Граф Калиостро
TekstГоспожа из дорожного сундука
Различные шутки, загадки, древние агюфогсмы и Епиктитово нравоучение.
Заголовок в письмовнике Курганова
Багровеют угли под навесом кузнечного горна. Закоптели балки над неугасаемой свечой, пирамидой желтого воска, какую ставят на сорокауст в церквах, в поминовенье усопших.
В багровом сумраке поблескивают на дощатом столе стеклянные реторты в трехногих таганах. Пыточным колесом тычется из угла диск неуклюжей электрической машины. Колбы, причудливые щипцы, медные стопки расставлены на полках. Алхимический кабинет канцлера похож на аптеку и на подземную тюрьму. Металлически-кисло пахнут составы, тихо кипящие на огне. Воздух сухой и душный.
Бакалавр, повесив на крюк кафтан, засучив рукава рубахи, налегает крепко на поддувало.
Загудело. Струя огня пробежала по углям. Блеснули выпуклые бока склянок. Красновато озаренное лицо Елагина, – лоб собран в морщины, в багровых отблесках круги очков, – склонилось из тьмы к волшебным составам.
– Кипят… – шепчет канцлер торжественно.
В отсветах огня и скуластое лицо Калиостро, глаза сощурены в косые щелины. Отсвечивают волоски на пухлых руках. Перстень мага горит тяжко и сильно, как красный глаз зверя…
– Кавалер и брат, – шепчет Елагин. – Почему ты, показавший нам в один миг столько золота, добываешь его теперь в столь многих трудах?
– Для того, мой рыцарь, чтобы и вас научить тайне деланья золота… Однако сегодня я зван на куртаг к князю Потемкину – пора начинать… Но, мой рыцарь, – для троих тут тесно.
– Иду, иду… Да благословит Великий Строитель Вселенной труд искателя философского камня…
– Аминь. Прощайте, рыцарь, до утра…
Кривцов остается с магом с глазу на глаз. В душном подвале они еще не сказали друг другу ни слова. Великий маг, чудной кавалер в китайчатом черном халате, ставит сорокаустную свечу на стол. В ее неверном свете выступает пасмурное лицо мага, полузакрыты его глаза. Молча посапывая, он пересыпает, взвешивает на аптекарских весах, мешает многие свои порошки, от которых разливается в сухом воздуха сладковатый и горький запах корицы, миндаля и вербены. Тяжелеет голова бакалавра.
Плавно колышатся черные рукава Калиострова балахона. Маг щелкает табакеркой, чихает, фыркая по-кошачьи, пишет свинцовым карандашом, толчет. Звякают медные гирьки весов. Маг бормочет невнятно, маг заклинает…
От плавного колыхания его черных крыл мелькают в глазах бакалавра огненные змейки, Саламандры… «Саламандры, саламандры», – жмурится бакалавр.
– Огня! – сипло командуете маг. – Сильнее, огня!
Его багровое лицо склонилось над тигелем. Бурлят и брызгают кипящие составы. Из узких горлышек выкидывает пар.
– Довольно, я буду сливать.
Калиостро ловко подхватывает склянки с таганов, переносит на стол, он сливает все в горло большой колбы, кипящий сплав пронзительно визжит…
Грохнул вдруг выстрел, сверкнул огонь, маг сгинул в черном дыме.
– Лопнула! – Опаленное лицо Калиостро вынырнуло из дыма. – Это ты, ты!
Пылающие глаза метнулись на бакалавра, тот обмер. Но взгляд мага, скользнув, уставился в угол, где громоздится электрическая машина:
– Ты всегда, всегда мне мешаешь! – Калиостро затопал ногами, схватил скляницу, размахнулся, швырнул.
Гулко загремело. Бакалавр, трясясь, повис на поддувале.
Горшки, колбы, весы – со свистом ринулись в угол, стекла лопаются, звенят, как фейерверочные ракеты…
От бомбардировки Калиостро устал. Сопит, отирает рукавом лысину:
– Но я добуду, добьюсь тебя… Где записки?.. Элемент – С, элемент – М, зеленый Лев, Дева, Змей… Поддержать огонь на всю ночь! А я спешу, я зван к князю… Я вскоре вернусь.
И, подхватив полы халата, граф ныряет в подвальную Дверку.
– Убег? – Кривцов растерянно огляделся.
В щелине ставни пронесся голубоватый свет, страшно озарил ему лицо. Ударил громовый раскат.
