За то долгое время, что я сижу у окна, я всего несколько раз мельком видел призрака. Он был невысоким, худым мальчиком лет восьми. Я не так уж и часто вспоминал о нём – только, когда замечал. Но сейчас – он смотрел на меня в упор, выглядывая из окна второго этажа.
Он какое-то время замер, затем – исчез.
И не появлялся больше никогда, даже в памяти, даже в больном воображении. Возможно, он ушел из Бруксиса. Возможно, это было его «пока». Я так и не вспомнил…
Когда сидишь всё время у окна и развлекаешь себя только кофе и розами – начинаешь понимать, как непостоянен окружающий мир. Ничего, с виду, не меняется для других. Но ты видишь, как медленно одно переходит в другое, и другое в третье – и так без всякого конца и смысла. Любая жизнь – это борьба; с чем – уже не важно. Но с чем бороться, когда уже всё победил – даже себя? Остаётся только медленно умирать, каждую секунду разрывая себя на части.
В каждом доме есть призрак. Бруксис – не исключение. Его фантомом стал – я.
Я не сразу понял, что это произошло. Просто, в один миг, когда секунда плавно перетекала в следующую, всё изменилось. Я мог поклясться, что так долго изучал вид за своим окном, что, не обладая фотографической памятью, я мог закрыть глаза и восстановить изображение улицы с точностью до последнего кирпичика, вплоть до последней песчинки. Но, даже так тщательно изучив единственный свой пейзаж, я заметил, как он изменился и стал совершенно другим – он вырос изнутри, как ствол прорастает из семечки. И это был уже другой вид, другое окно, другая улица, другой город, другой инвалид в коляски, хоть для внешнего наблюдателя – не изменилось ничего.
Так, я стал призраком.
И ничего ужаснее и восхитительнее в этом мире быть не могло.
У зеркальных двойников – нет своих историй. Это – всего лишь изображения, которые появляются только тогда, когда ты подходишь к зеркалу; и умирают, стоит тебе от него отойти. А затем – возрождаются вновь, когда ты подходишь к своему полированному стеклу – и не имеют право не появиться.
Зеркальные двойники – это рабы, которые способны только наблюдать за своим хозяином; не имея воли – копировать его душу и его образ. Показать то, что есть и ничего более – это и есть задача зеркала. Уродство и красота – всё один и тот же свет, падающий на хрупкую ровную поверхность. Есть только то, что есть – и ничего более.
Я взглянул на своё отражение в окне. Подойди к зеркалу. Посмотри в него. За ним буду стоить я. Я – это ты. Я – всё. Посмотри, а затем – отойди и забудь. Это – совсем не то, о чём следует волноваться людям.
– О чём ты задумался? – спросила корова, меняя мне подгузник.
Я сделал вид, что ничего не услышал.
Всё это – проблемы зеркала. Быть тем, кто смотрит и – не волноваться. Знать все истории и не знать собственную. Я показываю тебе – только тебя. Любя.
– Ах, ты старый пердун. Как можно было наложить такую кучу!
Будь благословенен тот мир, в котором есть зеркала.
Я не сказал и десятой части из того, что мог. Но я подхожу к самому главному.
Днём, аккордеонист сидел в кафе. Он пил чашку за чашкой, не особо задумываясь о количестве. В это время, после тяжёлой работы, в кафе зашел скрипач и спросил у бармена:
– Сегодня есть подвешенный кофе?
Тот покачал головой:
– Сегодня нет.
Скрипач уже собирался уходить, как из зала раздался басистый крик:
– Капучино моему другу.
Он жестом предложил гостю присесть рядом с ним. Он сделал это гордо и не принуждённо, лишь искоса поглядывая на шесть пустых чашек из-под еспрессо.
– Как вы можете пить столько кофе?
– Моя профессия заставляет, иногда, идти и не на такое.
Он выждал какое-то время и спросил:
– Это ты играешь на скрипке?
Его собеседник кивнул, догадавшись, кто перед ним.
– А вы – аккордеонист.
– Именно так.
