Поэтому, я выбежал на улицу и бросился его искать, пробиваясь сквозь толпу, оставляя за собой лишь горячий след из людского недоумения – ведь в Риме уже давно почти никто так не торопится.
Я нашел его в доме, принадлежавшем когда-то Аппию Примулу.
Этот старик расхаживал взад-вперёд по комнате, бросая рассеянные взгляды на богатую мебель вокруг.
– Я бы предпочёл, чтобы меня оставили в покое, – нервно бросил он в мою сторону.
– Если Флавий Тиберий действительно захотел бы, чтобы его оставили одного – целому римскому легиону не удалось бы так просто пробраться к нему, – улыбнулся я, – что действительно случилось с тобой, друг мой?
Он подошел ко мне и доверчиво заглянул прямо мне в глаза:
– Ты прочёл письмо? – спросил он.
Я утвердительно кивнул.
– Мой сын – был прав; римляне действительно стали животными.
Мне показалось, что я ослышался.
– Я не помню, чтобы он говорил о чём-то таком.
– Он всегда знал это. И прекрасно понимал, в какую сторону всё катится. Как я мог всё это время быть таким дураком?! Истина лежала прямо у меня перед носом, но я упорно не замечал её. Мы – стали не лучше тех, с кем так упорно сражаемся. А может, даже и хуже.
– О чём ты говоришь?
Нет, я и правда не мог понять.
– Здесь, в этом доме, двадцать лет жил мой сын, почти не выглядывая за дверь; и лишь изредка соседи видели его в саду. И каждый день, как ты можешь догадаться, он смотрел в окно. Посмотри и ты туда.
Я подошел к широкой щели в стене с распахнутыми ставнями, через которую в комнату проникал солнечный свет. Приблизившись к нему, я смог в полной мере рассмотреть пейзаж по ту сторону узкого и тесного мира затворника: дома, их крыши; и между ними кусочек площади с памятником императору Константину. На ней собралась толпа под сто человек. Почти все они носили длинные и густые бороды – такова была мода в то время, на всё варварское.
– И что же там происходит?! – спросил он.
Голоса становились всё громче и все они злыми. Толпа вот-вот должна была взорваться яркими вспышками гнева; и я уже знал, чем всё должно было кончиться. Флавий Тиберий всё повторял:
– Что ты там видишь?! Ну же!
– Я вижу римлян. Много людей не площади.
– Смотри внимательно, друг мой: вот в это превращаемся все мы.
Вскоре, их стало ещё больше; они заполонили всю площадь, взяв статую в кольцо. Они окружили памятник своего великого императора. Затем, стали забрасывать ему на плечи крюки и канаты; встали в колонны и стали со всей силы тянуть их на себя. Император стоял на ногах крепко – десятерым не смогли бы справиться с этой задачей. Но больше сотни – перед такой силой мрамору было не устоять. И тогда памятник упал вниз головой, рассыпавшись на несколько огромных кусков. И это всё, что осталось от последнего из великих императоров Рима. Не хотел ли Флавий Тиберий сказать мне этим, что нас ждёт та же участь?!
– Приглядись повнимательнее, – сказал он, – среди них не только праздные зеваки; там есть ещё и легионеры.
– Не знаю, как ты видишь их – я совсем не могу разглядеть лиц отсюда.
– Уж поверь мне. Без участия солдат уже давно ничего не обходится в этом городе. Легионеры там есть. Именно они решают, кому быть императором, а кому лучше превратиться в руину. Солдаты – такие же разбойники и убийцы, как и все остальные. Когда я был молод, римский народ ещё мог поставить одну ногу на свою могучую армию, а вторую на мудрого правителя – и стоять на них крепко, как на двух столбах. Но эти времена давно прошли. Мы превратились в дикое племя, поселившееся на руинах своих прошлых побед, но не будущего. При всём своём положении здесь, я никому этого не говорил, но в Риме я чувствую себя как в клетке.
