XIV
Досада на Теглева, на самого себя сменила изумление, которое сначала овладело мною.
– Сумасшедший твой барин! – накинулся я на Семена, – как есть сумасшедший! Поскакал в Петербург, потом вернулся – да и бегает зря! Я было залучил его, до самых ворот привел, и вдруг – хвать! опять удрал! В этакую ночь не сидеть дома! Нашел время гулять!
«И зачем это я выпустил его руку!» – укорял я самого себя.
Семен молча поглядывал на меня, как бы собираясь сказать что-то, но, по обычаю тогдашних слуг, только потоптался немножко на месте.
– В котором часу он уехал в город? – спросил я строго.
– В шесть часов утра.
– И что же – он казался озабоченным, грустным?
Семен потупился.
– Наш барин – мудреный, – начал он, – кто его понять может? Как собрался в город, новый мундир подать себе велел – ну и завился.
– Как завился?
– Волосы завил. Я им и щипцы приспособлял.
Этого я, признаюсь, не ожидал.
– Известна тебе одна барышня, – спросил я Семена, – Ильи Степаныча приятельница – зовут ее Машей?
– Как нам Марьи Анемподистовны не знать? Барышня хорошая.
– Твой барин в нее влюблен, в эту Марью… ну и так далее?
Семен вздохнул.
– От этой от самой от барышни и пропадать Илье Степанычу. Потому: любят они ее ужаственно, а в супружество взять не решаются – и бросить ее тоже жаль. От этого от самого ихнего малодушия. Уж очень они ее любят.
– Да что, она – хорошенькая? – полюбопытствовал я.
Семен принял серьезный вид.
– Господа таких любят.
– А на твой вкус?
– Для нас… статья не подходящая – вовсе.
– А что?
– Телом оченно худы.
– Если бы она умерла, – начал я снова, – ты полагаешь, Илья Степанович ее не пережил бы?
Семен опять вздохнул.
– Этого мы сказать не смеем – дело господское… а только барин наш – мудреный!
Я взял со стола большое и довольно толстое письмо, отданное мне Теглевым, повертел его в руках… Адрес на имя «его высокородия, господина батарейного командира, полковника и кавалера», с обозначением имени, отчества и фамилии, был очень четко и тщательно написан. В верхнем углу куверта стояло слово: «Нужное», дважды подчеркнутое.
– Послушай, Семен, – начал я. – Я боюсь за твоего барина. У него, кажется, недобрые мысли на уме. Надо будет отыскать его непременно.
– Слушаю-с, – отвечал Семен.
– Правда, на дворе туман такой, что на два аршина ничего рассмотреть нельзя; но всё равно: надо попытаться. Мы возьмем по фонарю, а в каждом окне зажжем по свечке – на всякий случай.
– Слушаю-с, – повторил Семен, зажег фонари и свечки, и мы отправились.
XV
Как мы с ним блуждали, как путались – это передать невозможно! Фонари нисколько не помогали нам; они нисколько не разгоняли той белой, почти светлой мглы, которая нас окружала. Мы с Семеном несколько раз теряли друг друга, несмотря на то, что перекликались, аукались и то и дело взывали – я: «Теглев! Илья Степаныч!» – он: «Господин Теглев! Ваше благородие!» Туман до того сбивал нас с толку, что мы бродили, как во сне; мы оба скоро охрипли: сырость проникала до самого дна груди. Кое-как мы опять, по милости свечек в окнах, сошлись у избы. Наши совокупные поиски ни к чему не повели – мы только связывали друг друга, а потому мы и положили уже не думать о том, как бы не разбиться, а идти каждому своей дорогой. Он взял налево, я направо и скоро перестал слышать его голос. Туман, казалось, пробрался в самую мою голову – и я бродил как отуманенный да только покрикивал: «Теглев! Теглев!»
– Я! – раздалось вдруг мне в ответ.
Батюшки! как я обрадовался! как бросился туда, где послышался мне голос… Человеческая фигура зачернела впереди… я к ней… Наконец-то!
Но вместо Теглева я увидел перед собою другого офицера той же батареи, которого звали Телепневым.
– Это вы мне отозвались? – спросил я его.
– А это вы меня звали? – спросил он в свою очередь.
