на зеленой мураве сидела и ужинала вся семья. Лишь Катерина от волнения не могла есть, кусок не лез ей в горло; она стояла у калитки, подперев голову рукой, и все высматривала – не покажется ли загулявшийся сорванец.

И только появилась белокурая головка над перелазом, Катерина радостно закричала:

– Пришел! Пришел! – и, бросившись к брату, схватила его на руки, понесла через двор к хате, усадила в кружок ужинавших. – Садись ужинать, приблуда!

После ужина, укладывая мальчугана спать, Катерина целовала его:

– Ах ты, приблуда!..

А Тарас долго не мог уснуть: он думал о железных столбах и о том, говорить ли о них Катерине и Никите или не говорить. Никита бывал с отцом в Одессе и там, конечно, видел эти столбы. Как же говорить ему о них, когда Тарас их вовсе не видал?..

Вспомнил Тарас и рассказы родного деда, свидетеля «Колиивщины» – крупнейшего крестьянского восстания на Украине в 1768 году, – о гайдамаках, об их кровавой борьбе против шляхты. Через два десятка лет в эпилоге к своей поэме «Гайдамаки» он напишет:

 
Вспоминаю детство, хату, степь без края,
Вспоминаю батьку, деда вспоминаю…
Как в праздник, Минеи закрывши, бывало,
И выпив с соседом по чарке по малой,
Попросит он деда, чтоб тот рассказал
Про то, как Украина пожаром пылала,
Про Гонту, Максима, про все, что застал.
Столетние очи, как звезды, сияли,
Слова находились, текли в тишине…
И слезы соседи порой утирали,
Мальчонкою плакать случалось и мне…
 

Вечерами иногда он садился к деду на завалинку и просил его рассказать о казаках, об их подвигах… Дед закрывал глаза и погружался в воспоминания…

– Вспоминаю батька нашего славного, Максима, вспоминаю гайдамаков. В наших лесах они собирались, здесь панов проклятых били. Давно это было, я еще молодой был. Да, давно… Проклятые паны шляхские задумали нашу землю всю захватить, всех людей на свою веру перевернуть, всех нас ополячить. Издевались – сказать нельзя как!

Был в Вильшане титарь, церковный староста – Данило Кушнир. Говорили люди – такой уже человек, что другого такого и не найдешь. И что ж с ним сделали! Замотали руки соломой и подпалили, а потом зарубили насмерть. Да разве титаря одного! Слово не так – в тюрьму, пытки. Не стерпел народ, пошел в гайдамаки – защищать бедный свой край. Говорили еще люди, будто бы царица золотую грамоту написала, чтобы всех панов польских убили, да и жили себе свободными.

Был у нас атаман – орел – запорожец Максим Железняк. Видел его, видел, как приехал он из Мотронинского монастыря. Как глянул на нас, сердце у меня загорелось…

В Мотронинском монастыре собрались к Максиму запорожцы, посвятили ножи свои и пошли Черным шляхом панов бить. Как раз под Маковея над речкою Тясьмином, что под Чигирином, собрались гайдамаки в дубраве. Разобрали гайдамаки свяченые ножи и стали ждать третьих петухов. Но есаул Максимов не утерпел, не дождался третьих петухов, поджег Медведовку, и запылала вся Украина…

Такое вот было! Кто только мог топор поднять, все до Железняка – даже женщины с рогачами в лес к гайдамакам подались. А Максим своей саблею-домахою рубает, карает, поля трупами покрывает, ксендзов проклятых, иезуитов выметает, чтоб и на семена не было. Умели на чужую землю, на чужую жизнь зариться – ну и отведайте хорошенько кары народной!..

– А Гонту ты видел, дед?

– Нет, Гонты не видел, говорят, верный побратим был Максиму, за Украину жизнь отдал. Ох, и досталось ляхам… – и умолк дед.

– А потом? – спросил Тарас.

– Ну, что потом – предали гайдамаков, и царица и ее войско з шляхтою вместе задушили гайдамаков. Гонту замордовали, язык ему отрезали, четвертовали, Максима в Сибирь заслали, да начали ловить гайдамаков по ярам да лесам, вешать, палить.

– А золотая грамота? Ви ж говорили, что она золотую грамоту написала, чтобы люди вольные были…

– Какая там грамота! Вот такая та золотая грамота, что все мы крепостными под паном ходим. Обманула царица… – вздохнув тяжело, махнул рукою дед…

Читать Тарас научился рано. О школе первым завел разговор дед.