Он подошел ко мне, но больше ничего не сказал. Мы долго стояли молча у окна с распахнутыми настежь ставнями и смотрели, как заскучавшая толпа быстро расходится по домам. И площадь вновь становится пустой, но не такой как раньше.
– Я не хочу умирать здесь, – сказал он и посмотрел на меня, – я ошибался в своём сыне. Мы с тобой знакомы много лет и хорошо знаем друг друга…
Он неожиданно сделал паузу. Затем, продолжил:
– Помоги мне найти его.
Я на секунду потерял дар речи. У меня не хватало слов для ответа.
– Ты поможешь мне?
Я взял его за руку – слабая, мягкая и одновременно жесткая ладонь ветхого, но ещё полного загадочных сил старика.
– Поможешь? – повторил он, – мне больше некого просить.
– А как же твои дети?
– Они идиоты и имбицилы. Я люблю их, но они мне не помощники.
– Я хотел сказать: на кого ты оставишь их? Что они подумают о тебе?! Как они будут жить без тебя? В конечном итоге, вспомни про своего маленького Сперо.
– Всего себя я отдал им, – наклонил голову он, – но, кажется, я был дураком большим, чем они, раз забыл, что у меня есть ещё один сын – мой первый. И я хочу сейчас быть с ним.
Он свалился вперёд, но я схватил его. Он прижался лысым лбом мне в грудь.
– И всегда хотел. Давно пора.
– Он, наверное, уже в Вольтере, – сказал я, – если Аппий Примул движется целеустремлённо, то догнать его будет трудно. У нас больше шансов встретиться с ним на месте, куда он направляется. В своём письме он упоминает, что стремится попасть на север, в страну варваров, где должен быть его дом.
– Он имел в виду Цезальпийскую Галлию. А может даже Рецию и Норик, что лежат за высокими Альпами. Если это так – у нас нет шансов добраться туда.
– Он просто сказал: север. По отношению к Риму, это – вся занятая варварами империя. Но вряд ли он решится перейти через Альпы в Провинцию или Германию – это самоубийство, там слишком много варваров.
– В Риме варваров ещё больше.
– Как мы будем искать его?! Мы ведь не знаем точно…
– Мы нарисуем портрет. Отправимся на север и будем спрашивать подорожных, предлагать деньги. Мы сделаем всё, что в наших силах и отыщем его – больше некому.
– Даже если так, то это займёт немало времени. Ты, друг мой, задумал большое путешествие – совсем не то, которое в силах совершить люди твоего возраста.
Он покачал головой из стороны в сторону.
– Пусть так, – он отвернулся, – я готов идти в одиночку.
– Это совершенное безумие.
– Если боги улыбнуться мне – я найду своего мальчика. Если нет – я умру в пути: от болезни, усталости или топора варвара; всё лучше, чем сидеть в Риме и смотреть, как происходит очередной переворот: как легионеры разрывают на куски своего собственного императора и целые толпы невинных людей страдают от безумия кучки дураков. Лучше уже умереть вдалеке от Рима и не видеть, как год за годом, столетие за столетием он разрывает себя на части.
Я вспомнил, как несколько веков назад Нерон сжёг Рим. В жизни не часто увидишь зрелища настолько ужасные и бессмысленные – даже в такой долгой как у меня.
Конечно же, я понимал желание Флавия Тиберия и в некоторой степени даже разделял его; и я слишком долго прожил, чтобы чрезмерно беспокоится о сохранении человеческой жизни, которой угрожает это путешествие. Ни за что я не стал бы отговаривать его от этого пути – мне лишь хотелось знать, насколько сильно он уверен в собственных мыслях. Действительно ли он понимает, что это приключению – в любом случае приведёт его к смерти. Исход здесь очевиден – пережить путешествие ему не удастся. Вопрос состоит в том: умрёт ли он в ЦезальпийскойГалии или даже не добравшись до Вольтеры. А может, его заколют ножами одичавшие крестьяне, имения которых разграбили варвары и которым Рим бросил на произвол судьбы, не оставив иного выбора, кроме как стать разбойниками?!
