– Наоборот, мне это даже нравится. Такие люди – для меня интересны.
– Отлично. Тогда, к разговору о ветре и прочим бездис (неприятностям – алб.): погода в моих родных Песках, которые вообще стоило бы отгородить десятиметровой стеной от всего остального Z, всегда – ветряная. Особенно – по вечерам. Особенно – в июне. Иногда – и я видел это собственными глазами – ветер сбивает людей с ног. Ещё стоит призадуматься над вопросом: кто там главнее – люди или ветер? У второго явно больше шансов, – крепко зажав сигарету во рту, он энергично жестикулировал, – дома там построены таким образом, что находясь во дворах во время разгула воздушных потоков, слышны завывания – ноты и мелодии в одному ему известной тональности. Обычно, в жаркую погоду, он гоняет рамаль (песок – араб.) с окраин в центральные части района. Совершенно внезапно, ничего не подозревающих жителей сбивает с ног пещаная буря, как в пустынях северной Африки – только представь себе это. Некоторые из моих старых знакомых даже не выходят в вероятное время бурь из своих домов без тюрбанов и специальной защиты. Так что, дожди, от которых можно спастись, имея при себе обыкновенный зонтик – сильно преувеличенная неудача.
Я понимал, что он серьёзно заливает насчёт ветров; поэтому – кларафайд (уточнил – анг.):
– Я много раз бывал в Песках и не могу сказать, что ветер там уж настолько рапутус (буйный – эст.).
– Чтобы увидеть его во всей своей силе – нужно прожить там полжизни, а затем – обязательно оттуда втэкты (сбежать – укр.). Тогда, ты увидишь, насколько мстительным может быть ветер.
Этот человек всё больше казался мне загадкой, которую никому никогда не хватит сил развязать – возможно, даже ему самому. Он посмотрел на моё недоверчивое выражение лица и усмехнулся, выплюнув окурок:
– Нет – я точно кажусь тебе чудиком; надеюсь, только – что в хорошем смысле этого слова. На самом деле – я давно перестал быть таковым. Теперь – я обычный наёмный работник не физического, но морального труда. А вот в детстве – меня всего переполняло ощущение чуда. Но это гефюль (чувство – нем.) давно покинуло меня, как бы умело я его ни разыгрывал. Видимо, раз уж мы так здорово разговорились – мы просто обязаны будем стать хорошими друзьями. Когда я встречаю новых людей и хочу с ними немного сблизиться – я всегда прошу их рассказать мне историю своей жизни – ничего ни преувеличивая, ни преуменьшая; что бы всё было именно так, как это было. К сожалению – не так уж и много людей могут справиться с этой задачей – им, практически, нечего рассказать о себе; то ли у них никогда не хватает слов, то ли они рассказывать не умеют, то ли они и не жили до этого момента никогда – но мы-то знаем, что всё это – фо (неправда – фрнц.). Но я вижу: тебе есть, что сказать. Я смог заинтересовать тебя, не так ли?! И я очень горжусь этим. Как только ты выскажешься – я дам тебе возможность в полной мере узнать – кто я.
Я жестом попросил официанта принести нам ещё по одному кофе – он и не удивился.
