Безработица

– Почему же это грех?

– Потому что все твари божьи, и нельзя создавать убийцу.

– Но, батюшка, все хищники – убийцы.

Вздохнув, о. Ферапонт задирал вверх палец.

– Так то божий промысел, а то человеческий. – Он вздыхал ещё глубже. – Но что делать, когда крысы церковное облачение жрут?

Эти разговоры о. Ферапонт заводил для отвода глаз, а в глубине радовался уходу золотопромышленной компании, которую сравнивал с золотым тельцом. Он полагал, что свободное время, внезапно обрушившееся на златорайцев, даст им возможность задуматься о жизни вечной. Но никто не задумывался. И это о. Ферапонту представлялось странным. Казалось, теперь ничто не мешало выйти из пустыни, но Златорайск не видел земли обетованной, и вместо того, чтобы заглянуть в будущее, погрузился в сонную одурь. По главным улицам, Светлой и Золотой, которые скрещивались в центре под прямым углом, целыми днями шатались праздные толпы. То там, то здесь затягивали песню, которую подхватывали, распевая пьяными голосами. Прохожих угощали початой бутылкой вина, которую несли в руке, или, достав из-за пазухи, предлагали пригубить прямо из горлышка. В таких случаях редко отказывали. О том, как ещё недавно в это же самое время работали на заводе, о прежней жизни, которую вели десятилетиями, казалось, забыли напрочь. Конечно, в этом было много показного, но под влиянием толпы попадавших сюда также охватывал кураж, и, казалось, ничто не могло поколебать их благодушия. Однако через два месяца после выплаты выходного пособия деньги из карманов безработных перекочевали в магазины. Теперь их стали обходить стороной, ограничивая себя самым необходимым. За покупками отправлялись, как на экскурсию, – больше посмотреть, чем прицениться, и, видя, к чему свёлся поход, шутили, что посетили музей. Алексей К. вместо себя отправлял по магазинам жену. Он ссылался на свою непрактичность, говорил, что лишь попусту потратит деньги, но жена видела, как ему в душе было горько – инженер всегда хорошо зарабатывал и не привык считать у прилавка каждую копейку. Учитель Петров и раньше вёл умеренный образ жизни, а теперь, перейдя на спартанский, не почувствовал особой разницы. В магазинах он появлялся крайне редко, щурясь сквозь очки, долго выбирал, а покупал всегда одно и то же – четвертинку водки и краюху чёрного хлеба. Пётр Н. с женой давно уже довольствовались натуральным хозяйством, и бывший рабочий заходил в магазины только чтобы поболтать со скучавшими продавщицами. Облокотившись о витрину, он отпускал шутки по поводу безработных. «Ну что, Петя, – не щадил он и себя, – видит око, да зуб неймёт? Ничего, дорогой, хоть глазами поешь. А лучше понюхай – всё хлеб». Продавщицы смеялись. Они и сами старались задержать разговорами безденежных покупателей – чтобы те скрасили им одиночество. Они видели в них своё будущее, чувствуя незримое родство – замаячивший месяц назад призрак всеобщей безработицы уже расхаживал по Златорайску, грозя постучаться в каждую дверь. Но безработные не отчаивались, и никто из них не хотел возврата к старому. «Хоть поживём по-человечески», – заражали они своим настроением. «А может, так и надо? – с завистью поглядывали на них из кое-как ещё державшихся на плаву офисов. – В конце концов, живём один раз». Безработные наводнили город, их масса достигла критической, но вместо того чтобы взорвать Златорайск, они наполнили его опустошающим безразличием. Постепенно страх перед безработицей исчезал. За место больше не держались, уверенные, что его потеря лишь вопрос времени, а когда их вышвырнут на улицу, не случится ничего страшного, просто они пополнят ряды тех, кто уже ощутил пьянящий воздух свободы. И всё-таки на безработных лежала печать внутренней неприкаянности, во всех их действиях – в окаменевших улыбках, натужном веселье и лихорадочном перемещении по городу – чувствовалась скрытая растерянность, задушевных разговоров между ними не получалось, как это бывает у заключённых, каждый думал о себе, а когда кто-нибудь вдруг начинал рассказывать о переживаниях, об идущих из глубин страхах, не дающих сосредоточиться на внешнем мире, поглощающих целиком его «я», рассказывать искренне, а потому сбиваясь в словах, говорить с мучительной надеждой на понимание, то его речь воспринимали как набор банальных жалоб, как проявление меланхолии, вполне естественной в создавшемся положении, или хуже того, как депрессию, пугавшую своей заразностью, а потому, скомкав ответ, давали себе слово впредь держаться от него подальше. Таким образом, никто не мог рассчитывать на помощь, вынужденный оставаться наедине с собой, никто не мог довериться, поделившись болью, которой, впрочем, хватало на всех, не мог выразить своих подлинных страданий, кроме как в избитых, затасканных словах. За кружками в забегаловках сидели одинокие, чужие друг другу люди, которые говорили обо всём на свете, но только не о себе, обсуждали всё, кроме своего будущего. Вирус безработицы, проникнув в мозг, поразил участки, отвечающие за коллективные инстинкты, и вместо того чтобы сплотиться, городские обыватели отдалялись друг от друга.