На протяжении столетий: я спасал себя от скуки и тоски бессмертия тем, что учил языки и науки. Вначале, это ремесло давалось мне нелегко – латинскую грамоту я смог выучить лишь на семидесятом году жизни. Но к своему первому столетию я владел уже всеми языками Италии, даже названия многих из которых сейчас мало кто вспомнит. Каждый новый язык давался мне всё легче и легче. Я заставил себя быть гением человеческой речи и искусства миллиарда слов.
Однажды, греческие купцы привезли в Рим иностранца в странных одеждах, жёлтой кожей, непохожим ни на что лицом и глазами, которые напоминали кинжалы. Он говорил на языке, все звуки которого были чужими для европейского уха. Он писал непонятными ни для кого знаками, напоминавшими, если пририсовать им крыши сверху, дома. Но посвятив разговорам с ним всё своё время, я смог овладеть его языком в совершенстве, просто повторяя и запоминая звуки, которые он издавал, когда я показывал на какой-нибудь предмет или изображал руками жест.
Чтобы выучить древнекитайский от человека, который ни слова не понимает по-латыни, мне пришлось потратить два года. Этот язык я помню до сих пор. Он великолепен, если звуки обладают для их слушателя хоть каким-нибудь смыслом. Многие китайцы, с которыми я говорил впоследствии тысячи лет спустя, проникались ко мне глубоким доверием и уважением, поскольку считали, что я потратил всю жизнь на изучение их античной поэзии. Они принимали меня за гения-лингвиста, овладевшего всеми формами китайского языка, оставаясь при этом европейцем.
Самое важное в изучении любого языка – это неистовое желание выразить свои мысли и чувства на нём. Это желание должно быть как вечный огонь, сжигающий изнутри. Остальное – дело техники.
На жизнь я зарабатывал своим знанием языков, а в последнее время – владение речью варваров, которую мне тоже пришлось изучать. Мою профессию римляне почитали за высшую из благородных форм искусства. Научиться чужому языку в те времена считалось за подвиг, который совершить может лишь человек необычайного дара. И я догадывался, зачем я нужен Флавию Тиберию в его безумном путешествии: я возьму на себя роль переводчика. Тогда, у нас будет больше шансов продвинуться как можно дальше на север и, может быть, найти Аппия Примула.
И это было очень эгоистично с его стороны. Впрочем, он знал, что я могу и отказаться. Но он был уверен во мне – уж слишком долго мы знакомы друг с другом. К тому же, я сам постоянно жалуюсь ему, что даже в наше интересно время, когда гибнет империя и цивилизация – я всё равно гнию от скуки. Он знал: это путешествие для меня – как очередное приключение, от которого я не смогу отказаться. Это шанс развеяться, а больше ничего мне не было нужно. Самому – у него нет никаких шансов добраться даже во Вольтеры, в его-то возрасте. Но со мной – он, если сохранит своё неистовое желание повидаться с сыном и если на нашем пути не встанет орда варваров – сможем дойти далеко. Малый шанс на встречу с АппиемПримулом у нас двоих всё же был.
И, конечно же, он знал и верил в это. Я ответил:
– Я проведу тебя. Но только потому, что хочу, чтобы ты поскорее умер – от счастья, увидев своего сына.
– Хороший ты друг!
И он засмеялся.
– Высшая радость – злорадство! Что бы я делал в это жизни без людей, которые желают моей смерти?! Они – заставляют меня двигаться дальше. Меня так радует, что я пережил из всех. Пусть Рима не станет – пусть он катится в свою яму! У нас своя жизнь; и мы сами решаем, на какое путешествие её потратить.
Он так завёлся, что я не смог сдержаться и добавил:
– Ведь мы – старики – больше не можем позволить себе роскоши заниматься тем, чего не хочется делать.
– А ты – внешне совсем не похож на старика.
Теперь и я улыбнулся.
– А разве так важно, что внешне?! Внутри: я намного старше тебя.
– Я всегда подозревал это, друг мой. Спасибо тебе за помощь.