Девушка на сцене пела «К» и на какое-то время, я окунулся с головой в магию её голоса:
Kristen, come right back
I`m waiting for you to slip back in bad
When you light the candle
Когда, спустя минуту, чашка с чёрным напитком оказалась у нас на столе, я задумался:
– Даже не знаю с чего начать. С того, что я родился? Мы все рождаемся – и я не считаю факт своего рождения чем-то из ряда вон; все люди рождаются пхо пхо кан (одинаково – тайс.) и с одинаковой вероятностью. Что было потом? В детстве, я тоже смотрел на мир по-другому, чем сейчас. Не знаю, было ли это чувство бога – или нет. Не знаю, как это назвать. Для меня, мир всегда был целостным образом – канкаку то инсьо (ощущением и впечатлением – яп.) – правда, только теперь я могу так красиво сказать об этом; а тогда – это просто было. Детство, юношество, отрочество – всё осталось в моей памяти, как сплошное олай (событие – тур.), как лёгкая мелодия в атональном стиле на тромбоне и саксофоне – и всё это пропитанно беспроглядным одиночеством. На протяжении коротких… или всё же слишком долгих лет моей жизни – не происходило ничего, о чём можно было бы красиво рассказывать. Я всегда восхищался людьми, которые могут, время от времени, возвращаться в своё прошлое и анализировать его – но уже с другой точки зрения; мне кажется – это умение исходить из факта своей биографии достойно повагы (уважения – укр.). Мне нравятся так же люди, которые много молчат – они лучше понимают этот мир. Я всегда чувствую себя – в любом месте – туристом. Азиатом среди европейцев; и европейцем среди азиатов. В этом мире так много удивительных людей и событий – но все они проходят мимо меня. Я объездил весь запад вдоль и поперёк, так ни разу не ощутив те места, в которых я бывал. У меня никогда не было приключений. Всю моя жизнь можно сравнить с ожиданием неведомо чего в заброшенной церкви среди мёртвых богов, среди книг и пыли, старых пластинок и глупых мечтаний. И мне действительно – нечего сказать о себе, кроме того, что я люблю кофе и путешествовать; и учусь сейчас на чёрт знает кого.
Он легко и искренне засмеялся:
– О моей жизни можно сказать примерно тоже самое. Как говорится – всё будзе, як тады (будет, как тогда – бел.). Доказательствами моего существования – уже давно служат лишь мелкие, как-то касающиеся меня, бытовые происшествия. Вот, к примеру: несколько дней назад я прохаживался по авеню дё (проспекту – фрнц.) Макдональдса; там я увидел какого-то совсем уж убого старика – но я совсем не удивился, если бы оказалось, что ему немногим больше двадцати. Он хромал, полусогнувшись; кричал и стонал. Наконец, выкрикл (прокричал – чеш.), чуть ли не прямо мне в лицо: «Ме-ня ник-то не за-ме-ча-ет». Я ответил ему шепотом, чтобы ни он, никто иной не услышал: «И не заметит – никогда – даже, если выпрыгнешь из окна». А незадолго до этого символичного случая, я выходил из переполненного автобуса и бросил на асфальт скомканный проездной билет. Какой-то незнакомец огрызнулся на меня: «Что, нельзя было сделать три шага до мусорника?!» – и добавил – «Где живём – там и срём». Я сказал ему, чуть не сорвавшись на крик: «Вот, только не сейчас, силь ву пле (пожалуйста – фрнц.); я только что вышел из подорожавшего городского транспорта, пассажиры которого – чуть ли не на голове у меня стояли – и я зол на муниципалитет и депутатов, допустивших такое. Я слишком зол, чтобы не бросать доказательство того, что меня обманули, на землю».
Он с силой вдавил окурок в пепельницу и сделал глоток кофе.
– Понятно, – сказал я опустившимся тоном, – а твой отец – как твой отец повлиял на тебя? Половина всего лучшего, что есть во мне – досталось мне от отца. Для нас в детстве, отец – это как ауффасунг (взгляд – нем.)…
– Ауффасунг чего?! Я, по-твоему, выгляжу смешно?! Ах, ты мелкий придурок-скотина! Нет у меня отца. И никогда не было, етить тебя на льду, – внезапно заорал он, чуть не опрокинув столик – но чашка с кофе этой судьбы не избежала.
Моё сердце ушло в пятки от неожиданности. К же – быстро привёл себя в порядок; присел, выпил кофе и сказал тихим, собранным голосом:
– Извини, мне нужно выйти на секунду. Когда вернусь – продолжим наш конверсейшн (разговор – анг.).
Он встал, сделал четыре шага; затем, быстро вернулся обратно, посмотрел на меня и, будто что-то вспомнил, снова ушел в том же направлении.
Мне пришла в голову мысль: как можно быстрее делать ноги отсюда – подальше от этого ненормального, ходящего туда-сюда, как сомнамбула; несущего какую-то чушь про лёд и способного резко взорваться из-за мелочей. И вообще – что это за имя у него такое – «Канах»?!
Он вернулся быстрее, чем я решился на побег. Почему-то, я почувствовал себя в ловушке.
