История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13

От обедни домой возвращался празднично разодетый народ. В паре с Федором Крестьяниновым шел и Семион Селиванов. «Надо зарубку на стекле зарубить, первый раз вижу, Семион из церквы идет!» – про себя подумал Федор, догоняя в дороге Семиона.

– Здорово, Семион Трофимыч! – поприветствовал его Федор.

– Да, к обедне ходил, я и не знал, что сегодня Никола, да Марфа меня надразумила и в церковь послала! – отозвался Семион.

– Как же, чай же всем известно, что нынче весенняя Никола! – подтвердил Федор.

– Весенние-то праздники-то часто бывают, то царь Константин, то Кузьма с Демьяном! – полушутливо заметил Семион.

– Вот ты мне как-то говорил, что в церковь-то не ходишь из-за того, что там на твоем-то месте печь поставлена! – вспомнив разговор раньше с Семионом проговорил Федор.

– Правда, правда, говорил я эдак-то, что я в церкви-то ничего не забыл, но вот нынче собрался и пошел, а то все было неколи. Зато обедню-то едва достоял до конца-то. Все собирался уйти, да нет, так и устоял, зато устал и вот домой еле тащусь! – жаловался Семион Федору, смыгая переломленным как седло носом в переносице. – Хотя я редко хожу в церкву-то, раз в год и по обещанию, а нынче мне очень там понравилось. Около церкви-то за оградой, в церковном-то саду уже больно зелени много, прохлада приятная, какая-то птичка пела, да и само богослужение в церкви-то мне понравилось, – высказал Семион перед Федором прелесть посещения церкви. – Редко, а все же туда хожу. А то, вообщем-то, я хотел всего два раза побывать в церкви-то, и то не по своей воле. Первый раз, когда меня крестить в нее носили, а второй раз, когда меня отпевать понесут! Ведь смерть-то со всеми одинаково расправляется, – откровенно высказался Семион о своем отношении к религии и к церкви.

– Ну, это дело на совести, как говорится, на совести каждого христианина. Каждый крещен, каждому дана голова, каждому дан свой рассудок, в церковь силком тащить никто не станет, невольник не богомольник, – с досадой на Семионово богоотступничество высказался Федор, оставляя Семиона на дороге одного, направляясь к своему дому.

«Вот, я и пришел от обедни, давай обедать!» – заявил Семион с порога своей Марфе, которая и так уже хлопотала в чулане, готовясь к обеду.

Узнав по колокольному звону, что обедня отошла, Санька, закрыв избу-читальню тоже пошел домой на обед. Около дома Статниковых, он снова встретился с Наташкой, которая, видимо, придя от обедни, преднамеренно вышла на крылечко своего дома.

– Наташ, приходи сегодня вечером в избу-читальню. Там будут танцы до упаду, и пляска до утра! – с любезностью в голосе пригласил Санька Наташку, как только поравнялся с нею.

– Ладно, приду! Говоришь сегодня вечером?

– Да.

– Так ты заходи за мною и пойдем вместе, – воспользовавшись приглашением Саньки отозвалась она.

– Ладно, ужо зайду, жди! – с радостной улыбкой на лице проговорил Санька.

Мучительно долгим показался Наташке этот день. И отец с матерью уже вернулись из Арзамаса с покупкой (они купили там корову), а солнышко ей сегодня кажется каким-то беззакатным, и вечер мучительно долго не наступает. Наконец-то под самый вечер Наташка заметила идущего по дороге улицы Саньку. Она поспешно вышла к крыльцу дома.

– Ну, пошли! – сдержанно кликнул Санька явно его поджидающей Наташке.

– Пойдем вместе вдвоем и найдем рублей двести! – срифмовано добавил он. Она пошла с ним рядом.

– Хоть бы весточку прислала, а то я вся изждалась, – несмело проговорила она ему, намекая на то, что он из Нижнего Новгорода ей не прислал ни одного письма.

– Я-то ведь не знал, что ты снова одна! А то обязательно прислал бы, – как бы извиняясь перед Наташкой, оправдывался Санька, хотя он и вправду не знал, что снова одна.

