– Дядя Василий, ты не так хомут-то надеваешь, надо клещами-то вперед.
– Разве? – добродушно отозвался тот.
Потом Тимофеевич стал заводить лошадь в оглобли телеги, причём завёл ее головой к телеге, так что Серый, разворачиваясь, наступил на оглоблю, чуть не переломив ее. Взяв в руки дугу, Тимофеевич приспосабливая ее к правому гужу, старательно высунув язык, пытался перекинуть ее через шею лошади, на что так же последовало замечание Саньки.
– А ты возьми, да сам и запрягай, – вздохнул обозлившийся Тимофеевич на Саньку.
– Я бы запряг, да силы у меня маловато, дугу в руке не подниму, – виновато оправдывался Санька.
При общих усилиях лошадь была запряжена, поклажа вся уложена, все поуселись на телегу и тронулись в обратный путь. Серый резво с места взял рысцой, благо дорога шла под гору. Во время обратной дороги разговору было меньше, сустатку все сидели угрюмо и молчаливо. Невдалеке от Серёжи Санька заметил вблизи дороги ежа, он, по-молодецки спрыгнув с телеги, подобрал его, положив в закутке телеги, привёз домой.
Дома их встретила хозяйка Любовь Михайловна:
– Ну, как съездили?
– Гляди, целый воз грибов везем, – обрадовано объявил Тимофеевич.
– Добра-то, добра сколько! – обрадовано восхищалась хозяйка.
Поездка за желудями
Живет на Главной улице села, в доме, двор которого уперся в берег Воробейки, Осип Батманов, а по прозвищу «Чапан». Мужик кряжистый, сильный и не в меру трудолюбивый. В молодости он свою непомерную силу истратил на рытьё канав, которыми обрыл большое пространство лесного массива, принадлежащего лесовладельцу Вязовову. За свой непомерный труд он заработал немало денег, которые ему из-за уважения владелец леса платил преимущественно золотыми монетами. Кроме золотых, Осип заработал себе еще и грыжу в паху, которая стала сильно беспокоить его, когда он достиг почтенного возраста.
Его жилистые натруженные руки при помощи матушки-лопаты немало повыбросили из ям и канав невешаной земли, бессчётно выкорчевали пеньков. По селу ходили слухи, он и клады находил. У него водилось золотишко и имелись бумажные деньги. Золотые монеты он складывал в горшок, который тайно запрятывал в подполе, зарывая в землю, а бумажные сдавал на хранение под проценты в банк. Жил он немудряще, а денежный капитал от своей скупости берег на черный день.
Когда после революции Осипу объявили, что его деньги в банке лопнули, он от жалости и досады волосы на себе драл. Вообще-то Осип, хотя и был силен, но в движениях был каким-то мешковатым, неповоротливым. Когда его призвали на службу в армию, он угодил в кавалерию, и с ним случился каверзный случай. Он по-первости, когда его в первый раз усадили на лошадь в седло, упал с лошади. Над ним стали смеяться и укорять:
– Что ты, Батманов, какой-то не связанный, падаешь с лошади, как куль соляной!
– Я бы не упал, да меня криво посадили, – добродушно и наивно оправдывался перед сослуживцами и перед командиром Осип.
Он с детства не любил быструю езду на лошади. У него выработался медлительный темперамент, он недолюбливал лошадей, но лошадь в своем хозяйстве все же содерживал. После армии он почти никуда не выезжал и не выходил из села, кроме как в лес и в поле. Он был скуповат и до мелочей расчётлив. Намолоченный хлеб он мерил мерами «под гребло». За недостающими спичками в коробке он шел обратно в лавку, где купил эти спички, укоризненно выговаривал продавцу, требовал недостающее. В шутку про него в селе говорили, что у него в клети, в кадушке соль прокисла и что у него зимой снегу не выпросишь.
Кроме лаптей, он имел кожаные сапоги, голенища с борами гармошкой. Но он их берег пуще своих глаз. Летом в церковь он ходил босиком, сапоги нес на плече, а при входе в храм надевал на ноги. По церкви ходил степенно, высоко поднимая ноги, дабы зря не носить подмётки и не наступить нога на ногу. При ходьбе сапоги его издавали своеобразный скрип, которым он гордился.