Безработица, как опытный шахматист, не спешила реализовать свой тайный план, не торопилась привести в исполнение приговор, оставляя его дамокловым мечом висеть над городом, угроза всегда страшнее её реализации, и златорайцев мучила неопределённость. Эти бесконечные метания между надеждой и отчаянием, разъедавшие сомнения и пугающая неизвестность сами по себе стали страшной пыткой.

Безработица как испанская инквизиция?

Как добрый и злой следователь в одном лице?

Как фильм ужасов, в котором нагнетается страх?

Как психолог-садист?

Какова её цель?

Может, она слепа и сама не знает, куда ведёт?

Медлительная, как удав, безработица всё оттягивала, откладывала, отсрочивала. Но по всем приметам ничего хорошего ждать не приходилось. Хотя этого пока не замечали. Несмотря на явные проявления взаимной холодности, на бросавшиеся в глаза примеры всеобщего безразличия, златорайцам казалось, что, скованные общей бедой, они всё-таки могут рассчитывать на соседа, который подставит в трудную минуту своё плечо. Им хотелось в это верить, и они верили. И только учитель Петров с сомнением качал головой. Школа, в которой он работал, закрылась одной из первых, но, когда Петров выходил на прогулку, ноги сами несли его к знакомой ограде. Припав к железным прутьям, он смотрел, как мальчишки с криками гоняют в футбол, каждой клеточкой своего тела радуясь забитому мячу. Они уже сняли пропотевшие майки, побросав их на траву за воротами, и мелькали разгорячёнными телами. Учитель Петров не мог оторваться, жадно ловя каждый всплеск их эмоций.

Он думал (сняв очки и упираясь лбом в холодные прутья, которые уже оставили красневшие полосы):

«Вот оно, счастье, а другого не будет. Им сейчас кажется, что у них всё впереди, что жизнь только начинается, и их ждёт что-то большое и светлое, которое будет гораздо привлекательнее футбола, полные иллюзий, они ещё верят в своё будущее, но пройдут годы, и, став отцами семейств, они будут вспоминать этот погожий летний денёк, когда гоняли мяч под взглядом припавшего к ограде учителя, и будут отчётливо понимать, что были тогда на вершине счастья».

– Ворота пустые! – закричал Петров нападающему, который опустил глаза на мяч. – Бей! Без ударов нет голов!

Промахнувшись, тот сплюнул. Заметив Петрова, его товарищи остановились и посмотрели насмешливо. «Дядя, тебе сколько лет?» – прочитал в их глазах учитель Петров и, снова надев очки, поплёлся прочь. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как к нему под ноги подкатился мяч.

– Подайте, пожалуйста!