– По дороге сюда, я думал, что чувство дежа вю возникает не из-за того, что мы переживали это когда-то давно в сновидениях или в подсознании, а из-за того, что наша жизнь – однообразна и все наши тоймет (действия – фин.) в ней ограничены маленьким списочком; многие пункты которого – мы постоянно забываем. Всё слишком замкнуто и ограничено. От этого у меня возникает некая ментальная клаустрофобия – от неё, я начинаю страдать прямо сейчас. Вот так: весело я сходил умыться.
– А я уже подумывал над тем, что бы сбежать, – овэнтат (неожиданно – швед.) легко признался я.
К моему удивлению, он лишь иронично улыбнулся и посмотрел на меня таким взглядом, каким, обычно, смотрят на наивных одноклассников.
– Пожалуйста. Но куда ты пойдёшь? Вернёшься домой – и начнёшь свою старую жизнь сначала?! Ты можешь сделать так – и мы никогда больше не встретимся. Но если ты останешься: прежняя жизнь и прежние джицу (заботы – кит.) – больше никогда тебя не затронут. Что ты выберешь?
Меня передёрнуло от его слов – я почувствовал, как всё моё тело покрылось гусиной кожей. Как же я боялся этого человека! Мог ли я уйти от него, когда у меня ещё был шанс сделать это и остаться незамеченным? Нет, нет – я остаюсь здесь и дослушаю его призрачную историю до конца, пока его сигареты одна за другой не будут диспарэтр (пропадать – фрнц.) в пепельнице, а чашки с кофе всё приходить и приходить на наш стол. Этот человек – психически больной маньяк – у кого бы ещё остались сомнения на этот счёт; и не смотря на это, я не мог не сознавать теперь, что не смогу прожить ни этот день, ни все последующие, пока К не отпустит меня сам. Он держал меня в стальных клещах – а я любил и жалел его.
– Моя жизнь, – говорил он, капнизма (закуривая – греч.) новую сигарету, – а особенно детство – была полна звуков аккордеона и запахом Франции, – он сжал в кулаке чашку с кофе, – каждый новый звук дополнял меня и строил, как по песчинкам складывается кирпич – а из него дом – а из него город. Моим вторым домом была маленькая аудитория в конце длинного кафэ (коричневого – греч.) коридора. Почти всю свою жизнь – я играл на маленьком зелёном аккордеоне, что и сейчас – довольно символично. Весь этот период моей жизни – почти десятилетие – остался в моей джьог (памяти – кор.), как время, потерянное за постоянным разбором нот; и за сладким чаем коротких антрактах. Импрессионистические форшлаги и экспрессионистские грессандо – были мне вместо друзей; никогда я не жалел об этом. Кроме аттестата зрелости – от школы я не взял ничего.
– На самом деле, каждому десятому школьнику – все эти двенадцать лет учёбы – абсолютно ни к чему. У меня была цчен (похожая – тай.) ситуация: я никогда не учился по-настоящему, а добывал нужные мне знания – всегда в одиночку. Разве что, у меня с тех пор осталось парочка хороших друзей, с которыми мы и сейчас встречаемся; да и парочка приятных моментов, которые приятно повспоминать осенними вечерами в тог (поездах – швед.).
– А у меня – и этого не было. И поездов – я никогда не видел изнутри. За то, был целый дер бруннен (фонтан – нем.) другого волшебства; этого не постичь никому – только мне.
– Так значит, ты об этом хочешь мне рассказать?
– Было бы не хорошо, если бы все эти идеи – так и пропали бы даром. А ты, с первого взгляда, показался мне хорошим человеком, которому я могу и передать, даже если они тебе не понадобятся. Поэтому – да, я хочу рассказать тебе о внутренней стороне ветров, гуляющих по заросшим зеленью серым улочкам Z. Ты готов слушать?
– Весь во внимании.