– Что в голове есть – то всю жизнь несть, – сказал он. – Пора уже Тараса до дьяка в науку отдать.

– Да маленький он еще, – тихо отозвалась мать.

Но отец поддержал деда.

– Ничего, пусть сызмальства учится. Что будет уметь, того за поясом не носить.

Тарасу было и интересно, и немного боязно идти в школу. Он не раз бегал под ее окнами и слышал, как учитель, дьяк, громким голосом говорил:

– Аз-буки! Аз-буки!

А за ним ребята все хором:

– Аз-буки! Аз-буки!

Иногда слышно было плач и крики, и тогда селяне, подморгнувши один другому, говорили:

– Ишь, как дьяк березовым пером выписывает!

Скоро и сам Тарас оказался в отаре, состоящей из десяти – двенадцати босоногих ребят, и малый Тарас тоже вместе со всеми начал повторять за дьяком:

– Аз-буки, аз-буки!

Выбегая из школы, он вместе с другими ребятами пел:

– Аз – били меня раз! Буки – не попадайся дьяку в руки!

Но попадать дьяку в руки Тарасу приходилось чаще других. Непоседливый, интересующийся всем вокруг, Тарас чувствовал большую тягу к науке, хоть и тяжелая была та наука.

По субботам всех учеников – и правых, и виноватых – дьяк сек розгами, причитывая четвертую заповедь: «Помни… день… субботний…» и т. д. При этом каждый ученик должен был пойти в соседний сад Грицка Пьяного, нарезать там (конечно же, украдкой, чтобы хозяин не заметил) вишневых розг, принести их в школу и ждать, пока учитель выпорет его этими розгами. Били не только по субботам! Небитым оставался только тот ученик, до коего не доходила очередь, потому что учитель уставал от битья и ложился спать. Иногда учитель приходил в школу в хорошем настроении, тогда выстраивал учеников в ряд и спрашивал: «А что, хлопцы! Боитесь вы меня?» Ученики все в один голос по его приказу должны были кричать: «Нет, не боимся!» – «И я вас не боюсь», – веселился учитель, распускал их по домам, а сам ложился спать.

У этого жестокого дьячка Тарас закончил свое образование, выучил часослов и Псалтырь и научился писать. Голодным он был постоянно, только одни покойники выручали, над которыми дьяк посылал Тараса читать Псалтырь. Ходил Тарас постоянно в серенькой дырявой свитке и в вечно грязной рубашке, а о шапке и сапогах и помину не было ни летом, ни зимой.

Этот дьячок Бугорский был настоящий деспот, на которого наткнулся Тарас, который поселил в душе мальчика на всю жизнь глубокое отвращение и презрение ко всякому насилию одного человека над другим. Детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз. Бесконечные порки и лишения, лишения и порки ожесточили вконец сердце босоногого подростка, и он покончил свои отношения с дьячком так, как вообще оканчивают выведенные из терпения люди – местью и бегством. Найдя его однажды бесчувственно пьяным, Тарас употребил против него собственное его оружие – розги – и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все его жестокости.

Здесь же, в школе дьяка Бугорского, пробудилась у Тараса страсть к рисованию. Маленький Тарас выделялся среди своих сверстников любовью к рисованию. Потом он напишет в своем стихотворении об этом:

 
Бывало, в школе я когда-то,
Лишь зазевается дьячок,
Стяну тихонько пятачок –
Ходил тогда я весь в заплатах,
Таким был бедным, – и куплю
Листок бумаги. И скреплю
Я ниткой книжечку. Крестами
И тонкой рамкою с цветами
Кругом страницы обведу,
Перепишу Сковороду
Или «Три царие со дары»
И от дороги в стороне,
Чтоб обо мне кто не судачил,
Пою себе и плачу…
 

Когда ему становилось невмоготу от порок, он обыкновенно убегал и по нескольку дней скрывался в садах, причем запасался бумагой, а при случае не прочь был стащить у дьячка и пятак; из бумаги он делал маленькую книжечку и тотчас же принимался обводить ее крестами и «визерунками с квитками» или списывать Сковороду.