Желая блеснуть, Петров подцепил мяч ногой, лёгким ударом поднял в воздух и наподдал со всей силы. Мяч улетел за ограду, а с Петрова на землю свалились очки. Но это было полбеды. Он скорчился от боли, его лицо исказила гримаса. Он громко вскрикнул, но мальчишки не обратили на это внимания. Они снова носились по площадке, оставив его наедине с застарелым радикулитом, до которого им не было никакого дела. Вынув из кармана брюк носовой платок, учитель Петров промокнул лоб, с тревогой гадая, когда отпустит боль, а почувствовав, что она уходит, поднял очки и осторожно выпрямился.

Домой учитель возвращался по берегу Карповки, где облюбовал разлапистую корягу, на которой до ночи глядел на ущербную луну, слушая, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. Он думал обо всём на свете, но его мысль крутилась вокруг одного и того же. Вдыхая густевший от холода воздух, он наполнялся осознанием того, что всё это, окружавшее его теперь – и луна, и сомы, и трухлявые коряги, черневшие в ночи, – уже было в его детстве, и будет, когда его не станет.

Из-за вынужденного безделья Златорайск напоминал курортный городок. На улицах царило оживление, непривычная суета заполняла каждый его уголок. Казалось, ничто не предвещало мёртвого сезона. К нему никто и не готовился, потому что не представлял себе того, что он принесёт. А если бы даже и представлял, не знал, в чём должна заключаться подготовка к нему. Да и обстоятельства пока не подвели ещё к опасной черте, хотя нехватка денег давала о себе знать всё больше, и горожане старались экономить на всём, в первую очередь, как им казалось, на необязательном, на излишествах, без которых, по их мнению (а на чьё мнение им ещё оставалось полагаться?), вполне можно было бы обойтись, так что одними из первых пострадали школьники – разъезжавшиеся раньше на каникулы, они были вынуждены теперь проводить их в городе, подыскивая себе развлечения, которые, быстро вытеснив беготню с мячом, им предоставил интернет. Просиживая в социальных сетях, можно было общаться с миром, недоступным для того чтобы потрогать его на ощупь, можно было сутками напролёт занимать себя электронными играми – «стрелялками», «бродилками», квестами, виртуальными стратегиями, безусловно, развивающими, симулирующими (или подменяющими?) стратегию жизни, – всё это позволяло убить время, отвлечь от реальности, забыть о завтрашнем дне, рисовавшимся таким же, как и сегодняшний, беззаботным и праздным. Родителей это не настораживало, в глубине они были даже рады, что их дети оказались достаточно самостоятельными, чтобы чем-то, всё равно, чем, занять себя, избавив их от лишнего беспокойства. Таким образом, интересы совпали – детям нравилось чувствовать себя беспризорными, непривычно предоставленными самим себе, лишенными пресса непрерывной слежки, а взрослые негласно им потакали, не задумываясь, чем всё это может обернуться в будущем. А в самом деле, чем? К тому же златорайцам необходимо было сосредоточиться на выживании. Хотя слово «выживание» никто не произносил даже про себя. С какой стати? Всё ещё уладится. Надо только верить.

Инженер Алексей К., уволенный первым, изнывал без работы. Ему было слегка за пятьдесят – самый возраст, чтобы работать: страсти уже не мешают сосредоточиться на деле, а силы ещё не начинали покидать. Он был уверен, что никуда не уйдёт с завода до пенсии и даже потом, даст бог, останется на нём. Алексей К. жил с женой в большом доме с фасадом, облицованным известковым туфом, правда, замызганным, до него никак не доходили руки, с черепичной крышей и железобетонными перекрытиями – всё было основательным, на века, супруги обитали, как тени, в доме, опустевшим с тех пор, как их дети покинули Златорайск в поисках лучшей доли и теперь звонили редко, по праздникам, или когда требовались деньги. С отцом они говорили мало, когда он снимал трубку, ограничивались вежливым: «Как дела?» и, не давая возможности ответить, сразу звали мать. Жизнь Алексея К. заключалась в работе, и по привычке просыпаясь ранним утром, он не знал, куда себя деть. Когда-то он был чемпионом университета по шахматам, и, вспомнив своё юношеское увлечение, снова пристрастился к ним. Помешивая время от времени остывший чай, который ему приносила жена, он проводил дни за клетчатой доской.