Один раз в жизни его постигла лафа-удача. Будучи еще холостым, в жениховой поре, он возвращался из села Чернухи с ярмарки. Проходя через линии железной дороги, на станции он поднырнул под вагон стоявшего тут состава, от неопытности рано распрямился, больно зашиб голову об тормозную ступеньку. Потерев ушибленное место, где уже назревала с небольшое яблоко шишка, он решил загладить свою оплошность. Он вкрадчиво, по-воровски, огляделся по сторонам: кругом ни души. Робко подошёл к колесу вагона, с опаской поднял крышку буксы, поспешно стал намазывать себе сапоги даровой мазью, думая про себя: «Казна от этого не обеднеет!» Обильно смазав мазутом головки и голенище, он с детской резвостью ринулся под откос и рысцой направился к селу. При подходе к дому, Осип почувствовал, как у него на ногах стали разваливаться сапоги – оскалившись гвоздями, запросили «каши». Едучая вагонная смазка сделала свое дело. От жалости у него и волосы дыбом встали, такие добротные сапоги и вдруг расхудились.
– Какая жалость! Ну, теперь попадёт мне от тятьки! Черт дернул меня позариться на чужое добро! – ругал он себя.
Не входя в дом, он разулся, незаметно для отца засунул сапоги в клеть под платное корыто, а сам отправился на улицу босиком гулять, выбирать себе невесту.
Женившись на девке из Шегалева, Стешке, Осип еще сильнее стал скупее и расчётливее. Сберегая сапоги, которые он купил на лично заработанные им на канавах деньги, он зачастую до осенних холодов ходил босиком, а через реку Серёжу при возвращении из леса частенько приходилось переходить и вброд, и вплавь. Через это он и простудился. С этого времени стал любить горячую с паром баню, подолгу парился и растирал купоросом свои простуженные уже ноги. В бане он парился весьма искусно, на голову, чтоб не палило уши, надевал шапку, на руки рукавицы и парился по часу, с полки приказывая жене: «Стефанид, подай растиранье, да поддай еще парку-то!» А Стефанида не выдерживала такой жары, подав Осипу растирание в бутылке, уходила из бани.
Имел Осип невзрачный старенький дом, жену Стефаниду, сына Гришку, да дочь Тоньку. Хоть семья и небольшая, прокормить ее в такое голодное время трудновато – хлеба он намолотил всего-навсего мер десять. С овсом и викой вместе, ржи в зиму осталось не больше пяти пудов, этого на семью-то! Неурожай во всем сказался. Хотя и есть деньжонки, но ведь у всех неурожай, хлеб никто не продаёт во всей округе.
В эту ночь хлебный вопрос не выходил из головы Осипа. Он всю ночь тревожно ворочался, хлопотливо думал. Только под утро он заснул, а как рассветало, встал и, обувшись в лапти, вышел на улицу. Он заметил хлопотавшего около телеги Василия Савельева. Осип поспешил к нему:
– Бог в помощь! Брательник, – обратился он к Василию, подмазывающему дегтем колеса телеги.
– Бог спасет! – ответил Савельев.
– Ты случайно не на казарму ехать собираешься?
– Да, а что?
– Ты, пожалуйста, возьми меня туда. Мне желудей там набрать хочется, их в дубраве, говорят, много?
– Да, нынче их на бесхлебье уродилось уйма. Я и то мешок вчера привёз, рассыпал на печи, пусть сохнут, да ребятишки грызут их, забавляются ими, – участливо проговорил Василий.
И у меня восей принёс Гришка в кармане, хороши желудки, а вот съездить не на чем, ведь на себе не поедешь, – сокрушенно высказался Осип.
– Так поедем со мной. Я вот подмажу телегу, запрягать стану.
– Я и больно бы рад, тогда я побегу за мешками, а Гришка-то там на казарме, он мне поможет, – Осип поспешно пошёл домой. Не дойдя до дома, крикнул:
– Стефанида, подай два мешка, да выбери, которые побольше! Я договорился с Василием Ефимычем, с ним едем за желудками.
Василий запряг лошадь: «Клади мешки в телегу, Осип Андреевич, и сам усаживайся. Но! Поехали!»