Так и на этот раз. Отомстив своему мучителю, он похитил у него книжечку и бежал в село Лысянку к маляру-дьякону. Но через четыре дня он снова бежит, уже в Стеблов (Каневского уезда), а оттуда в Тарасовку к дьячку «хиромантику», который, посмотревши на его левую руку, признал его ни к чему не годным, «ни даже к шевству, ни к бондарству». Похождения эти кончились неудачей, и он должен был возвратиться домой.

К тому времени он был уже круглым сиротой. Сначала умерла мать. Тарасу исполнилось 9 лет.

– Со святыми упокой рабу божью Катерину, иде же несть болезни, печали, ни воздыхания, – читает дьяк и поднимает глаза из-подо лба, и косица, похожая больше на селедку, чем на обычную косу дьякона, трусится в такт. Отец весь серый, согнутый и не отрывает глаз от гроба. Тарас держит за руку сестру Иринку, а за юбку Иринки держится слепая Марийка, а брат Никита держит маленького Иосифа. В гробу лежит мать, такая спокойная-спокойная, только лицо совсем желтое. Как будто из воска. Почти все лето болела, но разве лановой на то обратил внимание? И жала, и вязала, как всегда, а уже когда обмолотились – доходились ее ноги, доработались ее руки, – слегла и не встала. Не верится Тарасу – неужели мама не поднимется, не посмотрит и ничего не скажет?

– Иде же несть болезни, печали, – выводит дьяк и трясет косою, как селедкой.

Иринка заливается слезами.

– Мама, мама… – шепчет она, не понимая еще как следует, что случилось.

Когда дьяк прочитал последнюю молитву и гроб начали спускать в могилу, дети заплакали от страха.

– Не бросайте туда маму! Не бросайте! – закричала Иринка.

– Бедная сиротка! – кто-то произнес из толпы.

Тарас грязными руками утирал слезы, оставляя черные полосы по всему лицу.

Скрылся под землей гроб, появилась могила.

Отец посмотрел на детвору – один одного меньше, сгрудились вокруг него…

Тяжело отцу с малыми детьми. Вскоре он женился.

На другом конце села жила вдова, не старая еще, только то беда, что и у нее трое детей.

«Ничего, – подумал отец, – может, вдвоем как-то легче будет всем раду дать».

Мачеха переехала в хату Шевченков.

– Вот вам мать, а это тебе дети, – сказал отец и детям, и новой жене.

Зыркнул Тарас на мачеху – сразу укололи сердитые глаза и лицо без улыбки, неприветливое. Возле нее сгрудились ее дети – мальчик Степанко, чуть младший от Тараса, двое девочек – таких как Иринка и Марийка.

Только вышел отец с хаты, как мачеха сразу начала раздавать поручения:

– Ты, Ирина, присмотри за маленькой, а ты, Тарас, – хватит тебе дурака валять да по чужим садам лазить, – возьми лопату та уберись во дворе, везде у вас грязь.

И началось… С утра до вечера слышат соседи – орет мачеха, ругает всех – и детей, и даже мужа.

А отец только глянет на несчастных детей своих, махнет рукою, да и подастся куда-нибудь подальше от родной хаты, чтоб не слышать и не видеть этого пекла. Но больше всего Тарасу доставалось, потому что он и не смолчит, и за сестер заступится, и Степанку сдачи даст. Мачеха работы для него не жалеет. Иногда в праздник вырвется он из дома и бежит в соседнее село к своей сестре Кате, которая вышла туда замуж. Глянет Катя и руками всплеснет. Худой, грязный, голодный, в голове чего только не завелось. Сестра его пригревала, сколько могла. Горе мое, сирота! Заплачет Катя, обмоет, облатает, накормит, да так, чтоб свекруха не знала. На расспросы Тарас не отвечал – прогнали ли его откуда, били или есть ему не давали, – никогда не жаловался. Однажды зашел в хату, на лавку камнем упал и уснул. Видел Тарас, что и у Кати жизнь не мед. Ходит на панщину, ребенка с собою берет, в тени положит, а сама снопы вяжет. А дома свекруха лютая, муж пьет… Грустным Тарас возвращается от сестры.

Как-то отец куда-то уехал. Шел их селом солдат к себе домой. Двадцать пять лет, бедный, отслужил. Зашел в Шевченкову хату, попросился переночевать.

Вечером Тарас не отходил от солдата, все расспрашивал:

– Дядя, расскажите еще, как же вы воевали?