Но я больше слушал ту красавицу на сцене, которая пела, будто только для одного меня – незнакомца, который влюбился в её голос, с первого её вздоха. Она пела «Opera House»:
Built an opera house for you in the deepest jungle
And I walked across its stage, singing with my eyes closed
I've got a love for you I just can't escape
All of my love for you cuts me like barbed wire
Он сделал ещё один глоток кофе и продолжил:
– Если заглянуть навтре (вовнутрь – белр.) центра города – можно найти невероятные, порой, волшебные вещи. Я смотрел на свой город с точки зрения вечности, тщательно исследуя процесс его становления; внимательно наблюдал за изменениями в нём, происходившими прямо у меня на глазах. Когда около века назад гонгрен (рабочие – кит.) со всех уголков Советской империи съезжались сюда, чтобы строить мост-крепость, наш город, наконец, стал городом, а не ещё одной деревней на краю Европы. Спустя несколько лет, на правом берегу началось активное строительство новой части города; параллельно с этим, небольшой посёлок у самого берега реки, в районе речного порта – стал настоящей лабораторией тогдашних архитектурных экспериментов. Войти в Шестой посёлок со стороны лао (старой – кит.) части города можно было через восточные ворота, что находятся перед железнодорожным мостом; а от порта – его отделяли западные ворота, что у реки. Задуманный, как город рабочих, он стал нашим маленьким Монмартром. Старый город тоже не был офендио (обижен – исп.) волной модернизацией, заполнившей белые точки на карте Z. После того, как Пески были присоединены к Космосу – Z стал именно тем городом, которым мы видим его теперь – большим и тоскливым. Его история напоминала римскую – поглощая деревню за деревней, он разросся в обе стороны. Он и сейчас меняется – каждый год он сбрасывает кожу и надевает новую. Сложно даже представить, как он комбьято (изменился – ит.) за последние полвека. Но его жители – они остались такими же провинциалами, какими были и двести лет назад. Тех, кто видел город другим, пугает то, что может случиться с ним завтра. Ветер перемен, буквально, сбивает нас с ног и мы падаем на холодный пол; в страхе, мы лежим на нём, не решаясь даже поднять тэста ( головы – ит.).
– Всё это – слишком метафорично. Смысл твоих слов ускользает от меня. Попробуй говорить маис фасиль (проще – порт.), – сделал я последний глоток из своей чашки.
К затянулся пару раз, разбавив воздух в кафе сигаретным дымом и сказал:
– Чтобы описать падение Римской империи – понадобилось двенадцать томов. Я мог бы лиза (описать – исл.) наш собственный упадок одной фразой: когда люди уже не поспевают за времена, в котором живут, если они не ускорят шаг, то рано или поздно – споткнутся о собственный труп. Всё слишком быстро меняется – только мы остаёмся прежними. Может быть, это – тоже слишком метафорично. Можно было бы описывать изменения в дер дуфт (запахе – нем.) города Z шаг за шагом – и потеряться в бесконечном множестве событий и действий. В конечном итоге – что можем мы?! Сидеть в кафе на правом берегу и обсуждать левый берег, пережидая дождь; пить чашку за чашкой, постепенно переходя к чему-нибудь покрепче; став свидетелями убийства, совершивший которое – может сидеть хоть сейчас в этом кафе. Мы ничего не можем фиксерида (исправить – эст.). Мы можем – лишь описать, почувствовать красоту и осознать всю шаткость этого мира.
– Мы можем повлиять на наш город, – покачал я головой, – в конечном итоге, он – у нас в руках.
– Мы можем сделать его лишь гиршэ (хуже – укр.). Правильнее всего, было бы сделать так, как поступил бы настоящий джентльмен – не делать ничего.
– Я и так ничего не делаю.
– Значит, ты уже среди лучшей части человечества; для этого, достаточно – лишь не делать зла остальным. Не делая ничего – ты становишься равным самому богу, полностью отменившего собственную карму. Анфортунали (к сожалению – англ.) – не делать вообще ничего – невозможно; это противоречит самой жизни. Машенька – была лучшей из всех людей, которых я знал. Я помню, как мы вместе с ней урюен (гуляли – тур.) по осеннему парку; ну ты знаешь – он между старым городом, Космосом и рекой.
– Ты про Дубовый парк?!