– Приятно познакомиться. Я давно искал повода познакомиться с вами.
– А повод сам нашел тебя.
– Да, вы правы.
– Можно на «ты». Мы ведь с тобой – будто много лет знакомы. Сколько себя помню – я играю на аккордеоне. Я – не то, что бы мастер, но у меня всегда быстро получается схватывать даже самые сложные композиции. Я всегда считал, что аккордеон – это маленький, переносной орган. Когда-то в молодости, я пробовал научиться играть на скрипке – но ничего хорошего из этого не вышло.
– А я – всю жизнь играю только на скрипке. Не знаю – конечно, из неё можно выдавить гораздо меньше звука…
– Паганини с тобой не согласился бы.
– Но я ведь – не Паганини.
– Нет. Однако у вас есть что-то похожее. Музыка – это всего лишь один из способов познания жизни. Мы изучаем её глубины по разному – но у всех нас есть одна схожая черта – нам сложно найти себе дом.
Они говорили долго и со вкусом. Временами смеялись, временами плакали.
– Почему мы раньше не встретили друг друга?!
– Лучше поздно, чем никогда. Нам нужно быть друзьями.
– Да.
Вечером, они играли вместе в квартире аккордеониста, переводя его знаменитую коллекцию ирландского виски.
Мир продолжал двигаться вперёд.
Я закрыл глаза и представил красный шар у себя в животе. Он становился всё больше – затем меньше. Больше – меньше; больше – меньше. И так многие часы напролёт. Он согревал моё тело, мою комнату – весь существующий вокруг мир. Или несуществующий.
– Детектив оставил свой телефон?
Сиделка удивлена:
– Да, оставил. А что?
– Кажется, самое время приехать ему ещё раз.
– Сейчас же ночь.
– Я уверен, что не сильно его потревожу. Принеси телефон и номер.
Она пожала плечами и сделала, что я ей сказал.
– Я думаю, что эту ночь – смогу провести без тебя. Тебе ведь есть куда идти?
– Конечно. Но зачем?
– Старая корова, не задавай лишних вопросов. Сказал же – хочу эту ночь провести один.
– Ах, ты козёл. Ну и оставайся сам.
Она уже начала собирать вещи и уходить, как я крикнул ей в след:
– Скажи, как твоём имя?
– Анна, – ответила она, – меня зовут – Анна, старый пердун.
Анна.
– Анна, – крикнул я, – перед тем, как ты уйдёшь, я хочу сказать тебе: я очень благодарен тебе.
Она замерла и удивлённо посмотрела на меня.
– Я знаю – я тот ещё козёл. Ты заслуживаешь лучшего. Но мы не выбираем себе судьбу. Мы не выбираем себе смерть. Мне бы тоже хотелось, что бы всё у нас, да и вообще – сложилось иначе. Но я понимаю – никак иначе и быть не могло. Так что – спасибо тебе. И прощай.
– Ах, ты бедняжка, – сказала она, – я так тебе сочувствую, знал бы ты.
После этих слов – она расплакалась. Мне захотелось встать, обнять её, успокоить и вытереть слёзы платком. Но я остался сидеть.
– Давай, уходи уже.
Она ушла.
Перед тем, как набрать номер детектива, я ещё раз посмотрел в окно. Передо мной была автостоянка. Полпятого утра. И человек, который стоял среди машин, среди спящего мира – и смотрел на звёзды, которых нет. Его имя было Андрей – и я знал это. Я знал всё – поэтому и вышел из дома – в третий раз за этот год. Охранник опустил голову со звёзд и посмотрел на меня:
– Кто ты?
– Ты – Андрей.
– Да. Кто ты?
– Ты ведь охранник здесь, да?
– Да. Кто ты, чёрт тебя возьми, колясник?!
– Ты знаешь, кто такая Анна?
Он посмотрел на меня, начиная что-то понимать.
– Чёрт возьми!
– Да. Это я.
Он собирался бежать – единственный человек, который не спит, пока другие спят. Но я достал пистолет и выстрелил пять раз по нему. Затем, выбросил пистолет со стёртыми номерами, спрятал перчатку и покатил домой.