Селом они ехали, не разговаривая. Тряская дорога разговору препятствовала. Василий-то и знай сворачивал лошадь в сторону, предусмотрительно и искусно объезжал лужи грязной воды, скопившейся на дороге после частых осенних дождей. Как только миновали последний дом Шегалева и выехали на простор поля, где дорога сухая и ровная, они разговорились. Первым разговор начал Осип:
– Как завидно на лошадь-то: запряг, сел и поехал, а у меня с лошадью-то вон какое несчастье получилось. Ведь и вез я тогда из поля последний воз картошки и почти у самого дома, дивуй бы в поле, а то у самого почти окошка, она на этом несчастном Воробейном мосту напрочь сломала ногу. Ведь все время мост был хороший, мы ездили, отцы наши ездили и ничего не случалось, а тут, как на грех, дыра в нем образовалась, ей только и попасть-то ногой в эту дыру, вот и беда случилась. Нога-то хряснула пополам, а лошадь-то рухнулась прямо на месте, даже оглобля переломилась. А куда годна лошадь без ноги. Ее пришлось приколоть, мясо-то две кадушки насолили, а кожу я отдал вторусскому овчиннику для выделки.
– Эх, ты в случае, куда ее денешь? – заинтересованно спросил Василий. – Ты, быват, продай мне ее, она мне нужна будет на случай укрытия от дождя в поле во время пахоты или сева.
– Пожалуй! – согласился Осип, – она мне ведь не особенно нужна будет, а ты, Василий Ефимович, на будущий год уборку мне возьмись убирать.
– Доживём до весны, там договоримся, – пообещал Василий.
– У нас теперь мяса-то на всю зиму хватит, а вот хлебца-то маловато. Я Стефаниде приказал в хлебы-то лебеду добавлять и картофельную шелуху класть, зато не хлеб едим, а какую-то дуранду.
– Зато мяса вдоволь, – заметил Василий.
– Татарин, у которого я напрештова сапоги купил, баял, у них конина первое лакомство. Зато они свининой брезгуют, а у нас наоборот, вот тут поди и разберись, – недоуменно рассуждал Осип.
– Они по библии обычай соблюдают, а мы не поймешь и как, – осведомленно отозвался Василий.
– Мой-то покойный батюшка Андрей твоему-то отцу Ефиму двоюродным братом доводился, – заискивающе продолжал разговор Осип, – а мы с тобой, стало быть, тоже родные, только уже в четвертом колене.
– Должно быть, так, – не вникая в подробности родства, согласился Василий.
– Отец-то мой, покойник, веялку-уфимку из Арзамаса еще до Германской войны привёз, ты, чай, знаешь, эх, она у нас и прожорлива, только подсыпай, а зерно отвевает отменно. Ты, Яфимыч, чай, всегда приходи к нам веять-то, не стесняйся, а то я в прошлую зиму гляжу, а ты на льду озера веешь овес лопатой. Я с тебя дорого не буду брать, – расщедрившись, пообещал Осип.
– Ладно, поимею в виду, – согласился Василий.
– Когда у нас в селе солдаты латыши стояли, я у одного латыша на табак выменял три куска сахару, два куска тогда отдал Гришке с Тонькой, а один сберег. Мы его во время чаепития подвешиваем на ламповый крючок и чай пьем вприглядку. Нынче сахару-то не вот пошёл да купил, про его в лавках-то и слыхом не слыхать, а сахарин-то, бают, очень вреден, – не переставая разговаривать, оповещал Василия Осип, вводя его в подробности своей семейной «бытовой» жизни.
Наскочившее на кочку пашни колесо, сильно тряхонуло телегу. Осип, ойкнув, заморщился от боли, зажал ладонью ширинку штанов.
– Ты что? – встревожено спросил его Василий.
– Что-что! – болезненно проговорил Осип, – если тебе по секрету сказать, у меня грыжа между ног, а получил я ее во время рытья канав в лесу. Вот теперь и маюсь. Да малого того, однажды зимой в лесу чуть было не отморозил свою сумку, да и что в ней, штаны-то были худые, я и не почувствовал, как они у меня онемели, еле оттёр-отходил. После этого случая я приказал своей Стефаниде, чтоб она сшила мне мешочек. Вот теперь по зимам для сохранности и помещаю их в мешочек, а то не ровен час совсем можно лишиться своего инструмента, останешься скопцом.
– Вот и остановка! – известил Василий.
– Теперь до казармы и до дубравы рукой подать.
Они стали выезжать из дола, а навстречу им ехал с возом желудей Иван.
– Сворачивай! – предупреждающе крикнул Иван Василию.
Василий своротил, да поздновато, заднее колесо Ивановой телеги зацепило за переднюю ось Васильевой телеги; сломалась чекушка, слетел с оси тяж. Пришлось малость повозиться, исправляя неполадки.