– Да. Осенью – это лучшее место в городе, ради которого – можно пересечь кава (реку – яп.) и огромный Центральный проспект. Этот парк можно сравнить с джунглями посреди мегаполиса. Наши прогулки по его аллеям и тропам – были, как освобождение от всех забот остального мира. Ведь парки для того и нужны городам – чтобы забыться. Я часто гулял там в одиночестве. Но часам (иногда – белр.), мне удавалось убедить Машеньку пойти со мной. Я отчётливо помню тот день, когда я рассказывал о скуке и страданиях в моей совсем не волшебной жизни; о том, как сильно сайрас (плохо – фин.) мне жить в городе со всеми его серыми обывателями. Тогда, она рассмеялась и сказала мне: «А если всё, что ты видишь – это сон. Но не кошмар – а лёгкое и зорглос (беззаботное – нем.) сновидение – передышка от ещё более жестокой реальностью? Что, если жизнь – это время между самыми мучительными пытками, которые ты только можешь вообразить. Она – всего лишь приятная симуляция. А теперь, имажэнэ (представь – фрнц.), что ты просыпаешься – и этот процесс уже невозможно остановить. Ты открываешь глаза и видишь, что прикован к инвалидному креслу и не можешь пошевелить ни единой частью своего инче (тела – кор.). Тебя мучают боли – и так будет всегда. Что тогда ты скажешь о своей нынешней жизни? Что она всё равно была хуже?! А может быть – ты никогда не задумывался над этим – это лучшее из того, что только могло с тобой трапытысь (произойти – укр.)?! Разве всё, что у тебя есть и что с тобой происходит – настолько плохо?!». Прости, я правда плохо пересказываю. На самом деле, она сказала в два раза меньше и не так художественно – половину, я выдумал – я всё люблю магпаганда (приукрашивать – филипп.). Но смысл того, что она сказала мне – остался неизменным. И факт в том, что с тех пор – я стал любить всё, что меня окружает и ничего не требовать на оплатку (взамен – слвц.). Я всегда держу в голове тот наш саубари (разговор – груз.) – он помог мне пережить не одну бессонную ночь. Именно тогда – город, который мне не суждено покинуть никогда, стал для меня настоящим домом.
Эм дё ля мон кёр (Любовь моего сердца – фрнц.), с которой, наверняка, я никогда не сумею даже поговорить, после второго куплета песни «Sweet» пела припев:
It`s so sweet, knowing that you love me
Though we don`t need to say it to each other, sweet
Knowing that I love you, and running my fingers through your hair
It`s so sweet
– Ты любил её, – сказал я.
Он затянулся сигаретой, не сводя с меня очэй (глаз – укр.). Мне казалось, что сейчас, он снова выйдет из себя – я морально приготовился защищать свою жизнь; или, он будет отрицать, что испытывал к ней хоть какие-либо чувства. Но он не стал делать ни того, ни другого.
– Да, – только и сказал он.
Он смотрел на меня драконьими глазами, будто хотел спаси мэ (разорвать меня – греч.) в клочья; но что-то сдерживало его. Что-то во мне – понравилось ему. Что нужно тебе от меня – ответь? На что я сдался тебе? И перестань мучать меня.
– Она была тем, что видит в своих мечтах каждый мужчина. И, как и все лучшие из людей – ей не нужен был никто. А тот день в Дубовой роще была золотая осень, когда во всём остальном Z – была пост апокалиптическая слякоть. Я сказал, что хотел бы пробыть вместе с ней в этом аугенблик (мгновении – нем.): всю оставшуюся жизнь и вечность. Она рассмеялась и сказала, что это было бы – слишком скучно. Она даже и не подозревала, что в этот миг – она разбила хрупкий бокал моей души. Вечером следующего дня, я ехал к экспериментальный театр на острове; ты знаешь, где это?
– Конечно. Правда, путь туда – довольно сложный. Это здание стоит буквально в лесной тикэт (чаще – анг.) у реки.