До избы-читальни дошли разом. Санька, гремя ключами, открыл двери. Посетителей-молодежи в этот вечер было мало, да и какой дурак, пойдет в помещение в такую теплынь, когда на улице благодать и наслаждение. Вскоре молодежь парами из читальни вышла. Повесив замки на двери, ушли и Санька с Наташкой… А кругом бушует весна. Из цветущих садов по всему селу разносится пьяняще-дурманящий запах. Вся природа проснулась, ожила, буйствует во взаимном влечении разных полов. Птицы возбужденно, неугомонно, поют, лягушки в озере задорно трещат. А чем хуже всей живой твари человек? И люди в весенней кутерьме безудержно тянутся друг к другу. Мужской пол, любезно обхаживая пол женский, напористо склоняет к взаимной любви, к обоюдному наслаждению. Таков закон природы, без которого не было бы продолжения рода человеческого на Земле, и жизнь была бы скучной и безинтересно-безотрадной! Саньке девятнадцать лет, Наташке – восемнадцать – пора самой неотложной, неудержимой, безнасытной, беззапретной взаимной любви. Оба они от природы падкие на обоюдную любовь! Побыв замужем и обезмужившись, Наташке, оказавшейся пустой, теперь нечего терять, она всецело готова отдаться Саньке. И Санька, будучи уже в зрелом юношеском возрасте, никем и ничем не заобуздан, и их обоюдная любезность друг к другу переросла во взаимную любовь! Санька вел, а Наташка за ним безрассудно и безудержно шла. Идя в обнимку и наслаждаясь чудодейственной прелестью ласкового позднего вечера, они остановились у озера.

– Вот это пейзаж, вот это идиллия! – проговорил Санька, любуясь озером, освещенным полной луной. – Наташ, давай пофилософствуем на Луну! – предложил он ей, применив слова, которыми он обогатил свой словесный лексикон, будучи на курсах, непонятные для Наташки.

– Я что-то, Сань, не понимаю, какие ты говоришь слова-то! – весело улыбаясь, отозвалась Наташка.

– Ну, как бы тебе проще объяснить. Ну философствовать у это значит смотреть на Луну и любоваться ею, а пейзаж – это по-нашему картина, а идиллия – это мы вот с тобой на лоне вот такой очаровательной природы. Поняла, что ли?

– Вот теперь поняла! – сказала она.

– Вот он деревенский пейзаж с его животворным воздухом! Жизнь в деревне, по-моему, не жизнь, а малина! Ни то, что в городе! – как городской житель, побывав зиму на курсах в Нижнем, высказался Санька.

– Сань, а ты погоди философствовать-то, давай о деле побаим! – любовно улыбаясь проговорила Наташка. – Когда осенью-то ты уезжал, я услыхала и всю зимушку о тебе думала, затосковалась об тебе, а ты хоть бы весточку прислал мне.

– Чай ты замужем была, и с Федькой тебе неплохо было! – не подумавши бросил он эти слова, и он заметил, как на ее лице запечатлелся испуг и смятение, которые сильно обидели Наташку.

– Эх, ты меня за и за больное место затронул! Я к тебе с доброй душой, с добрым намерением, а ты…обижаешь, – притворно всхлипнула она. – Теперь Федьку-то к себе на пушечный выстрел не допущу!

– Ну, ну, ладно, это я, шутя, невзначай это слово у меня вырвалось. Я ведь тоже всю зиму о тебе вспоминал и стремился скорее с тобой встретиться! – льстиво и здруживающе проговорил ей Санька.

– Да, я особенно-то и не обижаюсь от милого друга.

Постояли-помолчали.

– Какая жалость, я нынче сон хороший заспала, – схвастнув, мечтательно проговорила она, вспомнив о сновидении этой прошлой ночи. Она все же посвятила его в этот сон, упомянув, якобы на яву, любовных похождениях в лугах.

– А вот мы с тобой не во сне, а наяву вместе, – нежно обнимая Наташку взволнованно проговорил Санька. Играя кустиком цветущей сирени, он пощекотал им ее губы, имея большое желание поцеловать.