Решение было принято. Но на смену радости быстро пришли новые неприятности.
Всё дело было в семье Флавия Тиберия, на что я указал ему в самом начале нашего разговора, когда он сообщил мне о том, что собирается найти своего сына, отправившись за ним в погоню. Но он как всегда слишком поздно начал слушать меня. И зря. Как всегда.
Он не мог просто так бросить свою жену, друзей, слуг, названных братьев и сестёр, и других своих сыновей, один из которых был ещё новорождённым младенцем. Просто так исчезнуть, как это удалось Аппию Примулу, Флавию Тиберию не позволяло так же его общественное положение. Дом Пернов – станет домом, члены которого один за другим исчезают бесследно – жестокая участь быть семьёй посмешищ. Придётся потратить немало времени, чтобы объяснить всему Риму, что Флавий Тиберий – не сумасшедший, а герой, который отправился на поиски своего заблудшего сына из любви и милосердия к нему. Тогда, он спасёт репутацию своей семьи. Но это сложно сделать за один день, поэтому путешествие придёться надолго отстрочить.
С простым народом Рима проблем не должно было возникнуть. Люди всегда хотят облить других грязью, но от них легко защититься. А вот семья Флавия Тиберия – та самая кость в горле, которая не позволит спокойно и воздуха глотнуть ни одному свободному человеку, попавшему в её сети.
Мы были стариками: ему было под семьдесят, мне было под тысячу лет. Но под разлагающейся коркой мы с ним были новыми первооткрывателями – первыми отважными героями, покинувшими стены Рима и в одиночку отправившимися в страну варваров, во имя любви, во имя дружбы и верности.
Я всей кожей ощутил тот славный ветер былых времён.
Это путешествие – последнее в его жизни; и самое трудное ждёт его даже не в конце, а в самом начале.
Как семидесятилетнему старику отпроситься у своей тридцатилетней жены и детей, чтобы те позволили ему отправиться в его возрасте в страну варваров, где, вероятнее всего, его убьют или он умрёт самостоятельно, без посторонней помощи?! Есть несколько способов. Но самым моральным из них оказался вариант: просто упасть на колени и раскрыть, как он есть, план своей авантюры, надеясь… одному Флавию Тиберию известно на что.
– Чёртов галл, что же мне делать?! – чуть не сорвался он.
– Это была не моя идея.
– Ты не предложил мне ничего лучше. Ты только представь, что это за план: ведь мне действительно здесь надеяться не на что. Я даже не могу себе представить, что подумает моя красавица. А кем я стану в глазах своих детей. Да это будет…
– Ты хочешь предложить себе и мне что-нибудь получше?
– Вот зачем ты меня вечно перебиваешь?! Ты мне все мысли спутал.
– Прости, но я считаю своим долгом прерывать рассуждения, переходящие в болтовню.
– Ладно, у нас действительно другого выхода нет. Но с чего мне начать?
– Давай прорепетируем.
Другого предложения от меня – ему и не следовало ожидать. Раз он отважился на такую авантюру, пусть терпит теперь унижения всех зависимых от своих семей людей.
Люди проходят мимо. Иногда, они оборачиваются вокруг нас. Может, это из-за того, что мы теперь стоим прямо под их окнами?! Я гляжу им в след и мне кажется, что я моложе их всех. Я всегда доживаю до старости, а затем начинаю молодеть. Сохраняю память и затем жду, пока снова начну стареть; у меня начнёт болеть спина, заново выпадать зубы, начнёт морщиниться кожа и седеть волосы. К этому привыкаешь; но каждый раз приходится находить себе новых знакомых, потому что для не закалённого ума это довольно жуткое зрелище. Зато, век за веком это укрепляет характер; стареть – полезно для силы духа – разве что только в том случае, если точно знаешь, что затем снова станешь молодым.