– Свят – свят – свят. Да ефто Божий гром, а я невесть что подумал… Чтобы я тут один пребывал, да пропади оно пропадом!
Крестясь, он шмыгнул из подвала, побежал темной ротондой. Стекла фонарика на верхней площадке охватило голубым заревом, в его трепете сверкнул мраморный лоб Сократа, ухнуло все в черную тьму. Порыв ветра отбросил дверь в парк – прихлынула шумящая теплая тьма. Бакалавр залюбовался грозой, вдыхая сухой гул бегущего ветра. Голубоватые, дымные углы молнии, зияя, раскраивали черное небо. Вдруг от тощих ног бакалавра упала на порог тень. Он оглянулся.
На антресолях замелькали огни. С факелами медленно сходят вниз по ступенькам графские слуги Жако и Жульен. Мечутся набухшие языки пламени. За слугами идет граф. Он несет на плече мертвую, в белом саване, – мертвую госпожу Санта-Кроче.
– Феличиани, – бакалавр попятился, Калиостро мгновенно поставил Санта-Кроче на ноги. Белая госпожа сама двинулась вниз. Ее лицо в отблесках факелов, алые губы полуоткрыты, влажно сияют глаза сквозь пушистые ресницы. Графиня, улыбаясь, идет прямо на бакалавра.
– Сундук! – дико вскрикнул Кривцов.
Он кинулся прочь в многооконное зало. Голубые зияния озаряют бегущую темную фигуру.
– Сундук! – с криком ворвался он в кабинет канцлера. Елагин еще читал в постели при свече. Его нахохленная белая голова выглянула из за ширмы.
– Сундук! – упал бакалавр к его тощим ногам. Белая голова канцлера затряслась:
– Андрей, – святые угодники, – Андрей, друг мой?
– Спасите, спасите!.. Там, на лестнице, госпожа из сундука, мертвая.
– Бредишь! – вспрянул Елагин. – Толком сказывай, что за мертвый сундук?
Кривцов широко раскрыл глаза, потер ладонями лоб:
– Сундук? Повремените, сударь, забыл, о чем я… Какой сундук?.. А господин Калиостр с госпожой Санта-Кроче к светлейшему отбыли, – на ротонде их повстречал.
– Знаю, что отбыли… – А про какой сундук вопиял? Чего ночью пужаешь? – Сундук, сундук, – силился что-то припомнить Кривцов. Он ступил к окну. Черную бездну за стеклами раскроило голубоватым потоком огня. Выхватило из тьмы угол крыши с торчащей трубой, кусок дороги, голубую сосну, голубой дормез Калиостро и голубых слуг, согнутых на запятках от ветра. Сгинуло все.
О черные стекла невнятно застучал дождь.
Елагин изумленно следил за секретарем поверх круглых очков.
– Брат Кривцов, я разумею, вы утомились до крайности, но надобно собою овладеть. Повелеваю вам, молодой рыцарь, утвердить в крепости духовные силы ваши, дабы продолжать искания камени мудрости.
– А, камень, камень… – Кривцов провел ладонями по лицу, неуверенно улыбнулся. – Я, право, виноват, сударь: в подвале с ног сбился… Что такое почудилось, никак не вспомнить. Ровно бы некий сундук… В небылицах, сударь, плутаю.
– Пойдем, батюшка, токаем тебя подкреплю. Да ложись тут на ковре, подле меня. Никакая мертвая госпожа не привидится…
Они пробрались в буфетную на носках, чтобы не разбудить Африкана, мирно храпевшего в креслах, под канделябрами. А ужинали они при свече, стоя у голландского шкафа. Канцлер рассмотрел на огонь бокал – пунцовое вино золотисто лучилось изнутри.
– Послушай меня, Андрей. Не принимай ты близко к сердцу земных комедий, различных шуток и земных загадок… Может, и маг сей Калиостр, и сам философский камень – тоже токмо комедия да пустая загадка. Но мы ее отгадывать будем, испытаем ее, понеже человеку, созданию бесстрашному и свободному, все испытывать, во славу Божию, надлежит. А ты, вишь, с ума сходить вздумал: в комедии трагическую ролю играть. Оставь… Послушай меня: держи сердце веселым и чистым, высоко над земными юдолями. Токмо веселые сердца надобны Богу, Даятелю чаши радостей всей Вселенной… Здоровье твое!
И старый канцлер чокнулся с бакалавром. Свежо шумел у стекол ночной дождь.