Между тем, лошадь Ивана, изноровившись, никак не хотела вывозить воз в крутой берег оврага Осиновки. Он ее и так, и сяк, а она ни в какую. Кнутом хлыщет, а она всем задом лягается.
– Давай поглядим, чем это кончится, – заинтересовавшись видимым, предложил Василий.
– Давай, – согласился Осип.
Иван, видя, что лошадь совсем заупрямилась и ничто не помогает, распряг лошадь, пустил ее на траву, а сам впрягся в оглобли и, поднатужившись, выволок телегу с желудями на берег.
– Этот, пожалуй, будет посильнее меня, – признательно проговорил Осип.
– Недаром он «Вагоном» прозывается, – с усмешкой заметил Василий.
– А между прочим, ты зачем ему с дороги-то своротил, ведь он ехал с горы, а мы в гору, – после времени спохватился Осип.
–Так, он же с возом, а мы порожняком, – уступчиво и сочувственно к Ивану ответил Василий, – притом же он опять-таки – Вагон.
– Мой дедушка, бывало, в дальнюю дорогу обычно ездил один. Однажды зимой ему на дороге повстречался целый обоз, лошадей пятнадцать, и он им не свернул с дороги. Мужики полезли было на него с угрозами и дракой, а он как двинет одного по уху, тот брык в сугроб и не шевелится. Кровища из него хлынула, весь снег окрасился. Остальные-то видят, что дело плохо, и разбежались врассыпную, а дед и был таков. Да и я езживал с извозом, даже до Урюпина доезжал. Бывало, по случаю глубоких снегов при встрече обозов жребий метали, кому сворачивать, ведь кому охота сугробом переться по добровольности, – заключил свой рассказ Осип.
При подъезде к железной дороге им путь преградил поезд, тихо ехавший от села Верижек. Они сошли с телеги, подошли поближе к линии. Паровоз, натужно пыхтя, деловито работал локтями, медленно тащил за собой состав товарных вагонов. Подойдя поближе к Василию, Осип, дернув его за рукав, удивленно восхищаясь, спросил:
– Вот так махина! А чем ее прет?
– Как, чем? Паром! – с чувством знатока коротко пояснил ему Василий.
– У нас в бане тоже пар, да что-то ее не прет, – шутейно заметил Осип.
– Подделай к ней колеса, и ее попрёт! – шутливо порекомендовал Василий.
– Эх, это надо попробовать, вот бы удобство было – коряки из лесу возить, – обрадовано произнёс Осип, – у меня, кстати, и колеса железные есть, от веялки снять можно для такого полезного дела, – мечтательно закончил Осип.
Поезд прошёл. От казармы, встречая, бежал сын Осипа Гришка. Не добежав до отца, он обрадовано возвестил:
– Тятька, а нас с Яшкой уволили. Вот и расчёт я получил, – протягивая на ладони отцу деньги.
– Вас бы не уволили, да понабуркались сюда одни вяриганы, и нашим тут места нет, – сокрушённо заметил Василий.
– Некоторые из наших с неделю тому назад уволились и ходют на Прорыв, на лесопилку. Правда, туда далёконько ходить-то, но зато добыточнее. Там побольше, чем здесь платят. Я тоже последнюю неделю работаю, а там уволюсь, – о своих намерениях высказался Василий.
– Ты что, тоже на Прорыв хочешь? – поинтересовался Осип.
– Нет, я хочу своим домашним хозяйством заняться, – нескрываемо осведомил Осипа Василий.
Василий приступил к исполнению своих дел, а Осип с Гришкой, забрав мешки, отправились в дубраву, которая от казармы находилась почти рядом.
Войдя в дубраву, Осип по первости начал с укоризною ругать себя за то, что он позднее всех спохватился насчёт желудей, люди-то уже давно их насобирали, видя, что на крайних дубах их почти уже нет. Но удалившись несколько вглубь дубравы, дубья стояли, как осыпанные желтевшими гроздьями спелых желудей.
– Вот благодать-то, господи, – проговорил Осип.
– А ну-ка, Гришка, полезай вот на этот дубок. Видишь, на нем целое море желудков. Мы с него, пожалуй, и набьем оба мешка.