– О, любимая, – начал Флавий Тиберий, – любовь всей моей жизни, – он падает на колени, – ты всегда была ко мне так добра. Ты родила мне двух прекрасных сыновей и ещё трёх моих от той, другой, воспитала. Ты заменила троим моим сыновьям их мать, которая и в подмётки не годится тебе. И с тобой я всегда был в сто раз счастливее, чем с ней.
Он впился двумя руками в пальцы моей левой ладони. Флавию Тиберию вряд ли когда-нибудь удастся стать хорошим актёром – ему уже не успеть. Слова его пахнут наигранной фальшью, звучащей убедительно только для совсем пошлого уха. От всего этого единственным возникшим у меня чувством – было как можно скорее развернуться и убежать прочь.
– О, сыновья мои, – продолжил он всё тем же тоном; я заметил, что даже находясь на задворках домов, люди всё равно слышат это чудное квохтанье и подходят поближе, чтобы поглядеть на источник этих звуков, – вы помните, как я любил вас?! Как я заботился и помогал вам, когда просили вы меня или нет?! И теперь, когда вы выросли, ваш старый отец просит о вашего благословления. Не откажите ему в его первом и последнем желании. Ведь я принял это решение, находясь в трезвом уме и доброй памяти – и сделал я это лишь из отцовской любви и чести.
– Кто придумал всю эту чушь? – не выдержал я.
– Я, только что, – не скрывая гордости, ответил он.
– Надеюсь, ты просто хотел пошутить.
Репетиция разговора с роднёй Флавия Тиберия незаметно для нас перешла в настоящий моноспектакль, у которого быстро нашлись свои зрители – они не прятались теперь за углами домов. Я похлопал Флавия Тиберия по плечу, стараясь как можно мягче намекнуть ему на то, что пора переносить репетицию куда-нибудь подальше – в таком людном месте оставаться нельзя. Но он грубо отмахнулся от моей ладони, встал с колен и принял позу оратора, готового обнять всё свою многочисленную публику. Он повернулся лицом к своим зрителям и закричал во весь голос:
– О, граждане Рима! Вы знаете меня, как добропорядочного гражданина – Флавия Тиберия Перна – и среди собравшихся здесь я вижу много знакомых лиц, каждому из которых есть чего доброго вспомнить обо мне.
Я старался стоять в это время в стороне – пытался скрыть своё лицо от голодных глаз толпы, соскучившейся по подобным зрелищам. Безумцы, вещавшие с трибун – им уже надоели. А вот человек, которые ещё не до конца сошел с ума – для римских улиц это было редким развлечением.
– Что каждый из вас, добрых граждан, слышал о моём сыне – Аппие Примуле? Те немногие, кто знал его – вряд ли вспомнил что-нибудь приятное о нём. Он и правда был странным. Он отвернулся от самого дорогого для каждого из нас – от своей семьи. Он не хотел видеть даже меня – своего родного, уважаемого отца. Я долго не мог понять: что же происходило с ним всё это время; и долго считал, что мой любимый первенец – умалишенный. Но, Господь Всемогущий, как же я был неправ! Правда, о граждане, в том, что мой сын – бесследно исчез. Он оставил стены Рима, оставив после себя лишь записку, прочитав которую – слёзы застывают на глазах. Мой сын – никогда не был сумасшедшим; и умалишенным – никогда – мой бедный мальчик. Мой сын – неверное, один из последних благородных римлян – сам, один отправился на север, в страну варваров, чтобы искупить все наши грехи. Ведь мы, римляне – забыли о том, что значит быть сыновьями Марса! Где храбрые легионеры, способные сразиться с врагами Рима?! Все они – в борделях со шлюхами. Мой сын, в котором я столько лет сомневался – всегда был достоин моей любви и гордости – я был слеп всё время, что не замечал его. И теперь, я понял, что должен исправить свою ошибку. Я отправляюсь на север – к варварам – чтобы найти своего сына – извиниться перед ним за всё и вернуть его домой, обратно в Рим. Ведь наш город – переживёт самые тёмные времена – всегда, пока стоит наша вера в него. Варвары могут ворваться на наши улицы и в наши дома. Но чего им никогда не удастся – так это завоевать сердца отважных – и сломить непокорный римский дух.