Приключения в чулане
«Lilium pedibus destrue».[11]
Девиз Калиостро
Бакалавр улегся на ковре. Старик перекинул ему через ширму ветхий камзол, чтобы прикрыться. От канцлерского камзола пахло церковным воском, старыми книгами, черешней и нюхательным табаком.
Старик еще возился. На зеленой ткани ширмы его тень двигалась той смешной зверюгой, каких заезжие фокусники показывают в китайских тенях, через волшебный фонарь. Канцлер покряхтел, уминая сухим телом жесткий тюфяк, задул свечу…
А бакалавру не спалось. Шуршал-позванивал у окна дождь. Уходил сырой гром, – Кривцову чудилось, что каретные колесы гудят на влажных настилах, у въезда.
Елагин уже похрапывал за ширмой, с высвистом печальным, высоким. Бакалавру вспомнилось, что маг приказал держать всю ночь огонь в горне:
– Как бы уголья не погасли.
Он поднялся, у самых дверей толкнул коленями визгнувшее кресло. Канцлер высвистывал во сне некую весьма мирную песенку с длинными переливами…
Потайная дверка в подвал – у самой лестницы на антресоли, в шпалере… Кривцов взглянул на верхнюю площадку, где в стеклянном фонарике почудилось намедни озаренное облако, кроткая госпожа Санта-Кроче.
– А что, ежели… Ежели мне в графские покои подняться, покуда маг с тихой госпожой на куртаге. Хотя бы горенки те посмотреть, где пребывает она…
И точно ветер подхватил бакалавра. В своей каморке, на столе, нащупал он огниво меж часовых колес, книг, кусков кипариса и медного лома. Высек дрожащими руками свет в глиняном ночнике…
Без башмаков, в одних чулках забрался бакалавр на антресоли. Нагнулся к замочной скважине: в покоях Калиостро тьма. Оттуда дунуло холодным ветром. Слуги ставню забыли прикрыть.
Дверь подалась бесшумно под рукой бакалавра.
Тусклый ночник осветил пустую прихожую. У голландской печи стоит канапе, где сиживают, вероятно, Жако и Жульен. Тут воздух тяжелый, точно в зверинце, пахнет птичьим пухом и шерстью. За канапе виден медный купол попугайной клетки. «А куда же сам попугай подевался? – подумал Кривцов. – Еще, неровен час, клюнет из тьмы».
А шерстью воняет от старого плаща Жако, развешанного на печке.
Бакалавр, осмелев, шагнул из прихожей в графский покой.
Расставлены вдоль стены деревянные чушки-болванки с напяленными париками. Над ними, как в лавке старьевщика, висят кафтаны и трости, камзолы помигивают чешуей золотого шитья, пуговками из стекляруса. Чушки париков похожи на десяток деревянных голов самого Калиостро, только со стертыми ртами, ушами, глазами. У стены громоздится дорожный сундук, обитый потертой кожей. Крышка откинута. Сундук пуст.
Не прибрана широкая графская постель, сползло меховое одеяло, нечистые тюфяки сбиты в пухлую гору, на спинке висят для просушки два желтых графских чулка, точно витые колбасы.
Бакалавр чихнул от прокисшего воздуха.
– Ах, нерадивые слуги, вовсе за магом не смотрят.
А на столе великого мага навалены связки бумаг, торчат из песочниц гусиные перья, тут же сложены ватерпасы, пыльная треуголка, заячья лапка, какой обмахивают пудру с буклей, сломанная золотая лорнетка, круглое зеркало, масонские наугольники, вывернутая лосиная перчатка с темными пропотелыми пятнами на концах пальцев, масонская красная лента, медное солнце с медными лучами, кусок сургуча, перстень и открытая дорожная шкатулка с бездной круглых ящичков, где всяческий хлам: холщовые мешочки с порошками, флаконы, червонцы, роговые пуговицы.
Стол Калиостро, как весь его кабинет, подобен дощатому чулану, в котором убираются к представлениям театральные комедианты.
Кривцов развернул связку листов, похожих на обширные архитектурные планы. Это были дипломы масонских египетских лож Великого Кофты. Дипломы обрамлялись узором из знаков Зодиака, семисвечников, циркулей, глобусов, масонских лопаток, молотков, мертвых голов, а место, куда вписывать имена вновь принятых братьев, белелось еще пустотой. Но на одном было нацарапано латинскими буквами:
– Ivan Perfilievitch Elagine.