– Вот может ты и не веришь, а я вот всю зимушку только о тебе и думал, и все мое сердечко об тебе выболело, кесь, выкинула бы я тогда свое сердечко, да положила бы ты его в укромное место, чтобы оно так не болело, и душа не страдала по тебе, мой милый Сашенька, – льстиво нашептывала она ему на ухо, припадши на плечо.

– Нет, сначала давай-ка я тебя крепко поцелую, а потом уж и за разговоры! – не выдержав таких нежных и, возможно, искренних Наташкиных слов в свой адрес, – сказал Санька, и он в буйном порыве любви к ней мгновенно схватив ее за руки повернул ее лицом к себе и губами впился в приготовленные для этого же губы.

Поцелуй получился обоюдно горячий и взаимно трепетный, пылкий в засос. Оправившись от него довольный Санька даже позволил себе заметить словами поэта: «И я свои взволнованные губы примкнул к её трепещущим устам!» Наташке это изречение понравилось, она счастливо заулыбалась, плотнее прильнув к Саньке.

– Вот так я люблю гулять, чтоб губы в губы и чтоб между нами все было шито-крыто, – высказалась она, удовлетворенная поцелуем.

Зачарованные весенним буйством природы, они в обнимку стояли на самом берегу озера и наблюдали, как полная луна, не поднимаясь высоко от крыш построек на том берегу, ярко светила своим бледно-золотым светом. Проложив на поверхности воды серебристую россыпь чешуи, она причудливо отражаясь от поверхности, казалось, утонула в глубине озера.

– Наташеньк, смотри-ка, ноченька-то словно в золоте купается! – любуясь серебряной россыпью водяных бликов, любезно улыбаясь, проговорил Санька.

– А я и так уж смотрю, не на ночь, а одно очарование! – отозвалась она.

А в зарослях тростника торопливо и неугомонно напевает свою трескучую песенку камышовка-барсучок, навевая на эту влюбленную пару неописуемую нежность друг к другу и порывы в любви.

– Эх, вон, кто-то умер! – вдруг проговорил Санька.

– А почему ты знаешь? – спросила она.

– А ты разве не видела, звезда с неба сорвалась? Это значит кто-то из людей умер.

– Это почему? – дознавалась она.

– А как же? Ведь у каждого человека на небе своя звезда есть. Народился человек, на небе его звезда загорелась, помер он, и она с небосвода скатывается. Так что на небе и моя, и твоя звезда есть.

– Эх, вот бы отыскать мне свою звезду на небе, – мечтательно протянула Наташка.

– Сегодня уже поздно, а завтра поищем, постараемся найти, – пообещал ей Санька.

– Я согласна! – играючи помахивая веточкой цветущей черемухи, отмахивая от себя надоедливых комаров, ответила она.

– Давай присядем, а то ноги уже устали.

И они уселись на бревно, лежащее около амбара около озера. Они просидели долго, не заметили, как время завалило за полночь. Прижавшись друг к другу, свой душевный разговор, перемеживая со сладостными поцелуями, они с интересом наблюдали за всем происходящим вокруг. Смотрели на зеркальную гладь поверхности озера, изредка взбаламутившуюся карасем-полуночником, слушали пение камышовки и заядлые выкряки лягушек, любовались полной луной и нежной голубизной весеннего неба, наблюдали как облако в форме пса с открытой пастью медленно придвигалось к маслянистому на вид к диску луны, словно намереваясь его проглотить. Луна медленно поднималась по небосводу ввысь к полуночи, она вздербарашилась на самый верх своего невидимого пути, отбрасывая от деревьев и построек короткие тени. Визуально созерцая все это, что происходит вокруг, прижимаясь к Саньке, Наташка, не совсем осознавала, к чему все это ее приведет.

Под утро восточная сторона неба заметно засветлела, предвещая скорый рассвет.

– Наташ, погляди-ка, полюбуйся, зорька-то какая! Ты заметила, вон та яркая звезда, пока мы с тобой здесь находились, успела описать по небу невидимую нам дугу, приблизившись к горизонту, приготовилась на спокой. И нам пора! – нагулявшись досыта и сладко нацеловавшись, вдруг проговорил Санька.