На этой ноте, Флавий Тиберий закончил свою речь. И после нескольких секунд натянутого как тетива молчания, толпа выстрелила в него бурными аплодисментами.
Очень немногие на самом деле поняли, о чём говорил Флавий Тиберий. Для оратора он выражался слишком загадочно и обращался больше к самому себе, чем к остальным. Те, кому было понятно – хлопали тише всех.
Большинство собравшихся здесь аплодировали сами себе, потому что верили: именно они вызвали ту бурю эмоций, которую Флавий Тиберий на них только что излил.
Это – был тот самый век безумия, о котором так интересно говорить: люди, напуганные до смерти, вконец разочарованные в будущем – радуются всему подряд, чтобы просто не сойти с ума. Если бы Флавий Тиберий просто гавкал как собака и кудахтал как птица – он бы вызвал не меньше возгласов ликования. Это был век людей, утративших голову от скуки и страха, разбавленных в рутине; впрочем, век, который немногим отличался от всех последующих.
Но Флавий Тиберий этого не знал. Он считал себя настоящим талантливым актёром и великим оратором. В тот миг и ему, и мне – нам обоим стало ясно, как зарождался знаменитый греческий театр, давший основу римскому. Всё было просто: кто-то решил обратиться к толпе и не заметил, как диалог стал монологом, а монолог – речью; а речь превратилась в выступление актёра. И в каждом слове – столько эмоций. Я всегда знал, что театр – самый гуманный вид искусства. Люди должны как можно больше говорить друг с другом – пусть они делают это весь день и всю ночь.
Каждое слово – это театр.
Но оставаясь здесь и продолжая махать рукой публике – рискуешь сойти с ума. Не стоит забывать: каждый театр существует лишь для одного себя. И поэтому, как только он кончится – следует как можно быстрее сбегать оттуда. И чем дальше – тем лучше.
Схватив Флавия Тиберия за локоть, я оттащил его в сторону, попутно сбрасывая с него маску лицемерия и тщеславия.
– Нет, это была плохая идея, – сказал я.
– Как и все твои идеи, дружище. Но закончилось всё даже очень неплохо.
– О чём ты вообще думал?!
– Только о своём сыне, конечно же. И немного о себе. Только об этих двух вещах я и могу думать теперь.
Мы шли сквозь улицы и площади. И мне в голову пришла ещё одна идея.
– Кажется, у меня есть план.
Такой же, как и все мои остальные – мысленно следовало бы добавить про себя.
– Форум.
– Что?!
– Вино. Море вина. Оно нам поможет.
– Даже не представляю, о чём ты. Но мне уже нравится. Я согласен.
Век людей, купающихся в вине.
Римский Форум – особое место; власть императора здесь исчезает. Людей сидящих и лежащих – куда больше здесь, чем стоящих. Принадлежит здесь всё совсем другим людям, чем во внешнем мире. И бог здесь один – вино.
Торговцы кричат со всех углов, стоит только появиться покупателю. Повсюду шныряли мелкие воришки, в надежде подцепить кого-нибудь на свой крючок. От такого количества праздных и пьяных людей – глаза разбегаются в сторону. Уже много лет я не был на Форуме; и ещё больше не видел его настолько забитым людьми.
Когда люди день и ночь живут в постоянном страхе, но всё плохое, что могло произойти с ними – всё не настаёт – пьяная улыбка почти никогда не сходит у них с лица.
Не прошло и нескольких минут, как Флавий Тиберий заразился духом вечного праздника в вечном городе.
– Хэй, – кричал он, будто стал моложе на сорок лет, – хэй, хэй, хэй!
Я снова подумал о том, что в голове ко мне вообще никогда не приходят хорошие идеи; и если я и задумал что-то, то поступать нужно с точностью до наоборот.
Флавий Тиберий достал свою золотую монету – на ней красовалось лицо ещё позапрошлого императора, умершего около года или полтора назад. Торговец винами попробовал её на зуб и та с лёгкостью согнулась.