– Зинаида О. вон весь день на огороде, а ты ленишься даже кусты постричь, – сказала раз жена, отрывая его от интернета, где он играл в шахматном турнире.

– Женщина всегда занятие найдёт, не одно, так другое, а мужчине без работы куда? Привык за жизнь-то, как тягловая лошадь, а вышел на пенсию – сразу вперёд ногами.

Алексей К. безнадёжно махнул рукой.

– Но разве ты виноват, что завод закрыли? Чем раскисать, лучше это использовать.

– Это ещё как?

– Ты же в университете стихи писал, рисовал. Почему бы не возобновить?

– Предлагаешь заняться творчеством?

Алексей К. криво усмехнулся.

– А почему бы и нет? Детей, слава богу, вырастили, деньги пока есть, да и много ли нам надо. Давай, попробуй.

Алексей К. обнял жену.

– Милая, я тебя очень люблю, – он прослезился. – Но какое творчество? Говорю же, тягловая лошадь и без дела засыхаю. Тут некуда не денешься. Но мы что-нибудь придумаем, правда?

– Правда, – эхом отозвалась жена, крепче прижимаясь к мужу.

– И потом, дорогая, шахматы тоже творчество. Хоть я играю в них, как сапожник. Но ведь и художники разные, – он слегка отстранился. – В искусстве главное – участие. Так что я ещё поиграю, ладно?