«Заготовил уже подарочек свой», – с неприязнью подумал бакалавр, разглядывая затейливый заголовок. Был там изображен крест, сотканный из лилий. Змея обвивала лилейный крест, жалила его вершину. А под крестом напечатан девиз:
– Lilium pedibus destrue…
Тут послышался бакалавру шорох, словно шмыгнула за спиной мышь или кто-то вздохнул.
Кривцов медленно оглянулся, а в стене, у графского стола, – третья дверь. Он тронул медную ручку, дверь заперта на ключ.
Бакалавр сел перед нею на пол.
– Вот твоя дверь, – зашептал он. – Я знаю, не тут в тесном чулане, не в прихожей ты пребываешь. Ты – там, но мне не отпереть твой чудный замок, царевна бледная, прекрасная Мадонна Италийская, Феличиани.
Он говорил по-французски, точно бы и вправду не на куртаге, а в запертом покое была чужеземная госпожа.
– Ты никогда не узнаешь, как тебя полюбил бедный бакалавр, варвар московский. Знает о том только его флажолет.
От таких слов бакалавру стало жаль себя, он обшлагом утер слезы.
– Никогда, никогда…
И заглянул сквозь слезы в замочную скважину. И весь содрогнулся.
Изнутри влажно светился чей-то живой зрачок. Кто-то смотрел на него из запертого покоя. Кривцов вспрянул на ноги, но тут чья-то ладонь опустилась ему на плечо.
«Маг, маг, я погиб», – затрепетал бакалавр.
– Андрей Степаныч, пошто, сударик, сюды забрался, шептать да в темени слезы лить, – прошамкал знакомый старческий голос.
– Африкан! Друг сердечный, любезный Африкан, Богом Христом заклинаю, памятью угодников Саввы, Зосимы, Савватия, Киевских Чудотворцев, Нила Столбенскаго, всех иже во святых мученики.
Затряс Кривцов холодную, жилистую руку дворецкого.
– Батюшка, руку-то пусти, что ты, ровно ошалелый.
– Африкан, заклинаю, никому ни полслова, что меня тут застиг. Ни господину Елагину, ни же самому графу.
– Зачем сказывать, не скажу, – зашамкал старик. – А токмо чудно мне, пошто сюда забрался… Обхожу дом, смотрю, огонь светит, – ай, думаю, воры. А замест их – ты. И пошто хаживать в сей покой, басурменом опакощенный.
– Ладно, Африкан, ладно, – ободрился бакалавр, сбегая впереди дворецкого с лестницы.
Как лягавая после охоты, лег он на половичок у постели Елагина и уже не слышал сырого шелеста каретных колес на песке: граф Феникс воротился от светлейшего в четвертом часу пополуночи.
Посветало. Канцлер кашлял со сна, а на верхнем углу зеленой ширмы и на голландских печных изразцах прохладным румяным огнем легла косая тропа раннего солнца…
Визг, свирепая брань спугнули светлую тишину спальни.
– С нами крестная сила! – выглянул из-за ширмы Елагин в фуляровом ночном колпаке.
На полу спит Кривцов – бледный, с открытым ртом. Его раскинутые руки облиты светлым золотом зари.
Елагин проворно прыгнул через спящего и как был – босой побежал отпирать.
За дверями – граф Феникс в расстегнутом красном кафтане фрамбуаз, желтоватое жабо слезло вбок, выказывая жирную, смуглую шею. Натуженные щеки надуваются, опадают, как багровые мешки.
– Воры – воры! – граф затопал ногами на канцлера.
Тот присел, озираясь, – где воры, но стоит за графом один дворецкий Африкан, зевает, крестя рот, и чешет под жидкой седой косицей затылок. Граф шагнул в кабинет.
– Вор! У меня в комнатах был вор, на столе передвинут флакон с вербеной и печатка…
– Что украдено? – спросил, отступая, Елагин.
– Ничего… Но у меня был чужой, я чую по запаху… Кривцов спросонок застегивал невпопад медные пуговки камзола, когда Калиостро сильно ударил его по плечу.
– Ты!
Бакалавр увернулся. Его кроткое лицо мгновенно ожесточилось:
– Прикажите господину кавалеру не нападать! – крикнул он Елагину. – Кавалер нетрезв, и я не знаю, что ему надобно.
– Ты не знаешь? – граф, сопя, подступил к бакалавру.