– Бодай его и не вспоминать – сам узнаешь, когда солдатом станешь.

– Нет, не хочу быть солдатом, – мотнул головой Тарас, – не хочу, а вы расскажите только.

И до поздней ночи рассказывал солдат и о муштре в казармах, и о тяготах солдатской жизни. Улыбался только, когда рассказывал, как французов гнали. Поздно легли спать. А утром встал солдат, заглянул в кошелек – нет денег.

– Деньги, хозяйка, пропали, целых сорок пять копеек! – грустно сказал солдат.

– Не иначе как Тарас украл! – закричала мачеха. – Он и крутился возле вас, заметил, наверное, деньги.

– Не крал я, – вспыхнул Тарас. – Я только слушал, что дядя рассказывал.

– Тарас и спал рядом с ними, – добавил Степанко, облизывая губы.

Страшно любил он, когда на Тараса сердились.

– Сам, наверное, украл! – закричав Тарас. – Я вот тебе сейчас дам, будешь знать, как врать! Это ты солдатскую одежду в кладовку относил.

– А, так ты, щенок, на моего Степанко! – заорала мачеха, и удары посыпались на бедного Тараса. – Чтобы сейчас же были деньги, я с тебя душу выбью, ты у меня живым не будешь, если не вернешь деньги.

Еле сбежал Тарас от мачехи.

«Куда же спрятаться?» – в горячке думал Тарас.

Пробежал сад, мимо пруда и в сад до соседа Желеха – там такая густая калина, что никто не найдет. Залег Тарас в кустах, весь вздрагивает от слез.

«Здесь и буду, не пойду, ни за что не пойду домой! – подумал. – Пусть лучше умру».

И так жаль себя стало, так жаль, что еще сильнее заплакал. Никто его не пожалеет… Нету Кати, нету мамы, может, только Иринка заплачет…

Тарас уснул… Проснулся – уже день к вечеру клонится, уже нет ярких полос от солнца на темной зелени кустов. Очень хотелось есть. Он снова закрыл глаза. Голосов нигде не слышно, только иногда шелестят ветки, когда птичка перелетит, да еще зашуршит трава, когда пробежит зеленая ящерица.

«Здесь хорошо… – подумал Тарас. – Здесь не найдут. Не вернусь я в хату. Вот только, чтобы есть не хотелось. Разве что снова уснуть?»

И вдруг он услышал, что ветки шелестят сильнее, чем от взмахов птиц.

«Неужели нашли? – сжалось сердце, и даже ноги похолодели. – Снова будут бить!»

Захотелось сжаться в маленький клубочек, как тот комочек земли, и спрятаться под корень, под листик, чтобы никому, никому не было видно. А шорох усиливается.

– Тарасику! – неожиданно услышал он шепот. – Тарасику! Ты где? Это я…

– Иринка! – чуть было не крикнул Тарас, и слезы радости блеснули в его глазах. – Иринка! Нашла!

– Тарасику, – зашептала Иринка, прижавшись к нему и неимоверно радуясь, что все-таки нашла его. – Я так тебя искала, везде искала – и в стодоле, и на леваде. Тарасику, я тебе кушать принесла, – и она вынула из-за пазухи две печеные картофелины. – На, ешь. Когда все лягут спать, я тебе еще принесу.

– А как там дома?

– Ой гневаются, ой ругаются! – вздохнула Иринка. – Тарасику, а ты правда не брал грошей? Если брал, верни им лучше.

– Ты мне не веришь? – промолвил Тарас. – Вот крест тебе святой, пусть меня гром на этом месте убьет, если я брал!

Он смотрел так горько и грустно, что Иринка и без присяги поверила б.

– А когда ж ты домой вернешься?

– Я вообще не вернусь… я тут буду жить. Разве тут погано? А ты же еще придешь? И не угождай ей, слышишь? Пусть она сдуреет!

Когда на другой день Иринка прибежала тайком от всех к Тарасику, она не узнала ни его, ни тех кустов. Тарас, веселый, что-то напевая себе под нос, делал из веток небольшой курень.

– Видишь, как здесь хорошо, – засмеялся он, уминая кукурузу, что принесла Иринка.

– А и действительно хорошо! – просияла улыбкой Иринка. – Красивее, чем в нашей хате.

– Вот, давай, еще дорожки сделаем и песком посыплем, ты от става принеси, и будет совсем как в поповом саду.