– И мне уж что-то захотелось спать, – отозвалась Наташка.

– Пошли!

И они, поднявшись с бревна, зашагали по влажному, травянистому берегу озера.

– Смотри, не загрязни ноги, давай сырость-то обойдем сторонкой, – обводя Наташку около прибрежной мочажины, сказал Санька.

– Ну, а куда пойдем-то, – с дрожью в ногах спросил её Санька.

– Как куда? Кто куда, ты домой, а я в мазанку спать, – уклончиво ответила она ему.

– Нет уж, вот что, ты позволь мне как следует насладиться тобой, – и он рывком привлек ее к себе, трепетно прижавшись к ней стал горячо целовать.

Она, закатив глаза под лоб, заегозила, задергала ногами, не знай от боязни последствия, не знай от сладостного удовольствия.

– Так что я от тебя не отстану! Куда ты, и я за тобой, – взволнованно проговорил Санька, в обнимку с Наташкой медленно подвигаясь к мазанке.

Осенью, выйдя замуж, перейдя из девичьего состояния в разряд баб, Наташке теперь блюсти и терять нечего. Выламывать из себя девственницу нет никакого смысла. Благо от замужества она стала сговорчива и податна на все любовные последствия, находясь в тесном любовном отношении с Санькой. Ей он давно душевно понравился. И на самом-то деле, какого еще ей подыскивать жениха-зазнобу, когда он у нее уже под руками. Холостяк, парень крепкий, здоровый, упитанный, заметно выгуленный, одевается прилично, пиджак в накидку, брюки на выпуск, хромовые ботинки, кепка набекрень, и носит эмблему культуры – галстук. В селе занимает почетную должность избача. В быту своем соблюдает гигиену, применяя косметические средства, кремы и мыло, чистит зубы, первый из села завел простыню на своей постели. Обличием своего лица неплох, симпатичный, завлекательный, в общем-то, кавалер-франт, жених – при всем! И это все притязательно влияло на любовный позыв Наташки. Ради любви, потехи и развлечения, и ради души и тела наслаждения, она всем своим существом тянулась к нему, с готовностью сожительствовать с ним. И ее мать была не против, не унимала Наташку и даже всячески восхваляя его перед Наташкой, восторгалась им с лелеющей надеждой, что авось он прилипнет к Наташке насовсем. И Наташка, вызнав Санькин характер, поняв, что он падкий на любовь также, как и она, влюбившись, вверилась в него до самозабвения в порывах любви. И, как говорит поэт: «младое тело требует любви и наслаждения…».

В мазанку за Наташкой воровски вошел и Санька.

– Дверь-то прикрой и запри на засов! – услышал Санька из темноты мазанки взволнованный Наташкин голос.

Дрожащими руками Санька прикрыл дверь, задвинул засов и в кромешной темноте, шаркая ногами, подкравшись не спросясь тюкнулся на кровать.

– Куда забрался! – шутливо проговорила она из темноты, шурша платьем.

– А скорпионов и фаланг случайно в матрасе-то нету? – намекая на клопов, неуместно вырвалось у Саньки.

После этих слов, Санька, как бы застыдившись этих никчемных слов со стыдливо вываленным языком уткнулся в подушку. Наташка, не поняв этих не слыханных для нее слов, занялась своим делом. Из темноты слышалось потрескивание, расстёгивание кнопок и застежек. Наташка, снимая с себя кофту и платье, стала обнажаться, оставшись в одной ночной рубашке. Они оба в этот момент млели в нетерпеньи, она изнывала, и ему было невтерпеж. И вот, она наконец-то взбралась тоже на постель. Не ждя ни минуты, Санька разъяренно вцепился в нее, в яростном порыве навалился всем телом. Губы их сомкнулись в трепещущем, взаимно сладостном поцелуе. – Сердце замирает! – горячо шептала она ему в ухо. Сладкая истома овладела ими.

Обоюдно натешившись, они оба измаялись, устали.

– Дорвался! – улыбаясь в темноту и все ещё бурно дыша и не унимая дрожь, проговорила Наташка. – Ты вон какой дуролом, все на мне искомкал, – от нечего говорить в таких случаях добавила она.