– Не знаю, – в упор посмотрел на него Кривцов. Робость исчезла: не смел иностранный шушига бить по плечу дворянина императрицы:
– Извольте от меня отойти, а не то…
И схватился за эфес шпаги, торчащий из кафтанного кармана.
– Стойте! В доме моем! – Елагин хлопнул ладонью по эфесу, позвал по-русски дворецкого:
– Разнимай, белены оба объевшись.
Канцлер под мышки подхватил бакалавра, дворецкий за локти потянул графа. Тут Калиостро поймал старого Африкана за косу.
– Оставь слугу моего! – звонко крикнул Елагин. – Господин Калиостр, твои поступки бесчинны, ты пьян, вон отседа!
Калиостро выпустил жидкую косу, тяжело задышал:
– Я требую, чтобы мне помогли искать вора.
– Господин Кривцов и ты, Африкан, – сказал Елагин по-русски. – Граф жалуется, будто нынче в ночь некто был у него в кабинете.
– Я не был, – тряхнул головой Кривцов.
– Да я, батюшка, был, – прошамкал дворецкий, подмигнув бакалавру.
– Ты? Да как же ты смел?
– Да чего, батюшка, не сметь? Дом-то, чай, наш, а не графской. Коли евонные слуги-лодыри покои нам пакостят, кому прибрать, как не мне? Да куды прибрать: конюшя турецкая.
– Ты, Африкан, гостя моего обзывать подобно не смей, – чуть улыбнулся Елагин, не переводя последних слов графу.
– А, – а, – а, – недоверчиво ворчал Калиостро, исподлобья оглядывая всех троих.
Кривцов, потупясь, перекручивал на камзоле самую крайнюю пуговку.
Уходя, граф нарочно хлопнул дверью.
Елагин улыбнулся. Кривцов тоже. Улыбка все шире, все светлее заливала его лицо. Дворецкий жмурился от доброго смешка, тряся косицей.
– Ишь, Махмет лысый. Едва остаткие волосья не вырвал!
Заря румяной и прохладной улыбкой осветила всю спальню.
– Разумеешь, Андрей, – подмигнул Елагин бакалавру. – Дебоширством сим Калиостр нас провести пожелал: вздорным и дерзким мнился представиться. По слову твоему, глаза нам думал отвесть. Ан, сударь, не проведешь!
«Зато я его знатно провел», – весело подумал Кривцов, и пальцы заерзали по кафтану, норовя показать вслед графу преогромный нос.
Поединки
Prima – Secunda – Tertia.[12]
Фехтовальный возглас
Камер-юнгферы окутали покатые плечи государыни московской шитой в серебро тканью яблочного цвета. Как бы играющей светло-зеленой водой залило Екатерину.
В овальном зеркале наклонно отражается Бриллиантовая зала, яшмовые столики, малахитовый простенок, часы «Золотой Гермес» на мраморной колонке и свежее лицо государыни в белом облаке пудреных волос.
Государыня оправила на груди красную ленту с алмазными знаками императорских орденов и лукаво посмотрела через плечо на светлейшего князя Потемкина.
Высокого роста, тяжелый, с ненапудренной темной головой, князь стоял за ее туалетом, заложив руки под фалды белоснежного дородорового кафтана. Князь поворчал хмуро, с хрипцой.
– Андрея Первозванного повыше бы, матушка, наколоть.
В зеркале, за белым плечом императрицы, мелькнуло его оливковое, твердо сбитое лицо с горбатым носом, с двойным подбородком, лицо хмурого римского сенатора. Заерошены широкие брови, как черные соболя. Глаза поставлены близко, по-птичьи. Один глаз – серый, холодного блеска, а в другом, с бельмом, – странно и тускло отражаются свечи, как в затянутом глазу мертвеца.
– Не грызи, сделай милость, ваша светлость, ногтей: кабинет мне засоришь, – усмехнулась Екатерина. – Сказывай дальше прожект твой… Токмо время ли, князь, с добрым ветром приветствовать турецкого султана салют пушек российских?
Потемкин круто повернулся, как блистающий белый столб. Упрямо стукнул кулаком о ладонь, брови – черные соболя – разлетелись.
– Время не время, а войны не миновать. Крым должен быть в пределах российских. Ужо, заерошит Стамбулу бороду северный Орел… В Царьграде положено быть твоей резиденции, государыня.
– Далече, ваша светлость, летаешь. Один глаз, а смотри, куда смотрит… Завтрева поговорим.
Став на одно колено, Потемкин поцеловал продолговатую ладонь Екатерины.