С женой Алексея К. связывало нечто большее, чем любовь. И даже большее, чем привычка. Алексей К. не мог оставаться один. Совсем. Даже на короткий срок. Стоило жене уехать, как ему делалось не по себе, разыгрывались страхи, мнительность, обрушивались панические атаки. Это пошло с детства, когда маленькому Алёше, росшему в большой семье, всегда находился наперсник в детских забавах, тот, кто готов был вместе проказничать и разделять после наказание, не казавшееся от этого таким уж страшным, и это его избаловало, без спутника он не выходил никуда дальше двора. В школе у него появился друг, единственный, но которого он считал своим альтер эго, – а разве таких может быть много? – с ним Алексей К. делился сокровенным – надеждами, планами, любовными переживаниями. Их всегда видели вместе, неразлучными, как сиамские близнецы, обсуждавшими на ходу какую-нибудь задачу по математике, логический парадокс или новую учительницу, которая несправедливо поставила им двойки. С другом Алексей К. мог отправиться хоть на край света, ввязаться в любую авантюру, один – ни за что. Ему казалось, так будет всегда, поэтому, когда случился разрыв, неизбежный с окончанием школы, он переживал его тяжело. Алексей К. вдруг понял, что был для своего друга одним из многих, и тот вполне сможет обойтись без него, но он ещё не осознал, что это – закон жизни, и воспринял произошедшее как предательство. После школьного друга у Алексея К. появились университетские, один, второй – с тем же результатом. Они вместе ходили на лекции, в кино, театр, говорили обо всём на свете и были, казалось, обоюдно счастливы, а потом расставались из-за какого-нибудь пустяка. И Алексей К. понял, что людям совершенно необязательно сливаться в одно целое, растворяться друг в друге, они вполне могут довольствоваться собой, оберегая своё «я» от излишней откровенности, от назойливых попыток проникнуть в старые тайны, от дружбы, способной зайти слишком далеко, избегая привязанности, – так им лучше. Они сводили общение к манипуляции, так или иначе, соблюдая приличие, но не больше, держа на расстоянии, не слишком сближаясь, как спутник с Солнцем, а он оставался белой вороной. С годами необходимость в близком, с кем можно без страха поделиться любым пустяком, неожиданно вызвавшим умиление, горечь или раздражение, только усилилась, ему требовалось делиться теперь нахлынувшими вдруг воспоминаниями, пришедшей мыслью, обсуждать происходившее вокруг – от семейных сплетен и слухов до политики, которая на самом деле тоже не более чем набор слухов, – ему это было жизненно необходимо, как еда или сон. На свой счёт Алексей К. больше не обольщался, поняв, что он законченный невропат, и с этим предстояло жить. Одиночество он не мог переносить совершено, даже сутки тогда казались ему вечностью, он не находил себе места, мысли путались, а внутри полицейской сиреной завывала тревога. Он уже понимал, как устроен мир, но не мог смириться, что знакомые, как кувшинки в пруду, обманчиво прикрывающие водную гладь, не позволят на себя опереться, и думал, что у каждого должен быть хоть один человек, на которого можно положиться, – один, и этого вполне достаточно, а без него жизнь становится как у листа гербария, засушенного меж страниц пыльной книги. Алексей К. нёс свой крест с мужеством отчаявшегося, когда ему повезло в брачной лотерее. Вытащив счастливый билет, он нашёл в жене всё, что искал: благодарную слушательницу, тонко его понимающую, угадывающую все его смутные желания, неразлучную спутницу, верную даже когда остыла постель и разъехались выросшие дети, с которой он всегда чувствовал себя на коне, стоял на двух ногах, готовый свернуть горы, а без неё, о чём ему было даже страшно подумать, быстро хирел, засыхал, погружаясь в ипохондрию, и ему казалось, что он сходит с ума. Ему необходимо было периодически изливать душу, иначе чувства, не облечённые в слова, накапливаясь внутри, грозили прорвать плотину, удерживавшую шаткое психическое равновесие, и с женой они проводили массу времени в разговорах, обсуждая каждую мелочь, выраставшую при этом до размеров мироздания, анализировали каждое движение души – это была домашняя психотерапия, исповедь, психоанализ, роль кушетки в котором могла играть постель, накрытый стол с давно остывшим чаем или набережная Карповки, где они гуляли под ручку. Когда не без тайной зависти Алексея К. спрашивали, каким образом ему удалось сохранить с женой такие отношения, он пожимал плечами, а потом начинал подробно пересказывал всю их жизнь, не пропуская ни одну мелочь, перечисляя бесконечные компромиссы, необязательные признания, значимость которых, однако, не стоило умалять, он упоминал взаимные уступки, на которые приходилось идти ежедневно, приводил примеры из давнего прошлого и вспоминал случившееся вчера, но, увидев едва скрываемую скуку, заканчивал всегда одинаково: впрочем, что долго мусолить, для меня она – всё, для неё я – всё, так и должно быть, иначе в браке нет никакого смысла. Жена считала Алексея К. тонкой натурой, а его характерологические особенности, так она это называла, оборотной стороной таланта. Да так оно и было.

– И стали они одной плотью, – часто повторяла она, склонив голову на плечо мужа.

– Муж и жена одна сатана, – обнимая её, вставлял свою реплику Алексей К. в этот заученный наизусть диалог старых супругов.

Лето было уже в разгаре, и златорайцы проводили его в бессрочном отпуске, когда выходные были неотличимы от будней, а недели пролетали одна за другой. Без работы они стали радушнее, постоянно где-то гостили, беззлобно сплетничали, потягивая домашнее вино. Они радовались жизни, тому, что наконец ощутили её вкус. Так они считали, убеждая в этом себя и других. Но причина было в обострившемся до предела одиночестве, которое делалось невыносимым, и, цепляясь друг за друга, они теснее жались, как дети у костра, испуганные обступившей темнотой. Избегая одиночества, они заглушали тревогу, вспыхивавшую в мозгу красной лампочкой, наполняли образовавшуюся внутри пустоту, как зацветшая дождевая вода – трухлявый ствол высохшего дерева.

А безработица, между тем, набирала обороты и, расползаясь, как раковая опухоль, захватила уже весь город. Никаких изменений к лучшему не предвиделось, было ясно, что Златорайск, как слепой, шёл к своему будущему на ощупь, и первыми тревогу забили женщины.