– Нет; я звал Теглева.
– Теглева? Да я сию минуту его встретил. Какая дурацкая ночь! Никак к себе домой не попадешь.
– Вы видали Теглева? Куда он шел?
– Кажись, туда! – Офицер провел рукой по воздуху. – Но теперь ничего понять нельзя. Вот, например, известно ли вам, где деревня? Одно спасение – собака залает. Предурацкая ночь! Позвольте закурить сигарку… все-таки как будто путь себе освещаешь.
Офицер был, сколько я заметил, немного на́веселе.
– Вам Теглев ничего не сказал? – спросил я.
– Как же! Я ему говорю: «Брат, здорово!» – а он мне: «Прощай, брат!» – «Как прощай! Почему прощай?» – «Да я, говорит, хочу с’час застрелиться из пистолета». Чудак!
У меня дух захватило.
– Вы говорите, он вам сказал…
– Чудак! – повторил офицер и поплелся от меня прочь.
Не успел я еще прийти в себя от заявления офицера – как мое собственное имя, несколько раз с усилием выкрикнутое, поразило мой слух. Я узнал голос Семена.
Я отозвался… Он подошел ко мне.
XVI
– Ну что? – спросил я его. – Нашел ты Илью Степаныча?
– Нашел-с.
– Где?
– А тут, недалече.
– Как же ты… нашел его? Он жив?
– Помилуйте – я с ними разговаривал. (У меня от сердца отлегло.) Сидят под березкой, в шинели… и ничего. Я им докладываю: пожалуйте, мол, Илья Степаныч, на квартиру; Александр Васильич оченно о вас беспокоятся. А они мне говорят: охота ему беспокоиться! Я на чистом воздухе быть желаю. У меня голова болит. Ступай, мол, домой. А я приду после.
– И ты ушел! – воскликнул я и всплеснул руками.
– А то как же-с? Приказали идти… как же я останусь?
Все мои страхи ко мне вернулись разом.
– Сию минуту веди меня к нему – слышишь? Сию минуту! Ах, Семен, Семен, не ожидал я этого от тебя! Ты говоришь, он недалеко отсюда?
– Близехонько, вот где роща началась, – тут и сидят. От речки – от берегу – сажени с две, не больше. Я по речке их и нашел.
– Ну веди, веди!
Семен отправился вперед.
– Вот извольте, пожалуйте… Только к речке спуститься – а там сейчас…
Но вместо того, чтобы спуститься к речке, мы зашли в какую-то ложбину и очутились перед пустым сарайчиком…
– Э! стой! – воскликнул вдруг Семен. – Это я, знать, вправо забрал… Надо будет сюда, полевее…
Мы пошли полевее – и попали в такой густой бурьян, что едва могли выбраться… Сколько я помнил, вблизи нашей деревни и не было нигде такого сплошного бурьяна. А там вдруг болото захлюпало у нас под ногами, показались круглые моховые кочки, которых я тоже никогда не видал… Мы пошли назад – перед нами вырос крутой холмик, а на холмике стоит шалаш и в нем храпит кто-то. Мы с Семеном несколько раз крикнули в шалаш: что-то заворочалось в его глубине, затрещала солома – и хриплый голос произнес: кар-раул-лю!
Мы опять назад… Поле, поле, бесконечное поле…
Я готов был заплакать… Вспомнились мне слова шута в «Короле Лире»: «Эта ночь нас всех с ума сведет, наконец…»[4]
– Куда ж идти? – обратился я с отчаянием к Семену.
– Нас, барин, знать, леший обошел, – отвечал растерявшийся слуга. – Это неспроста… Дело это нечистое!
Я было хотел прикрикнуть на него, но в это мгновенье до слуха моего долетел отдельный негромкий звук, который тотчас привлек всё мое внимание. Что-то слабо пукнуло, вот как если б кто вытащил тугую пробку из узкого горлышка бутылки. Раздался этот звук недалеко от того места, где я стоял. Почему этот звук показался мне особенным и странным – я сказать не умею – но я тотчас пошел по его направлению.
Семен последовал за мною. Через несколько мгновений что-то высокое и широкое зачернело сквозь туман.