– Величие Империи Российской должно быть равным светлому величеству твоему.
– Встань, князь-льстец. Да помилюй Бог, ногтей не грызи… Разгрызся… Али в несносной скуке имешь быть обретаться?
– Подходит, матушка, сия мрачность и бездельность моя, запрусь, в халат грязный влезу, да зачну небритый, нечесаный каноны Спасителю сочинять.
– Что, князь, али госпожа Санта-Кроче огорчила, ласкательства ваши отвергнуть изволив?
Серый глаз князя блеснул удивленно.
– Как, и о сем уже ведомо?
– О вас, старий друг, мне все ведомо. Волочилась ваша светлость за сей авантюркой?
– Точно, поволочился, да она, как рыба мороженая, как лед, а то кукла, только и есть: «О, mio carissimo…» А кавалер Калиостр ею явно торгует. Гнала бы ты сего лысого демонологии учителя отседова прочь.
– Вигоню, обожди… А тебе совет, в затрапезный халат не влезать: перья от безделья, князь-орел, полиняют. А лети-ка ты, Гришенька-Одноглазка, обозреть страны те полуденные, да…
Государыня вдруг обернулась, живо хлопнула камер-юнгферу по руке:
– Прошу, мой девушек, убрать свежую розу, иссохнут… Я жаркая: в пять минут цветок на мне вянет… Ну, где же корона?
Вспыхнула белым огнем маленькая бриллиантовая корона на голове императрицы.
До Бриллиантового кабинета, до Бронзового кабинета, до Кабинета цвета табакерки доносится из аванзал глубокий и торжественный гул придворной толпы. Сегодня Ее Величество принимает посла Его Всехристианнейшего Величества французского короля и при дворе объявлен съезд на baise-maine.
Потемкин сильно распахнул двери красного дерева, украшенные бронзовыми щитами, кадуцеями и головами Медузы. Кавалергарды в блистающих броссарах – налокотниках, в серебряных шишаках, с бело-синими опереньями, перезвякнув палашами, отдали императрице салют.
Меж шпалер рослых конногвардейцев в серебряных кирасах, поверх которых накинуты супервейсы красного бархата с серебряными орлами, шла медленно государыня к парадным залам. Перед императрицей торжественно шествовали кавалеры двора в коротких бархатных плащах, застегнутых у плеч изумрудными аграфами. Государыня по пути вынула из кармана янтарную коробочку и налепила забытую бархатную мушку, у ямки, на щеке.
Гофмаршал в кафтане белого бархата с золотыми травами махнул рукой, прошипел:
– Ш-ш-ш-ш…
Заволновались белые облака голов, зеленые, палевые, оранжевые, персиковые пятна кафтанов, точно волна теплого ветра обдала лицо государыни, – с тихим шумом склонились все в глубоком поклоне. С хор грянула кантата:
Везде твои орлы, монархиня, парят.
Везде твой гром гремит и молнии горят…
Французский посол, смуглый маленький человечек в кафтане небесно-голубого цвета, двинулся государыне навстречу. Он смело поднял голову, начал заготовленную речь:
– Le roi mon maitre…[13]
И смешался, бледнея: блистательная императрица, сияющий мрамор, властно и пронзительно-холодно смотрела на него.
– Le roi mon maitre, le roi mon maitre, – растерянно бормотал француз.
– Il est des mes amis[14], – улыбнулась Екатерина. Сияющий мрамор ожил, она протянула послу руку.
Запели валторны, кларнеты, фаготы. Ее Величество об руку с генеральс-адъютантом открыла бал менуэтом а lа Reine.
От бронзовых часов с Трубящей Славой два морского флота констапеля с фрегатов «Святой Евстафий» и «Гектор» – Люсьен Леруа и долговязый шотландец Крюйз, уже отведав дворцовых шербетов и лимонадов, следили за танцорами. В тот вечер придворные скрипачи играли новый концерт господина Моцарта. Констапель Леруа толкнул локтем долговязого, с выцвелыми голубыми глазами, товарища, который отдал честь пуншу еще на корабле и потому был не совсем тверд на ногах. Впрочем, и Леруа почему-то подмигивал Трубящей Славе:
– Смотрите, милый Крюйз, Сама танцует с фаворитом… Гвардейский щенок. У него блистают глаза. Он отлично изображает влюбленного… Это бесчестно – быть поденщиком Амура у стареющей дамы.