– Отличное золотое, – сказал он, протягивая нам небольшую амфору, в которой было достаточно вина для нас двоих, – правда, наш новый император не очень жалует старые монеты и чеканит свои.
– Эти императоры сменяются быстрее, чем времена года. Неужели каждый раз добрые римляне должны подстраиваться под нового?!
– Ладно, не важно. Всё равно варвары всех римлян сведут в могилу, – торговец заговорчески усмехнулся, – но не меня – мой брат уже ждёт меня в Греции.
Флавий Тиберий громко рассмеялся. Он любил делать так, когда его переполняли гнев и презрение. Он сделал первый глоток, осушив чуть ли не добрую четверть кувшина.
– Когда я был молод, – начал он, – греки – были слугами Рима. И сколько теперь римлян, которые служат грекам или называют себя ими?! А где же мы – римляне?!
– Настоящий Рим – уже давно стоит на Босфоре и называется Константинополем, – покачал головой торговец вина, – городу, который все только по привычке продолжают называть Римом – недолго осталось стоять на своём месте.
– Это не так!
Флавий Тиберий выронил амфору и та упала, разлив вино и ему, и мне на ноги. Но к чёрту теперь и кувшин, и то, что было в нём. Я попробовал его оттащить и успокоить. Но разве хватит у одного человека сил, чтобы остановить старика, соскучившегося по хорошей драке?!
– Греки – эти зажравшиеся дураки – оскорбили нас! Они сражались против нас во многих войнах и чуть не лишили Рим свободы. Они украли наши земли на востоке и назвали их Новым Римом. Но их император – всего лишь самозванец.
– Зато у них: есть легионы; и они сражаются с варварами, – выкрикнул кто-то из толпы, вероятно, услышав их разговор, – их императоры правят своим народом по двадцать-тридцать лет; их города процветают – их защищает армия. Рим – выживет только на востоке, под знаменем Константина Великого.
– Предатель! У нас есть легионы. У нас осталась Далмация и северная Галлия, которые стоят против варваров щитом Римской империи. Ещё не всё потеряно, граждане! Их орды отступят, огнём и мечом мы вернём себе все земли. А пока: ворота Рима крепки. Варвары – больше не пройдут.
– Он прав!
– Варвары уже прорывали защиту Рима – дважды! Смиритесь же: Рим – мёртв. Господь проклял нас. Каждый, у кого есть голова на плечах – должен выучить греческий и как можно скорее отправиться в Восточную Римскую империю. Это – последний Рим, который у нас остался.
– Да!
– Ложь!
– Предатель!
– Смерть императору!
– Смерть предателям!
– Долой греков! Смерть варварам! Да здравствует империя!
Я смотрел по сторонам: простое желание купить вина и банальная беседа – слишком быстро перешли в драку.
Никто не скажет наверняка: кто ударил первым; справедливее и рациональнее всего считать, что все ударили одновременно – чтобы уж наверняка никого не обидеть и свалить вину за драку на всех, кто в ней участвовал.
Флавий Тиберий, первое время, тоже хотел поучаствовать в тотальном мордобое; он даже схватил какого-то беднягу за плечи и несколькими движениями свалил его на землю, крепко прищемив ему руки и ноги, как когда-то в молодости на спортивных играх. Но резкая боль в спине быстро поставило его самолюбие на своё место и напомнила ему, сколько старому римлянину лет.
Нелегко было выйти из этой перепалки, быстро набиравший масштаб настоящего поля гнева; я и вернувший себе трезвый рассудок Флавий Тиберий, не ожидавший такой развязки событий и глубоко раскаявшийся в своих словах недалёкому торговцу – изо всех сил пытались сделать вид, что никого не обидели, что мы здесь ни при чём и как можно менее болезненно покинуть Форум.
Как дети, свалившие статуэтку в доме стараются свалить вину на кого-то другого и упорно не замечающие бардака вокруг.
