В конце концов, попытки выставить достояние на всеобщий обзор кончились провалом, и глиняный человек все так же жил в коморке уже гораздо реже покидая свой шкаф. Ему определенно приходила в голову мысль, что создан он зря. Даже если все и увидят, чего толку? Чтобы был? Существо хоть сколь-нибудь живое должно иметь свой смысл. Может оно и не способно будет осуществить его, но у этого создания должна быть опора, цель. Потому-то видимо бог и создает свои существа полными возможностей и пороков, запретов и бесконечной свободы быть. Не просто свобода, потому как просто ее и не представить себе, но в том, что касается жизни в том, чтобы увидеть ее или хоть как-то почувствовать богоподобное существо вольно. Глиняный болван нет. Потому что он глиняный ли, или потому что болван? Наверное, и такого можно было оживить хоть ради чего-то, а не только чтобы жить.
С годами майстер не обрел той идеи, что вдохнула бы в него новое стремление. Сознавая это, учитель каждый раз все ненавистнее стал смотреть на свое творение, и даже в шкафу оно ему не давало покоя. Он начал убегать, этот глиняный человек, стал прятаться там, где его раньше не бывало. В один из дней он пропал насовсем и майстер, казалось, был этому даже рад. Глиняное существо убежало на крышу, а майстер остался в своем подвале. Говорят пламенный Ник все так же приходил к нему, и они вели разговоры. Разговоры их были теперь уж менее Каббалистическими, больше по части вечной жизни, которую по-прежнему каждый пытался достичь своим путем. Ходят слухи что огненный Ник так и сжег себя, а майстер не найдя ничего лучше вернулся к Каббале. Это было в том смысле, что он сам решил сделаться глиняным, только бы и дальше продолжать свою жизнь. Куда делся Гуль, наверное, сказать сложно, но он точно где-то рядом, хоть и нельзя сказать уверенно, что он и есть я.
Ветер украл истлевший кусок бумаги во рту голема, опустилась его последняя ночь. Сколько веков он блуждал по этой крыше и вот теперь уготован лишь, чтобы стоять. Виолле-ле-Дюк нашел и ему место среди своих горгулий и поместил все там же на крыше в застывшей позе печального мыслителя Нотр-Дам де Пари.