Я набрал детектива. В ухо мне ударило записанным голосом автоответчика. Я исповедовался роботу. Положил телефон и стал ждать, пока полиция не приедете за мной. Именно инспектор – должен был это сделать.
Я слышал игру аккордеона и скрипки. Вдыхал этот запах. И знал: это – не игра слов, а игра смыслов, запахов, звуков.
Серый ночной туман становился фиолетовым. Это была магия.
И ожидая полицию, я смотрел на свой неизменный и переменчивый пейзаж, сочиняя вслух стихи:
– Если ты горный камень
И имя тебе Лететь,
А призвание твоё – быть,
Беспокоиться о завтрашнем дне ненужно;
Камень, чьё призвание – быть
И в битве, и в мире нужен.
Если ты буря
И имя тебе Крушить,
А призвание твоё – мстить,
Беспокоится о вчерашнем дне ненужно;
Стрела, чьё призвание мстить,
Нужнее каждому мести.
Если ты буря
И имя тебе Крушить,
То ничто не остановит тебя,
Ведь воля твоя надо всем,
Буря, чьё призвание править,
Не нужно чьё-либо мнение.
Но буря быстро гибнет, сгорая
В своём же огне.
Если ты – весь мир
И имя тебе – я,
Ты выше любого
Если же ты тьма, пустота
И имя тебе – я,
Нет ничего, сильнее тебя,
Нет ничего мудрее,
И грустнее.
Эти слова прозвучали у меня в голове под финальный аккорд.
Я вспомнил историю о мальчике, который разрешил себе жить с разбитым сердцем; и с тех пор – стал непобедим.
Тимоти Лири когда-то сказал: я жду момента своей смерти, чтобы когда всё закончится и больше ничего нельзя будет изменить, я мог бы со стороны посмотреть на свою жизнь.
Когда сердце останавливается, мозг работает ещё минут двенадцать – этого времен вполне достаточно, чтобы прожить заново все прошедшие события, какими бы долгими они ни были. А может, вся жизнь – это и есть эти двенадцать минут? И настоящее, и прошлое – это лишь воспоминания умирающего будущего. Ведь иногда кажется, что настоящее – уже произошло.
Зашумели полицейские сирены – они приближались к моему дому, чтобы взять убийцу. Я открыл окно, упёрся руками в подоконник и подтянулся к выходу в мир. Через секунду – я уже летел.
Я больше не был призраком. Ни Сонус, ни Бруксис, ни Норазм не имеют надо мной власти. Их и не было никогда – они всего лишь плод моей больной фантазии. Теперь, когда никто больше в них не верит – они мертвы.
Я смотрел на открытое окно, падая вниз, под симфонию из полицейских сирен. И падение моё было вечным. Я закрыл глаза.
Никому не нужный инвалид, козёл, зря проживший свою жизнь, не умеющий проявить свою любовь, одинокий, брошенный всеми. Смерть – лучший конец для такого ничтожества, как я.
Я открываю глаза. На меня летит машина, гудящая со всей мощи. Но ей не поймать меня. Я отпрыгиваю назад и падаю на спину. Всё моё тело болит, а глаза уставились на проехавшую мимо машину. Я шевелю ногами и подымаюсь с земли. Ругаюсь, на чём свет стоит в сторону машины и водителя, которые всё равно меня не слышат. Затем, стряхиваю пыл, позабыв о своём наваждении и иду домой.
Я открываю дверь и вижу Машу.
– Пап, я влюбилась, – она сияет, – он француз и обещает увести меня во Францию, представляешь.
Я хлопаю её по плечу и говорю:
– Лишь бы ты была счастлива, милая.
И целую её в щеку. Затем, иду к жене на кухню:
– Где ты был, старый козёл, обед уже остыл.
Я целую её и говорю:
– Да так – ничего особенного. Аня, я люблю тебя.
Она обнимает меня.
– И я тебя, толстяк. Садись и жри давай, я разогрею.
Фиолетовый туман медленно рассеивался…