Быстро забылось горе. Днем Тарас налаживал свой курень, дорожки притоптал вокруг. Прибегала Иринка, Тарас рассказывал ей страшные сказки, – он умел выдумывать такое разное! А вечером он смотрел на темное небо, на звезды и мечтал: как будет большим, то никто, никто уже не посмеет его бить, потому что он станет гайдамаком.

Вот так и прожил он четыре дня. Иринка носила кушать, и было беженцу совсем не погано.

Но на пятый день случилось лихо. Степанко уже давно заметил, что все бегает Иринка куда-то в одну сторону, вот и прицепился к ней:

– Куда ты бежишь? Что ты несешь? Что ты там за пазухою прячешь?

– Никуда я не бегу, и ничего я не несу, – огрызнулась Иринка. – Какое тебе дело?

Хотя заморышем и слабым был Степан, но вредный, выследил все же.

– Мамочка, а я знаю, где Тарас, к нему Иринка бегает и еду ему носит!

– Ой, слышите ли, вы, добрые люди, – заверещала мачеха, – объявился ворюга, объявился! Если бы он не украл, то и не убегал бы и не прятался! Ну, пойдем и приведем этого разбойника!

С ней пошел и дядя Тараса, Павел, великий пьянчуга, человек без жалости. Как раз в тот день не на что было ему похмелиться, поэтому он был злой-презлой, как никогда.

Тарас как раз развешивал на стенах своего куреня клочки бумаги с рисунками, которые он сам нарисовал, когда неожиданно его ухватили за ноги, как будто клещами.

– Ну-ка, иди ко мне, ворюга!

И крепкие руки дядька Павла вытащили Тараса из его убежища на свет божий, злой, немилосердный свет!

Так уже били Тараса, так били, что и не чувствовал он и не понимал ничего.

– Та не бейте его, – промолвил солдат, – пусть уже у меня будет недоля.

– И что вы кажете, – вскипела мачеха, – чтоб на мою хату да такая неслава!

– Признавайся, ты взял деньги? – гремел дядя. – А то всю шкуру сдеру.

И Тарас не выдержал:

– Я… – еле слышно прошептал он.

– А, признался! – закричала мачеха.

– Признался! Признался! – запрыгал Степанко.

– Где ж деньги? Говори, где деньги?

«Где ж деньги? – подумал Тарас. – Что же им сказать?»

– Говори, а то убью!

– Закопал… в саду закопал…

Иринка стояла чуть жива со страха – ведь он клялся ей, что не брал.

– Где закопал? – не переставал цепляться дядя.

– Закопал… я их не брал… закопал в землю… не знаю где… – бормотал Тарас уже почти без памяти.

Иринка стояла, и слезы текли по щечках. Она не вытирала их, боялась пошевелиться. Она поняла – он нарочно признался, чтобы перестали бить.

Полумертвого Тараса кинули в кладовую. Мачеха открыла материн сундук, вынула оттуда новую юбку и продала. Деньги отдала солдату:

– Чтоб я еще свое на них тратила! Пусть их мать расплачивается своим добром.

А вечером Иринка увидела, как Степанко, когда не было никого в хате, вынул из-за образов сорок пять копеек и убежал с ними на улицу.

– У, проклятый! – всхлипнула Иринка и побежала в кладовую.

– Тарасику, – прошептала она, – я видела, то Степанко украл!..

А через два года умер и отец.

Это случилось в марте месяце, когда погода то к зиме склоняется, то к весне; то пригреет солнышко, зашумят ручьи с гор, выбегут дети почти босые, прыгают, поют; а ночью вдруг рассердится мороз, что солнце ему веку убавляет, заскрипит, и снова наутро все льдом взялось.

Поехал отец в марте аж в Киев – добро какое-то пана возил, застудился, заболел. Приехал – не узнать его. Уже на что мачеха – и та перепугалась. Оно, правда, и мачехе жить не сладко, с такой жизни доброй не станешь: детей – как гороха, а нищеты – как у пана добра. Надо б было отцу хотя бы немного полежать, да где там – гонят на работу.

– Иди, иди, лодырь, – орет приказчик, – давно на конюшне не был, розг не пробовал!

А когда с панщины принесли отца, то уже взгляд был мутный. Когда положили отца на лавку, он сказал слабым голосом:

– Приведите всех.