– Сколько можно есть уху, – отодвинула тарелку жена рабочего Петра Н. – И хлеб кончается.

Облизав ложку, муж положил её на скатерть.

– Значит, рыбалка отменяется, завтра пойду на охоту. А хлебом разживёшься у Зинаидихи (так он за глаза называл Зинаиду О.) – ей всё равно худеть надо.

– Ну, ты у меня добытчик, – улыбнувшись, жена снова принялась за суп. – А ружьё-то в сарае ещё не проржавело?

– Ничего, почищу. А у Зинаидихи заодно набери зелени к жаркому. Что лучше: зайчатина или дичь?

– Медвежатина.

– Хорошо, сойдёмся на оленине.

Они поддерживали шутливый разговор, чтобы рассеять гнездившийся внутри страх, страх, с которым ложились и вставали, – пришедший с безработицей страх перед завтрашним днём.

– И захвати с собой Алексея К., а то жена говорит, он за шахматами совсем одичал. Вместе-то веселее, да и мне меньше беспокойства.

– Да что со мной будет. Разве лесная фея утащит.

– Ой, ой, да кому ты нужен! На тебя только леший позарится.

Ночью сыпал тёплый дождь, а утром Алексей К. и Пётр Н., с ружьями за спиной, колесили по тайге. Пахло соснами, тесные ряды которых застили поднимавшееся солнце, а под ногами стелился пар от не успевшей остыть за ночь размякшей земли. Двигались молча, боясь спугнуть птицу или чуткого на ухо зайца. Раздвигая мокрый кустарник, впереди шёл инженер. С непривычки быстро уставший, он то и дело поглядывал на часы в мобильном, который, как птенца, носил за пазухой, а когда они стали недоступными для связи, испытал непривычное чувство, точно его отрезали от мира. Кроме жены ему никто не звонил, но это неприятное чувство не покидало его, заставив прервать молчание.

– Скучаешь без работы? – обернулся он, нагибаясь под тяжёлой еловой веткой.

– Я? Да ты что! – рабочий проскользнул следом, оставив ветку качаться. – Что я там забыл?

Алексей К. поправил на плече ружьё.

– А я без дела с ума схожу.

– Да разве мы бездельничаем? – Пётр Н. искренне удивился. – Зверя вот выслеживаем, пищу добываем. Какая разница, как жён кормить? А охотится мне больше по душе, чем целыми днями грузить-разгружать. Опять же ближе к природе, естественнее.

– Так и прогресса не будет. Опять, что ли, на деревья лезть?

– Да сдался тебе этот прогресс! Я и без него обойдусь. Охота, рыбалка. А что ещё надо?

Инженер покачал головой. В несколько шагов рабочий догнал его.

– Ну, это ты в институте учился, – примирительно сказал он. – А мы-то проще.

– А это ещё к чему?

– К тому, что тебе голову наукой забили, и надо её применять. Вот тебе работа и въелась в кровь, а мне свобода дороже. Но давай потише, а то всё зверьё распугаем.

Шли молча, и Алексей К. перебирал в голове разговор. А может, он прав? Может, так и надо – просто жить, без планов, идей, работы? Алексею К., хоть он и не показывал, глубоко запали в душу слова жены. В самом деле, почему не заняться творчеством? Жить для себя. Снова взяться за кисть, краски. Как раньше, засесть за мольберт. Конечно, какой из него художник, смех один, любителем-то с трудом назовёшь. Но какая разница, раз это приносит удовлетворение. А может, то, что случилось, и к лучшему? Может, и хорошо, что опустели витрины, исчезли рекламные щиты? На что идут лучшие годы – дурацкий выбор между сортами колбасы, мебельными шкафами и марками одежды, это отнимает все силы, в этой бесконечной гонке главное не промахнуться, не прогадать, не обмишуриться, выбрать, так выбрать, чтобы не хуже, чем у соседа, за те же деньги, но лучше, мало не упасть в грязь, надо услышать похвалу, да с оттенком зависти, тогда это высший балл, на пятёрку. Так было раньше. А теперь того, что можно себе позволить, – раз-два и обчёлся, просто кот наплакал, один костюм, галстук, в горошек или строгий узкий, вместо парада ботинок в обувном шкафу одна пара, а зачем больше, идти всё равно некуда, зато можно снова, как в университете, сочинять стихи, читать их жене, видеть её благосклонную улыбку, можно думать, в конце концов, да, чёрт возьми, можно просто посидеть, подумать…