Гришка послушно подошёл к дубку и начал карабкаться на него, цепляясь за сучки, благо сучки росли не так высоко от земли. Гришка добрался до середины кроны и начал трясти кусты. Желуди градом посыпались на землю, а некоторые угодили на голову Осипу. Осип с особенным наслаждением и расторопностью принялся собирать желуди, ссыпая их в мешок, а желуди обильно сыпались на землю подобно крупному граду, который бывает в жаркий летний день. Гришка по сучьям обошёл всю крону вокруг дубка. Не стрясённые желуди оставались только в одном месте. Осип, задрал кверху голову. Его жиденькая борода, принявшая горизонтальное положение, слегка шевелилась ветерком. Он предупредительно крикнул Гришке:
– Пожалуй, хватит, Гришка! Мешки полные, слезай! Только гляди, не упади! – с тревогой в голосе добавил Осип.
Между тем, Гришка, не обращая внимания на предупреждения отца, вступив обеими ногами на один молоденький, еще не окрепший куст, потянулся рукой к висевшим над его головой соблазнительной большой грозди крупных желудей, и произошло несчастье: под ногами куст с треском обломился. Державшая левая рука сорвалась, и Гришка ринулся вниз, на мгновение задерживаясь на росших снизу кроны сучьях, с которых посыпались желуди, сбитые падающим телом Гришки. Осип с ужасом подскочил, хотел поймать Гришку растопыренными руками, но промахнулся, Гришка упал на землю около ног Осипа. Гришка, к великому ужасу отца, с полминуты не шевелился, а потом, заохав от боли, учащенно дыша, он потянулся рукой к месту ушиба – он сильно повредил ребро.
– Ах, ты, господи, горе-то какое! – причитая, забеспокоился Осип, стараясь приподнять Гришку на ноги, но он болезненно застонал и из рук отца сполз снова на землю.
Осип, припав к уху Гришки, спросил:
– Ну, как, больно?
– Больно! – с трудом простонал Гришка.
– Ну, ты, сынок, потерпи, лежи тут, а я побегу за лошадью.
К счастью, Савельев с лошадью оказался на казарме: он только что вычерпал ведром воду из лагуны, перебрасываясь любезностями со старушкой, и готовился к второму рейсу на водокачку. Осип рысцой подбежал к казарме и впопыхах едва выговорил:
– У нас беда стряслась!
– Какая? – недоуменно, в удивлении выкатив глаза, спросил Василий.
– Гришка с дуба упал! – выдохнул Осип.
– Как это ему помогло? – переспросил Василий.
– Сучек под ним сломился, вот и упал, – с подробностью объяснил Осип. – Давай скорей лошадь!
Василий быстро свалил с телеги лагун на землю, разворотил лошадь, сел на телегу справа, слева в телегу плюхнулся Осип. Василий сильно огрел лошадь вожжами, Серый с места взял галоп.
Гришка лежал на старом месте, когда лошадь с телегой остановилась около его.
Василий спросил скорчившегося Гришку:
– Ну, как дела то?
– Плохо! – как из могилы отозвался Гришка.
– Тебя в больницу или домой? – испросил он желание у Гришки.
– Домой! – прохрипел Гришка.
– Осип, бери его за ноги, а я за плечи. Осторожно, давай его класть на телегу.
Они уложили его на задке, под голову подсунули клок молочёной вики, на которой обычно для мягкости сидит и правит лошадью Василий.
Они так же взвалили на телегу два мешка, внабой набитые желудями.
– Ты, Яфимыч, погоди трогать-то, я подберу с земли желудки-то, видишь, их сколько попадало, ведь жалко оставлять-то, зачем понапрасну добру пропадать, – сгребая желуди с листвой и землей, заключил Осип.
Василий тронул лошадь с места тихо, не показывая вожжей, чтобы Серый не пугался. Уселся на свое место, а Осип, уцепившись за грядку телеги, вяло зашагал слева. Серый, видимо, сочувственно понимал случившуюся беду, бережно вез телегу, не придавая боли пострадавшему человеку.
– Садись и ты, чего уж тут, воз-то не ахти какой, – предложил Василий Осипу.