Все дети собрались, все родственники.

– От и смерть пришла, – еле слышно вымолвил. – Хату Никите оставляю, – и начал всех наделять. – Инструмент – Иосифу, сундук со всем добром в нем – Иринке и Марийке… – Остановил взгляд на Тарасе… Уже с трудом сказал: – Сыну Тарасу с моего хозяйства ничего не надо, он не будет обыкновенным человеком. Будет из него либо что-то очень хорошее, либо негодяй – ему мое наследство либо ничего не значило бы, либо ничем не помогло бы…

Глянул на Тараса долгим взглядом, будто бы продолжая, – ты же понимаешь!

Подошли дети попрощаться, поблагословил всех, а к полуночи его не стало.

Детство – трудное и трудовое, но все-таки детство – окончилось безвозвратно.

Мало светлого осталось в памяти Тараса об этих ранних годах его жизни:

 
За что, не знаю, называют
Мужичью хату божьим раем…
Там, в хате, мучился и я,
Там первая слеза моя
Когда-то пролилась! Не знаю,
Найдется ли у бога зло,
Что в хате той бы не жило?..
Не называю тихим раем
Ту хату на краю села.
Там мать моя мне жизнь дала,
И с песней колыбель качала,
И с песней скорбь переливала
В свое дитя. Я в хате той
Не счастье и не рай святой –
Я ад узнал в ней… Там забота,
Нужда, неволя и работа…
Там ласковую мать мою
Свели в могилу молодою
Труд с непосильною нуждою.
Отец поплакал, вторя нам,
Голодным, маленьким ребятам,
Но барщины ярем проклятый
Носил недолго он и сам.
Бедняга умер. По дворам
Порасползлись мы, как мышата…
Дрожу, когда лишь вспоминаю
Ту хату на краю села!
 

Мачеха, чтобы избавиться от пасынка, отдала его в пастухи. Пастухом Тарас был плохим. Пасти овец и свиней ему мешало живое воображение. Он часами лежал на старых могилах, разглядывал небо, рассматривал украденную у дьячка книгу с картинками или играл сам с собою в тихие игры.

Это время он потом отразил в своем стихотворении:

 
Мені тринадцятий минало
Я пас ягнята за селом.
Чи то так сонечко сіяло,
Чи так мені чого було?
Мені так любо, любо стало,
Неначе в бога……..
Уже прокликали до паю,
А я собі у бур’яні
Молюся богу… І не знаю,
Чого маленькому мені
Тоді так приязно молилось,
Чого так весело було?
Господнє небо і село,
Ягня, здається, веселилось!
І сонце гріло, не пекло!
Та недовго сонце гріло,
Недовго молилось…
Запекло, почервоніло
І рай запалило.
Мов прокинувся, дивлюся:
Село почорніло,
Боже небо голубеє –
І те помарніло.
Поглянув я на ягнята –
Не мої ягнята!
Обернувся я на хати –
Нема в мене хати!
Не дав мені бог нічого!..
І хлинули сльози,
Тяжкі сльози!.. А дівчина
При самій дорозі
Недалеко коло мене
Плоскінь вибирала
Та й почула, що я плачу,
Прийшла, привітала,
Утирала мої сльози
І поцілувала…
Неначе сонце засіяло,
Неначе все на світі стало
Моє… Лани, гаї, сади!
І ми, жартуючи, погнали
Чужі ягнята до води.
 

Той девушкой, которая утешала Тараса, была его соседка Оксана Коваленко, тоже сирота и крепостная. Так началась эта трогательная, задушевная их дружба… Это была первая любовь Тараса. Вместе с Оксаной Тарас пас стадо, вместе работал в поле. А в минуты отдыха дети плели венки и пели свои любимые песни: «Тече річка невеличка з вишневого саду, кличе козак дівчиноньку собі на пораду…» Или Оксана вдруг запевала бойко и весело:

 
Люблю, мамо, Петруся,
Поговору боюся!..
 

А потом, тесно прижавшись друг к другу, дети затягивали грустную, мелодичную «У степу могила з вітром говорила…», и Тарас плакал…

– Почему ты плачешь? Ох, дурной Тарас, гляди, как маленький плачет. Давай, я слезы тебе вытру, – и девочка утирала широким рукавом глаза Тарасу.

Тарас стыдливо улыбался. Она сидела возле него, положив руку ему на плечо.