Вскоре им посчастливилось подстрелить зайца. Поздравив друг друга с начинанием, они ещё полдня колесили по тайге, но удача их на этом покинула.

– Зато возвращаемся налегке, – усмехнувшись, заметил Пётр Н.

Делить тушку не стали, жена Петра Н. работала раньше поваром в заводской столовой и, разделав её, быстро приготовила на раскалённой докрасна электроплитке. Алексей К. с женой принесли самогон, и за ужином сидели вчетвером.

– Жестковатое мясо, – жуя зайчатину, сказал Алексей К.

– Ну, ясно, не кролик, – одёрнула его жена.

– А зубы на что? – с набитым ртом отозвался Пётр Н. – Ты, Алексей, смотри лучше, как бы их о дробь не обломать, жена-то, небось, не всю вынула.

– Скажет тоже! – жена Петра Н. всплеснула руками. – Не бойтесь, мясо я проверяла.

– А хоть бы и нет, выбирать не приходится, – жена инженера застыла с куском зайчатины на вилке. – У нас с деньгами совсем плохо.

– С деньгами хорошо, без денег плохо, – снова сострил хозяин. Но никто не улыбнулся. Его жена отложила вилку.

– Хватит, Петя, не до балагурства. У вас с деньгами плохо, а у нас их просто нет.

– Ну всё, понеслось! – Пётр Н. потянулся за самогоном. – Что же теперь – и не жить? А когда деньги ещё не изобрели, люди без них умирали? И мы не умрём. – Он разлил самогон по рюмкам. – Такие разговоры только аппетит портят, давайте выпьем.

– Ваше здоровье! – поддержал его инженер.