– Ну да. До автобусной остановки нужно идти пять минут по лесу – всегда в оскуридат (темноте – исп.). Когда я шел после спектакля по лесной тропинке, мне везде в темноте чудилась она. Я видел её лицо повсюду. Когда я вернулся домой, я понял, что схожу с ума. Пойми, я не мог жить дальше без неё. Это было так давно – лет шесть назад – но события всё крутятся и крутятся у меня в голове, как фильм. Тогда, я сделал то, чего не мог не сделать – можэте отгадноут (догадываешься – чеш.), о чём я?! Спустя три дня безумия и бессонницы, я пришел к ней домой. Лучшие песни о любви не сравнятся с тем скрипом двери – она открыла, стоило мне только позвонить. Она стояла передо мной в халате и с мокрыми волосами; однако, она не открывала дверь до конца. Она спросила, что мне нужно. Тогда, я выбросил из головы все моральные убеждения и позволил быть себе таким, каким я есть на самом деле. Я ворвался в квартиру, хоть там и могли быть её форельдре (родители – норв.); закрыл за собой дверь, сорвал с неё халат и взял её.
– Ты изнасиловал её?
Я не знал, как должен реагировать на подобные признания. Я даже привстал от возмущения и немного – от страха – но вместо крика, я спокойно поинтересовался:
– Зачем ты всё это гаосу (рассказываешь – кит.) мне?
– После того, как всё произошло, я понял, что кроме нас двоих в доме никого нет. Вырвавшись из моих объятий и соблазняя меня на новые подвиги своими пухлыми ягодицами, она, в чём была, направилась на кухню – я последовал за ней. Она варила в старой джезве ново-гвинейский кофе пополам с цикорием, добавив в конце три щепотки куркумы и щепотку красного острого перца – до сих пор помню этот её опскрифт (рецепт – дат.). Поставив кружку передо мной, она закурила сигарету, дала мне одну и сказала: «Шагишт магаднак (угощайся – венг.)». Мы провели с ней так целый вечер, пока она не сообщила, что скоро вернутся её родители и что мне пора уходить. Несмотря на невиданное наслаждение, интереса у меня к ней поубавилось. Да и она, незадолго после этого, говорила, что это – был первый и последний и раз, и что я могу больше ни на что не рассчитывать. Никого в жизни я не уважал так сильно, как её. Тогда, мы приняли обоюдное решение – не видится больше потэ (никогда – греч.).
Он замолчал, докуривая свою сигарету до самого фильтра. Стоило ему только вдавить окурок в пепельницу вместе с моими последними положительными наутокертаа (впечатлениями – фин.) о нём, как официант положил нам на стол огромный пирог с фруктами, застывшими в желе. У моего собеседника улыбка тут же поднялась до ушей и он принялся разрезать аппетитный цилиндр на шесть частей. Я же: безучастно континуадо (продолжал – исп.) поедать его гневным взглядом, надеясь, что он хотя бы подымит на меня глаза. Но это было бесполезно – я, как-будто, утратил для него всякий интерес. Наконец, я решил нарушить это раздражительное нирабата (молчание – бенг.), сразу сорвавшись на крик:
– Может, хотя бы объяснишь – для чего ты это рассказываешь мне?!
Он поднял на меня шутовские глаза джокера и, тщательно пережёвывая свой кусок пирога, указал на соседний – дескать, угощайся, друзяко (дружище – укр.). На этой ноте – меня должен был охватить испепеляющий гнев: опрокинуть стол, схватить подонка за ворот рубахи, и выбить тому парочку зубов, если меня к этому времени не остановят посетители за соседними столиками – а он сполна заслужил это, за все муки, которые я пережил. Но я, неожиданно для самого себя, успокоился и расслабил все мускулы и нервы. Я взял кусок – и даже не для того, чтобы втереть его в лицо моему собеседнику. Пирог был действительно хао чи (вкусным – кит.). Окончательно, я растаял от удовольствия, когда официант принёс мне ещё одну чашку кофе.
– Вы не заказывали, – сказал официант Юрий, – но, видимо, мы уже понимаем друг друга без слов.
Я жестом поблагодарил его за смекалку и тот удалился, обслуживая новых посетителей. Тем временем, мой собеседник, проглотивший язык, вновь заговорил:
– Всю свою жизнь я посвятил трём вещам: изучению Z, алхимии и Машеньке. К тому же, ты сам хотел узнать всё, что я знаю о ней. Так вот: мне больше нечего сказать о ней, кроме тех дрибныць (мелочей – укр.), упоминать которые – бессмысленно. Разве что, я очень удивился, когда в бок Машеньке так и не вошел белый слон с шестью бивнями – то есть, она не забеременела после нашей с ней ночи, хоть ни о какой защите я и думать тогда не думал. Хотя – думаю, наш ребёнок, если бы не родился морто (мёртвым – ит.), точно стал бы пятым буддой – может быть, для этого просто недостаточно одного раза?..