А Санька молчал. Пылко насытившись, он все еще от волнения дрожал всем телом. А она, воспользовавшись случаем, с ревностью стала расспрашивать его о том, как он будучи в Нижнем вёл себя на курсах, не завел ли там себе зазнобу.

– Потрафил ты мне, мой прелестный кавалер! – высказала свое впечатление за проведенную ночь, в нескольких тесных контактах с Санькой она.

– Эх ты милая моя красотка! – не остался в долгу в нежностях отозвался и Санька. После этих лестных и сладких для ее слов она растаяла.

– Глянь-ка, вроде светает, – испуганно проговорила Наташка, видя, как в щель стены запросился луч света – Ступай скорей! Он торопко оделся. До вечера распрощались в поцелуе.

Ершов и любовь. Пружинный матрас

Весеннее полыханье природы действует не только на молодежь, она буйно действует и на людей более старшего поколения. К примеру, Николаю Ершову в его годах четвертый десяток, а он не собирается уходить с бабьего фронту. И когда в шутку любопытствуя, спрашивали его мужики:

– И откуда, у тебя, Николай Сергеич, такая ярь берется, что тебя даже дыра после выпада сучка в доске забора задорит?

Он высокомерно и самодовольно отвечал:

– Это у меня с малолетства, и сейчас сам себя поддерживаю. Яиц сырых по целому десятку за раз выпиваю и овсяную кашу для ярости ем, вот откуда.

– А сколько у тебя в дому кур-то? – допрашивались мужики.

– Семь с петухом, что ли то. Да ведь они-то куры курам рознь, моим курам годов по восемь, так много несутся, что они наспециализировалися на этом, – расхваливал своих кур Николай. – Да опять же вернемся к бабам. Некоторая неприглядчивая на харю баба, валяйся с обнаженными ляжками в тени под кустом, я и то на неё не раззадорюсь! А на красивую бабу всегда заглядишься, и не даром говорится, красавица взглянет, что рублём подарит! – словами поэта подтвердил Николай своё увлечение красивыми бабами. – Да вот, к примеру, сказать, Дунька Захарова, что баба, то баба, всем взяла. И лицом приглядчива и телом пышная. Я за ней куда хошь пойду и знаю, что она на передок слабая! Да, братцы, хаживал я к ней, «грешен батюшка», – саморазоблачающе и с видной хвальбой проговорил Николай, руками подсмыкнув съезжающие штаны. – Ну, ведь, к слову сказать, я не простой мужик, а всё же полесчик, так что около меня есть чем поживиться! И вот однажды она повстречалась на улице и показалось мне, что она подмигнула мне. Я тут же развернул оглобли на все 360 и следом за ней. Догнал и, поправляя ружье на плече, шепча, спрашиваю: «А когда заглянуть-то к тебе?» Она, видимо, смикитила, в чем дело-то, и говорит: «Приходи нынче вечерком!» Едва дождавшись вечера, и я залился к ней. А по опыту своему знаю, откуда к ней заходить-то, сзади, с огорода! Сунулся в калитку, хрена, заперто. Стою около дыры в заборе, задумался, уж больно дыра-то мала. А сам с собой размышляю: только бы башка пролезла, а туловище-то так и так, силком, а протащу! Хвать, получилось, не по-моему, голову-то кое-как просунул, а пузом-то и застрял – завяз и ни туды и ни сюды. Ни обратно не вылезу, ни вперед не просунусь. Хоть краул кричи, а кричать-то мне никакого смыслу не было, ведь вором лезу, сбежится народ, конфузу не оберешься!

Пока Николай рассказывал об этих своих любовных, с каверзами похождениях, слушавшие его мужики весело смеялись, а мужики, которые помоложе, так те покатывались со смеху, прижимая пупки, чтобы не было надрыва.

– Ну, и что же дальше-то? – интересовались, спрашивая его.

– А дальше-то получилось то, что и получается в таких случаях. Я всё же кое-как туда протолкнулся, и во двор, в сени, в избу. Не в хвальбу сказать, было дело, натешился! Всю ночь с ней проваландился! Изустал, измаялся!