За два месяца после закрытия золотопромышленной компании внешний облик Златорайска заметно изменился – на улицах стало меньше машин, больше пешеходов, общественный транспорт, ставший не по карману, сократился, и теперь по закоулкам блуждали лишь одинокие автобусы, удлинившие свой маршрут, на перекрёстках за ненадобностью отключили светофоры, закрылись две бензоколонки из трёх, а муниципалитет, предписав экономить электроэнергию, обрёк город на темневшие вечерами витрины и тускло светившие фонари. Все эти резкие перемены произошли почти молниеносно, так что к ним не успели привыкнуть, и, конечно, они не способствовали возвращению утраченной вместе с работой уверенности в завтрашнем дне. Но жители Златорайска держались как могли. Хотя каждый испытывал непреодолимый страх перед будущим, праздновать труса на людях считалось неприличным. На вопрос о делах, который, впрочем, задавали всё меньше, безработные отшучивались, делая вид, что их трудности носят временный характер и скоро всё обязательно наладится, а если даже их жизнь останется такой, как есть, то это их тоже вполне устраивает. Заполняя террасы ещё работавших кафе, посетители почти не делали заказов, просиживая часами за чаем или бутылкой воды, а хозяева не прогоняли их, понимая, что кроме них больше никого не будет, и, даже разнообразь они меню до столичных стандартов, очереди к ним всё равно не выстроятся. Чтобы скрыть безденежье, о нём говорили с пренебрежительной шутливостью и преувеличенно громко смеялись. Дома никому больше не сиделось и, наводнив город, люди бродили по бульварам, спускались толпами к набережной Карповки, кружили по центру, и это хаотическое движение производило обманчивое впечатление какого-то странного карнавала с натянутыми улыбками, не сходившими с лиц, с масками веселья, которого не было и в помине. Рабочий Пётр Н. появлялся здесь с удовольствием, обычно под хмельком, разбрасывая направо-налево шутки, не сходившие у него с языка. Спасаясь от одиночества, вышагивал вместе со всеми и учитель Петров – в угрюмом молчании обжигая встречных ястребиным взглядом. Время от времени кто-то, иногда несколько человек сразу, взбирались на уличный бордюр и, глядя поверх толпы, выискивали глазами знакомых. Зачем? Разве им было что сказать? А люди шли и шли. О чём при этом они размышляли? Явно не о встречных, не о том, на что они живут (и, главное, будут жить), не о том, кем работают, если на них ещё не легла длинная тень безработицы, и вряд ли о том, через что им пришлось пройти в жизни, и через что – нет, и уж точно не о том, кем они считали себя, кого представляли перед другими, играя роли в общественном круговороте. Это никого не интересовало. Потому что каждый, так или иначе, думал лишь о себе. И каждый догадывался об этом, проецируя собственное «я», так что мысли окружавших, тех, кого случайно задевали плечом, или тех, с кем пересекались взглядом, были как на ладони. И главная среди них была та, что совершенно неизвестно, чего ждать впереди и что ещё предстоит им испытать вместе с другими гулявшими. Это бесцельное роение походило, таким образом, на пчелиный танец смерти. Но участвовали в нём не все. Алексей К. и Зинаида О. вполне обходились без этого. Инженер играл в шахматы, а бухгалтерша возилась на огороде. Впрочем, людей в этом странном шествии хватало и без них. Чего здесь было больше – показного веселья или безудержного страха? Это оставалось тайной для самих златорайцев. В глубине же все испытывали непреодолимое желание выговориться, и если вдруг находилась сочувствовавшая пара ушей, спешили вывернуть наизнанку своё отчаяние. Но способных выслушивать день ото дня попадалось всё меньше, их число буквально таяло на глазах, и шествие по городу продолжалось в молчании, словно это была какая-то траурная церемония. И всё же они держались. Надо отдать им должное, держались молодцом. Никто не позволял себе раскисать, не требовал жалости, внешне златорайцы переносили всё вполне достойно, а что происходило в душе, в душе и оставалось, бедные-несчастные, они даже пытались отпускать на свой счёт остроты, это было просто верхом мужества, хотя в ушах у всех уже стоял злобный хохот безработицы.

А деньги между тем заканчивались. Первое время многие ходили по домам в поисках подработки, нет-нет, до попрошайничества ещё не дошло, не просили даже в долг: честно предлагали взяться за любое мелкое дело – выкосить газоны, починить протекавший водопровод, короче, помочь по хозяйству или посидеть с ребёнком, с этим приходили женщины, бравшиеся заодно вымыть полы, окна, постирать, на худой конец, убрать квартиру и т. д. и т. п. Пользуясь дешевизной, их услуги вначале принимали с радостью, но вскоре от них стали вежливо отказываться – платить было уже нечем. Златорайцы стали отчаянно экономными, чем раньше не отличались: лишний раз не говорили по телефону – а зачем много болтать? – и какая тут скаредность или крохоборство, если предпочесть пару автобусных остановок пройти пешком – свежий воздух и прогулка никогда не помешают. Многие пересели на велосипеды. Разве это плохо? Главное, не унывать и во всём видеть хорошее. Особенно когда другого не остаётся. Со счетов были сняты накопления, но их хватило ненадолго. Златорайцы сократили траты до минимума, но сбережения катастрофически таяли. Движение по вкладам остановилось, и банки один за другим стали закрываться. Рано или поздно город был обречён стать банкротом. И тогда будет стёрт с экономической карты. Кто в этом виноват? Никто. На рынке свои законы: кто больше не покупает, того уже нет. А если жизнь ещё теплится в нём, то лучшее, что он может сделать, это быстрее умереть. Да, чтобы жить, надо покупать. Жизнь, по сути, состоит из беспрерывной череды покупок. Но чтобы покупать, нужно что-то продавать. А продавать златорайцам оставалось только себя. Но и они были никому не нужны.