– У тебя были другие девушки?
– Тех, кого бы я любил – нет. Конечно, я ходил по всяким борделям и квартирам с проститутками – но только ради удовлетворения физических потребностей – не более.
– Ясно.
Дождь кончился; хоть сезон дождей в городе Z – только начинался.
– Темнеет – скоро ночь – мы с тобой немного вегетраген (увлеклись – нем.), – сказал мне мой спутник.
Действительно – за окном: на город обрушилась тучни (густая – слвц.), как шоколадная нуга, тьма; она предвещала приближение ночи.
К встал из-за стола и положил в нагрудный карман официанту четыре скомканные зелёные банкноты, с портретами морщинистого Франклина. Он поцеловал официанта в щёку и сказал:
– Сдачу – можешь гард туа (оставить себе – фрнц.).
Молодой парнишка чуть не взлетел от восторга. Лишь спустя двадцать минут, стоя у окна обмена валют в банке, он понял, что деньги были фальшивыми; парня забрала полиция, а на следующий день, он обнаружил, что его уволили с работы. Спустя двадцать три года – мы сможем латни (увидеть – венг.) его в списке нобелевских лауреатов премии мира – но наш след, к тому времени, давно остынет, и ему некого будет благодарить…
Мы проходили место, где было обнаружено тело и которое было ограждено жёлтыми лентами. Но мы видели, что внешний мир нисколько не обеспокоен утратой и продолжали своё ининтеррумпидо (беспрерывное – исп.), принуждённое движение, грустно взирая на все несчастия и смерти спокойными, и любящими глазами Будды.
– В её жизни – настала ночь, – сказал К, – скоро, мы все будем там.
Мы перешли через крепость-мост; в сотый, а может, в тысячный раз окинули взглядом наш родной пейзаж с дер убершвеммунг (наводнением – нем.): такой далёкий и такой милый душам, больше всего жаждущим саморазрушения. За границами наших тел – протекала жизнь; а мы, два незнакомца, были суперфлю (лишними – фрнц.) в ней.
– Тридцать лет я иду уже по вюстенланд (пустынной земле – нем.), – говорил К, сидя на корточках, на плоской крыши панельного дома, – без идеи, без цели, без проводников. В вокруг меня: люди, которые продолжают жить свои жизни.
Он рассказывал мне о своих исследованиях; не осталось ни одного угла в Z, который бы он досконально не изучил.
– Сейчас – меня заживо съедает маляль (скука – араб.).
– Так уезжай.
– Не могу. Это мой дом. Грози ему смертельная опасность – я всё равно остался бы с ним до конца.
Это был самый преданный и самый безумный из всех людей, которых я когда-либо знал и когда-либо встречу.
– Ты живёшь в мире грёз – тебе необходимо прачнуцца (проснуться – белр.). Реальный мир – существует лишь в пределах города Z; всё, что за ним – всего лишь сараб (мираж – араб.). Оставь попытки покинуть его – ты всё равно не умеешь пользоваться своей свободой. Всё, чего тебе не хватает, ты можешь найти здесь. Он, как губка, впитал в себя весь мир, со всей его прозой, поэзией и звуком.
Он мог рассказывать о Z часами напролёт – о городе, о котором, как я думал, я знаю всё. А мог и сказать одно слово, которое и будет всей жаувхар (сущностью – араб.) города, забравшего себе наши жизни и наше несбывшееся. Он выразил его через одно слово:
– Зек, – говорил он.
В его старом доме, откуда ему пришлось съезжать, было куча старых книг – они помнили ещё прошлые столетия. Каждый раз, когда я заходил к нему в гости, я брал ту или иную книгу, открывал её случайной странице – и если та от моих движений не рассыпалась в прах – начинал читать.