– А что ты с ней измаялся, чай не камни ворочал! – полюбопытствовал один мужик.

– Что-что я забрался-то к ней в постели, а она свила ноги веревкой-то, и ни в какую. Я и так, и сяк, и с поцелуем к ней лезу, а она верть, и ко мне задом. Измучился и говорю ей: «Ну, Дуняша, как хошь, я тебе добра желаю, а ты вон что вычупендриваешь!» А она мне и отвечает: «Я, грит, тут причем! Действуй!». А какое тут действие, когда я весь выдохся. Вроде, я и мужик-то не промах, а на этот раз, со мной вышла такая осечка и непоправимый конфуз. Я и с ней в этот раз не налюбезничался, а только позорно оконфузился! – под общий смех мужиков вел свой замечательный рассказ Николай.

Об этом случае Дунька без всякого стеснения поведала бабам-подругам, что был у неё Колька Ершов, и не поцеловал, исслюнявил только! Этот бабий рассказ болтливо дошел и до Николаевой жены Ефросиньи, которая поругала, пожурила, постыдила Николая за эти похождения к Дуньке, да разоблачающий про Николая слух пустила по всему селу, чтоб ему неповадно было в дальнейшем. А Николай, еще не закончив свой рассказ, продолжал перед мужиками:

– Тогда я, выбравшись из избы через забор от Дуньки, полез уж не через дыру в заборе, а петухом махнул через плетень. И вдруг внезапно откуда-то выскочила собака и ко мне с лаем и зубами, на мне все портки в ленты исполосовала и до мяса добралась. Бегу без оглядки и думаю: «Вот тебе фунт изюму!», в дыре штаны не порвал, а тут собака всего измурзовала! А потом слышу-послышу, моя Дунька другого завела, видимо, Смирнова, тоже Николая и тоже лесника, как и я. А сколько я одних лаптей я исшаркал, ходимши к ней. И все впустую! И всё моё старание пошло ни за бабочку! А баба моя болтливой оказалась, разнесла по всему селу слух порочный для меня, раззвонила, что я и такой, и сякой. А мне ведь это всё невнюх! Конешно, ведь мне пришлось лаптёй наступить ей на болтливый язык-то, она и затихла, а то хотела незаслуженно подмочить мою репутацию, а я разве это дозволю? Ведь я никак, полесчиком состою, авторитетом у народа пользуюсь! Клин мне в голову! – так закончил свой забавный приключенческий рассказ Николай.

А Дунька Захарова, к себе в дом продолжая принимать молодых мужиков, без стеснения торговала своим телом. И по селу ходил слух, что у нее не любовные страсти, а просто-непросто ненасытное «бешенство матки». Хотя у нее на кровате и культурный (не чета простому соломенному тюфяку) пружинный матрас, а он предательски выдавал ее с головой. Враженята, ребятишки-подростки прознали, что к Дуньке частенько, особенно по летам наведываются мужики, для обоюдной любезности с ней валандаться на койке, от чего матрасные пружины издавали музыкальный звон, слышанный даже на улице. Любопытства ради озорники, завидя, что кто-нибудь из мужиков в вечернем сумраке по-воровски шмыгнет к Дуньке в избу, так они тут, как тут: «Робя, пошли музыку слушать!». Парни тайком подкрадывались к окошку Дунькиной избы, опасливо вцеплялись в наличники ухом, припадая к окну, выслушивая матрасную музыку. Заслышав музыкальный перезвон матрасных пружин, ребятишки, не выдержав, напряженно прыскали и, затопав ногами, перепугано бежали от окошка, задыхаясь от самодовольного хохотания. А Дунька, выпровожая от себя очередного клиента, и получив с него за свои услуги подачку, нашептывала: «Приходи завтра! Только не с пустыми руками, а будь догадливым, ведь пустая-то ложка рот дерет!» – пословично наговаривая на прощанье. А бабы, жены своих мужей, случайно услыхав о потайных похождениях своих подвенечных, ревниво и с буйством устраивали домашние скандалы с полным драматизмом и не без боя скалкой. Мужики-виновники, стойко вытерпливая от жен заслуженные разносы, молчали.