– Нет уж, я и пешком дойду, только бы Гришке получше было. И как бы сгладить постигшее горе, он от нечего делать стал продолжать давешний разговор:
– Вот, Василий Ефимович, меня частенько спрашивают, интересуются люди, есть ли у меня золотые деньги. Я всем отвечаю, да, щепотки две имею. Вот, к примеру, сказать, я напрештова, у татарина лаковые сапоги купил вот Гришке за пятирублевый золотой. Ведь как ни говори, а Гришкин возраст-то к жениховой поре движется. – Говоря об этом, Осип ясно сознавал, что такой льстивый разговор явно ободряюще подействует на Гришку. И действительно, слушая речь отца, который расхвалился своим золотом, Гришка окончательно решил утаить тот самый золотой, который восейка обнаружился в отцовом картузе.
– Ну, а остальные я берегу на черный день, – продолжал откровенничать перед Василием Осип, – а когда этот черный день настанет…
– Ведь и так черно. Хлеба, сам говоришь – одна дуранда, в избе у тебя чернота одна, уже чернее и быть нельзя, – не без иронии упрекнул Василий Осипа.
– Да, избу-то придётся перестраивать, надо об лесе подумывать. Да, к слову сказать, деньги-то расходовать-то некуда, в лавках пустота одна. Я уже тебе баял, что сахару то пришлось у солдата выменять на табак. Ты хорошо ведь знаешь, я сам-то не куривал, не знаю, коим концом папироска в рот берется, а табак в огороде каждый год сею – для заядлых трубокуров. Они курить-то курют, некоторые жорма-жрут, а насеять табаку для себя лень, вот я и поторговываю табачком-то.
При въезде в село разглаголившийся Осип умолк. Ему вспомнилось постигшее горе и страдание сына, который, лежа в телеге, всю дорогу молчал, даже ни разу не простонал. Бабы с ведрами на коромыслах, пересекающие их путь на улице, поинтересовались:
– Что у вас паренек-то, не заболел ли?
– С дуба убился! – болезненно морщив лицо, объяснял Осип.
– Да, ну!? – сострадательно удивлялись бабы. – Ах, бедненький, помоги ему, господи, протерпеть такую напасть! – охали бабы, сопровождая телегу сочувственным взглядом.
Встречать телегу с желудями из избы на улицу выбежала Стефанида, и видя, что ее сын на телеге лежит, как холст, бледный, предчувственно охнула.
– Или случилось что? – испуганно выпалила она.
– Оказия стряслась! – только и мог выговорить Осип. – Упал он, с дуба! – с выкатившимися слезами из глаз добавил он. Мать с криком и визгом подбежала к лежащему Гришке. Стонавшего Гришку внесли в избу, уложили его на кутник. В избе скопилась толпа сердобольных баб. Одни из них сострадательно и советливо говорили, а другие только сожалея, плакали.
– Стефанида, возьми лапотную веревку, да привяжи ее к полатям, пусть он рукой за нее уцепится, легче ему будет.
Так и сделали. Гришка слабой дрожащей рукой вяло дотянулся до веревки, взялся за нее. Стон его прекратился. Все облегченно вздохнули.
Осип вышел из избы. Они с Василием внесли мешки с желудями в мазанку.
– Ну, спасибо, брательник! – поблагодарил Осип Василия.
– Не на чем! – со скромностью отозвался Василий.
– Как не на чем? Два мешка желудей, это большое подспорье к хлебу, только вот не совсем благополучно съездили, – с дрожью в голосе добавил он.
– Я тут ни при чем! – заметил Василий.
– Я тебя не виню, он сам сплоховал.
– А все детство-то до этого доводит. Нет смекалки у них, нет осторожности.
– Ну, спасибо, Василий Ефимыч, я уж тебе кожу-то отдам, как только ее выделают.
Василий, усевшись в телегу, поехал к своему дому, а Осип снова вернулся в избу. Увидя Гришку с открытыми глазами, он сел около его постели. Осип только сейчас позволил себе улыбнуться и ласково проговорил, обращаясь к сыну:
– Ну, Гришка, выздоравливай! Не горюй! Ты знаешь, сколько мы с тобой желудков-то набрали, не меньше восьми пудов! – ободряя Гришку, хвалился Осип.
– Вот сколько ты их натряс, когда падал, – добавил он, стараясь разговор сводить на шутливый тон. – А что касается твоего ребра, то оно скоро подживёт и снова срастется! Оно у тебя еще молодое, не расстраивайся, до свадьбы-то все заживет!
Улыбнувшись, закончил ободряющую речь Осип.
Гришка ничего не ответил отцу, он со слабым признаком улыбки отвернулся к стене. С этого случая совсем захирел и так слабый здоровьем Батманов Гришка.