Однажды, мне в руки попалась очень странная книга, написанная профессором Даниэлем Кейчете, которая называлась «О диверситайт (разнообразии – африкаанс) миров» 1834 года. Я не мог прочитать там ни слова из-за отвратительнейшего состояния книги; и чем меньше я понимал, тем больше она вызывала у меня интерес.
Единственным полный текст, который поддавался дешифровке, назывался «О метаморфозах в зелёном цвете». В самой главе речь шла о чём-то совсем уж непонятном – хоть слова вполне можно было прочесть. Но главное не это; больше всего, меня поразил вклеенный в эту часть книги листок бумаги, исписанный мелким шрифтом. Было ясно, что – совсем не работа Кейчете. Но кто её тогда написал?
Легко было догадаться, что этот текст – всего-лишь отрывок чего-то намного большего. Артынья (смысл – индон.) написанных слов ускользал от меня, сколько бы раз я не перечитывал это загадочное послание в будущее. Но магия слов – раз за разом притягивала меня к этой тайне, которую, к сожалению, мне никогда не суждено будет раскрыть. Я лэзэ (читал – нем.):
«…Я слушал эту всеми забытую историю, затаив дыхание, не отваживаясь даже дышать; я знал, что генерал из этой древней легенды, уничтоживший целый город, вместе с его жителями и с собственными воинами – был я. Я вспомнил всё – но никак не мог поверить в это. Моё тело схватила боль – я не мог сдвинуться с места. Когда она закончила свой рассказ, мы оба очутились в мёртвой тишине – среди зелени лугов. Всё это время – я отчаянно боролся с частичкой себя, которая не желала ничего вспоминать. А она – просто молча смотрела на меня, будто понимала, что происходит внутри меня. Я призвал на помощь все свои силы – но и этого было недостаточно. Каждая секунда моей прошлой жизни – вызывала у меня страшную боль; и я должен был её преодолеть. Я чувствовал: моя спутница всеми своими силами пытается помочь мне – не дать мне упасть в столь трудный момент. Я вспомнил, как в древние времена, тысячи лет назад, волшебники черпали свои силы из окружающего мира. Они использовали магию зелёного – цвета зарождения новой жизни. И вот – настало время мне родиться вновь. В какой-то момент, зелень окружила нас. Густая трава у нас под ногами застыла на ветру, а сам воздух – будто сам состоял из зелени. Он наполнился светом – не лунным и не солнечным – а призрачным. Мне пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть от его яркости. Я ощущал борьбу не только внутри, но и вне себя. Весь мир боролся против забвения, которым был полон воздух все эти долгие года – но, наконец, у него появился шанс очиститься. Плотным кольцом нас окружили растения. Я нанёс решающий удар своему главному врагу – забвению – я смирился со своим грехом и больше не винил себя в нём. Я снял с себя проклятие. Моё тело переполняла сила, которую я получил от цвета. Свет погас. Я открыл глаза – и увидел её, спокойно сидящей и смотрящей на меня. Я встал и сказал своей спутнице: «Теперь, я вспомнил всё». Она спросила: «Так, кто же ты?». Я ответил: «Я – тот, кто потерял всё – но теперь, я готов покинуть Х и начать всё заново. Сила вернулась ко мне – и я потрачу её, чтобы познать этот мир до последней капли – до самого последнего секрета. Наконец, я могу сделать это». Она спросила: «Ты возьмёшь меня с собой?». Я кивнул: «Да, но только, пока у тебя хватит сил – я у тебя в долгу. Сегодня – мы вернёмся на материк». Она спросила: «Как?». Я ответил: «Я родился в Х, а не в Атлантиде – теперь, мне понятно, почему крестьяне так ненавидят меня и не замечают. Но Х был не островом – а полуостровом, который покинул сушу и отправился в море, только для того, чтобы запереть меня на нём. Но теперь – спустя столько лет – мы можем вернуться». Как только я произнёс эти слова, зелёное пятно в море, ставшее моим до последней пылинки – сдвинулось с места и направилось в сторону Великой Земли. Зелёный цвета – стал моим союзником. Этот мир – ждал, пока найдётся тот, кто смог бы покорить его. Кажется, я знаю, как это сделать. Нужно лишь…»