– Я думаю, да… Но, любезный Леруа, я давно слежу за этим мальчишкой. Его глаза горят неподдельным восторгом, когда он смотрит на Augustissimy… Я склонен думать, я склонен…
Констапелю Крюйзу никак не сказать, к чему он склонен.
– Седалище зловонного диавола, – выругался шотландец затейливо.
– Тише, Крюйз, эти шаркуны могут слышать.
– Я склонен думать, что кавалергардский молодчик не на шутку влюблен в нашу belle-femme.
Констапель Леруа весело подмигнул Трубящей Славе, точно хотел сказать: «Вы только послушайте, что плетет мой дуралей».
– Уверяю вас, камрад, русские, конечно, свиньи, но русская императрица, которой мы имеем честь служить, – даю вам слово шотландца, – прекрасна.
– Да… Но она в два раза старше этого мальчишки, хороша любовь.
– Бывает, камрад. А к тому же не вижу, в чем ее старость. Я заметил, что женщине с хорошим цветом лица и белыми зубами может быть под пятьдесят, а она выглядит, как молодая девушка… У нас в Лондоне… Я расскажу вам одну лондонскую историю. Младший сын чопорной шотландской фамилии, молодчик его лет, полюбил актрису лондонской оперы. Ее звали Элиара Орэ. Уверяю вас, Орэ была старше нашей belle-femme, а он моложе Ланского. У мистрисс Орэ были чудовищные долги. Мальчишка разорился, едва не разорил отца, был выгнан из дому… Короче сказать – этот мальчишка перед вами. Правда, он постарел лет на двадцать.
Леруа блеснул зубами:
– Как, Крюйз, кроме пунша вы знали любовные истории? А что же с мадам Орэ?
– Мадам давно померла, помяни, Господи, ее душу… Я только хотел сказать, что императрицы, как и актрисы, никогда не стареют.
– Афоризм неплох даже и для Вольтера.
Морские капитаны поспешно отошли от Трубящей Славы, на них плавно надвинулась волна танцоров.
Бакалавру не удалось протискаться дальше аванзалы, доверху увешанной портретами. Придворные щеголи с висками, причесанными ailes du pigeon[15], кавалеры в шелковых чулках grande tenue[16], оттеснили Кривцова за колоннаду. Жал под мышками персиковый кафтан, надеваемый лишь к светлым праздникам да к дворцовым выходам, оттягивали голову букли алевержет и тонкая проволока, вплетенная в косицу.
Толпа оттеснила за колоннаду и Никиту Шершнева. С того дня, как молочные братья повстречались в трактире «Демута», Шершневу улыбнулась фортуна: сам светлейший взял его в адъютанты.
– Смотри, вот мой афинейский Альцибиад, – кивнул Шершнев в глубину анфилад. В тесной толпе высилась над пудреными головами орлиная, гордая голова князя Потемкина.
– А тот-то, на кривых ножках, в кошельке и при шпаге, что подле светлейшего лебезит. Тоже придворный чин, бригадир Хованский… Лишился он милостей государыни Елизаветы Петровны, у коей был пажом, за то, что застал ее на судне.
– Да придержи ты язык, – робко дергал его за рукав бакалавр. – Сущий бесстыдник.
– Нет, ты туда посмотри: вон старичок, весь в звездах, паричишко плюгавый… На случай любовных шалостей прелестной супруги его ни один столяр не мог еще сделать надежной кровати.
– Ах, Шершня, – покраснел Кривцов. – И где ты храбрости набрался?
– В прихожей светлейшего. Я нынче в силе. Не то, что ты; сидишь сычом со своим Елагиным чернокнижным.
И тут же схватил руку Кривцова:
– А, и кавалер Калиостр изволил пожаловать, маг плешивый. А с ним и графиня.
Бакалавр не узнал графа. В черном шелковом кафтане и в черных чулках, только жабо пенится на груди пышной пеной, Калиостро ловко и быстро двигался в толпе, ведя за руку Санта-Кроче. Странны и жалостны показались Кривцову ее широко раскрытые, смотрящие вдаль глаза.
– Прекрасная госпожа, – пробормотал он.
– Ты о ком?
– О Санта-Кроче. Нет прекраснее сей госпожи во всем свете.
Шершнев прыснул, прикрыв рот ладошкой.
– Дурак! Да Санта-Кроче – гульбишная девка обычная, граф ее всякому за горсть червонцев продаст. Да светлейший со двора их прогнал… Сущая дрянь твоя Санта-Кроче.