– Роща! вот она, роща! – воскликнул радостно Семен, – да, вон… вон и барин сидит под березой… Где я его оставил, там и сидит. Он самый и есть!
Я вгляделся. Действительно: на земле, у корня березы, спиною к нам, неуклюже сгорбившись, сидел человек. Я быстро приблизился к нему – и узнал шинель Теглева, узнал его фигуру, его наклоненную на грудь голову.
– Теглев! – крикнул я… но он не отозвался.
– Теглев! – повторил я и положил ему руку на плечо.
Тогда он вдруг покачнулся вперед, послушно и скоро, словно он ожидал моего толчка, и повалился на траву. Мы с Семеном тотчас его подняли и повернули лицом кверху. Оно не было бледно, но безжизненно-неподвижно; стиснутые зубы белели – а глаза, тоже неподвижные и не закрытые, сохраняли обычный, сонливый и «разный» взгляд…
– Господи! – промолвил вдруг Семен и показал мне свою обагренную кровью руку… Кровь эта выходила из-под расстегнутой шинели Теглева, с левой стороны его груди.
Он застрелился из небольшого одноствольного пистолета, который лежал тут же возле него. Слабый звук, слышанный мною, – был звук, произведенный роковым выстрелом.
XVII
Самоубийство Теглева не слишком удивило его товарищей. Я уже сказывал вам, что, по их понятию, он, как человек «фатальный», должен был выкинуть какую-нибудь необыкновенную штуку, хотя именно этой штуки они, быть может, от него и не ожидали. В письме к батарейному командиру он просил его, во-первых: распорядиться о выключении из списков подпоручика Ильи Теглева, яко самовольно умершего, причем он заявлял, что у него в шкатулке найдется больше наличных денег, чем сколько на нем может оказаться долгов; а во-вторых: доставить важному лицу, командовавшему тогда всем гвардейским корпусом,[5] другое, незапечатанное письмо, находившееся в том же куверте. Это второе письмо мы, разумеется, все прочитали, некоторые из нас взяли с него копии. Теглев, видимо, трудился над сочинением этого письма. «Вот, Ваше В – ство (так, помнится, начиналось оно), как вы бываете строги и взыскиваете за малейшую неисправность в мундире, за ничтожнейшее отступление от формы, когда к вам является бледный, трепещущий офицер; а вот я теперь являюсь перед нашего общего, неподкупного, неумытного Судию, перед Верховное Существо, перед Существо, которое неизмеримо значительнее даже Вашего В – ства, – и являюсь запросто, в шинели, даже без галстуха на шее…» Ах, какое тяжелое и неприятное впечатление произвела на меня эта фраза, каждое слово, каждая буква которой старательно были выведены детским почерком покойного! Неужели, спрашивал я самого себя, неужели стоило придумывать такой вздор в такую минуту? А Теглеву, очевидно понравилась эта фраза: он для нее пустил в ход все бывшие тогда в моде нагромождения эпитетов и амплификаций à la Марлинский. Дальше он упоминал о судьбе, о гонениях, о своем призвании, которое так и осталось неисполненным, о тайне, которую он унесет в могилу, о людях, которые не хотели его понять; приводил даже стихи какого-то поэта, который говорил о толпе, что она носит жизнь, «как ошейник», и в порок въедается, «как репейник», – и всё это не без орфографических ошибок. Правду сказать, это предсмертное письмо бедного Теглева было довольно пошло – и я воображаю презрительное недоумение высокой особы, на имя которой оно было адресовано, – воображаю, каким тоном она произнесла: «Дрянной офицер! Дурную траву из поля вон!» Перед самым только концом письма вырвался из сердца Теглева искренний крик. «Ах, Ваше В – ство! – так заключал он свое послание, – я сирота, меня некому было любить смолоду – и все меня чуждались… а единственное сердце, которое отдалось мне, – я сам загубил!»
В кармане шинели у Теглева Семен нашел альбомчик, с которым его господин не расставался. Но почти все листы были вырваны; уцелел только один, на котором стояло следующее вычисление:
Бедняк! уж не оттого ли он и пошел в артиллеристы?[7]
Его похоронили, как самоубийцу – вне кладбища, – и немедленно о нем позабыли.