– Шершнев, не смей имя госпожи поносить!
– Да ты кто? Или заодно с Калиострой ею торгуешь? Лицо бакалавра исказилось.
– Никита, не смей… Что тебе соделала сия кроткая госпожа?
– А тебе что соделала, что ты ей такой секурс подаешь? Сущая девка, и все.
– Подлец! – вскрикнул Кривцов.
– Кто подлец, я? И разговаривать с тобой тут не буду, сатисфакцией мне ответишь.
– Хотя бы нынче.
– Так идем, ученая крыса!
Шершнев зашагал против толпы, за ним Кривцов. На них оглядывались, от них отскакивали, они наступали на многие башмаки, чуть не опрокинули у самого выхода горящий канделябр. Старик кофешенк, свесив голову, сверху смотрел, как они бегут вниз по лестнице:
– Животы, что ль, у молодых людей прохватило?
Громоздятся у дворцового въезда семистекольные золоченые кареты, берлины, рындваны. Кричат гайдуки, бичи хлопают, как пистолетные выстрелы… А под сырыми деревьями Летнего сада – безлюдье, тишина, тьма. Едва светится желтоватая полоска неба над Невой. У отлогого берега спит одинокая барка высокой тенью.
– На шпагах с молочным братцем биться восхотел, из-за девки! – размахивал руками Шершнев. – Бесстыжая твоя рожа, франкмасон, Каин.
– Никита, да я…
– Молчи! Еще в Москве в бытность нашу в школе университетской примечено мною, что ты скрытный хитрец, книжник сопливый, я тебя проучу!
– Опомнись, – уговаривал друга бакалавр, – не желал я обидеть, но почто ты бранью обнес госпожу?
– Молчать! Пустил подлеца, да в кусты! Нет, изволь отвечать по правилам французскаго артикула о чести: в позицью!
Мгновенно сверкнула гибкая дуга шпаги. Клинок пронзительно засвистал у лица, у груди бакалавра. Шершнев наступает, выкрикивая:
– Prima – Secunda – Tertia!
Кривцов отбежал, выхватил шпагу. Наотмашь отбил удар. Зазвякала, зачиркала сталь. В темноту посыпались искры. Противники дышали сквозь ноздри, подпрыгивали, присаживались, отбегали, как кошки, и сходились, заложив одну руку за спину…
Клинок Кривцова вдруг устремился во что-то мягкое, податливое.
– Хр-хр-хр – по-собачьи закашлял Шершнев. Кривцов дернул шпагу назад. На руку обильно полилось что-то теплое.
– Никита! – бросился Кривцов к другу.
Тот медленно опускался в траву, точно пробовал, где удобнее сесть, ловил воздух руками:
– Убил ты меня, – прохрипел Шершнев, – убил, брат Андр…
И пал в траву, на живот, подогнув руку вверх горстью.
Все стихло. Сквозь темные листья страшно смотрела бледная полоса неба, страшен стал гул каретных колес у дворца, крики гайдуков, хохот форейторов.
Сырые шаги послышались на аллее.
Кривцов широкими прыжками, как заяц, над которым уже трубят рога доезжачих, кинулся к набережной. Загнутый крюк косицы хлещет по щекам. «Трус, трус – брата бросил», – но слышался гул страшной погони, свист арапника.
Огненные дворцовые окна, семистекольные кареты, форейторы, громоздкие берлины, полосатая будки, часовые, барки, весь Санкт-Петербург, вся Империя погналась за ним.
А во дворце менуэты сменялись гавотами, англэзами, грациозным танцем экосез и чинным гросс-фатером.
Дамы, обмахиваясь павлиньими веерами, поглядывая в нагретое восковым огнем зало, рассаживались вдоль штофных стен под зеркалами. Дамы видели, как иностранец в черном кафтане подвел за руку к генеральс-адъютанту прекрасную и нежную госпожу, окутанную волнами белого флера, в любопытном парижском уборе, – расцветающая приятность.
Ланской освежал лицо у открытого окна. Он смотрел на темные кущи дерев Летнего сада. Пустым невским берегом стремглав пробежал человек.
– Не вор ли? – подумал Ланской. И тут за его спиной кавалер в черном кафтане сказать сипло и вкрадчиво:
– Добрый вечер, господин генерал, поклонись же, графиня.
Ланской тревожно метнул горячими глазами:
– Господин де Калиостр, что вам надобно от меня? И как проникли вы во дворец?