– Дикие звери, – сказал Флавий Тиберий, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе, когда самые горячие точки остались позади, – я думал, это конец. Прости меня, что втянул тебя во весь этот кавардак. Я ведь не пьян. Сам не знаю, что на меня нашло.
– Ничего страшного. Всем нам рано или поздно приходится становиться причинами тотальных мордобоев.
Я улыбнулся и похлопал его по плечу.
– Подожди; всё самое интересное – только начинается.
Мы достали деньги – у Флавия Тиберия, работавшего всю жизнь, их было предостаточно. И теперь, настало время от них избавиться. На этот раз: главное держать свой рот и эмоции на замке. Мы нашли другого торговца вином.
Опустошив две амфоры – мы вернулись к нему за добавкой; за третьей парой нам пришлось идти уже к другому торговцу, так как не смогли найти дороги к предыдущему. Этот торговец вином, с такой улыбкой протянувший нам заветные амфоры – был настоящим сокровищем.
– Так, – присев, кивнул в мою сторону Флавий Тиберий, – зачем мы пришли на Форум? Ради вина – хорошо. Но зачем ещё?
– Я хотел, – чуть не упал на спину, но вовремя удержался, – чтобы мы немного выпили вина, прорепетировали ещё раз и пошли к твоей жене и детям – со смелым сердцем и спокойной душой. Мне казалось, что тебе не хватает решительности. Но теперь, это вовсе не кажется мне хорошей идеей.
– Ик-к! Да.
– Кажется, мы с тобой немного засиделись.
– Ик-к. Согласен.
– Тогда, может быть, сейчас настало время твоей генеральной репетиции перед семьёй?!
– Ик-к. Давай.
Флавий Тиберий попытался встать. С третьей попытки ему это удалось. Относительно крепко держась на ногах, он заговорил:
– Ты – любовь всей моей старости. Ты жиле в богатстве и достатке с тринадцати лет – с тех пор, как мы вместе. И я прошу тебя теперь только об одном: отпусти меня к варварским шлюхам – мне веселее будет с ними. Меня уже ждёт там мой сын – первенец, что подарила мне моя первая жена, которая была куда толще и румянее тебя.
Я смеюсь и хлопаю себя по коленкам. И в то же время, какая-то часть меня стоит сейчас в стороне и качает головой.
– Сыновья мои, да простит меня Господь, но уж лучше бы вы были дочками.
На этом моменте: он сам начинает хохотать и, согнувшись пополам, едва не падая на землю, продолжает:
– Каждый раз, когда я принимался за известное дело, я думал, что каждое новое чадо выйдет лучше предыдущего. Но все вы пошли в одно и то же: разнянченное дерьмо, намертво присосавшееся к мамкиной титьке. Я растил вас как настоящих мужчин; а вышло из вас чёрт знает что – не способное ни гладиуса держать, ни народ Рима город свой защищать призвать. Вы уже не дети. Но что каждый из вас сделал такого, за что я мог бы гордиться вами?! И римский народ – стал таким же гулякой как и вы. Все мы заслуживаем быть стёртыми с лица земли варварской ордой.
Он отдышался; и продолжил уже тихим голосом – с широко раскрытыми безумными глазами, неведомо, что видящими в пустоте:
– Лишь один мой сын был достаточно смел, чтобы идти против течения и быть независимым ни от кого – как истинный римлянин. И от него отвернулась вся его семья – от него отвернулся даже я – его собственный отец.
Флавий Тиберий пустил несколько скупых и пошлых слёз, зазывая во все стороны самой грубой формой латинского языка:
– Он столько лет прожил изгоем! А ведь меньше всех остальных заслуживал этой участи.
Он поднял красные от безумия глаза и сказал всему миру с той же решительностью, с которой плюнул бы в глаза и Господу, и Дьяволу.
– И пусть все вы ополчились против меня – пусть зайдёте в мой дом и назовёте меня умалишенным – но я не позволю вам погубить моего сына. Я должен искупить перед ним свою вину. И я найду его – пусть ради этого мне и придётся пройти полмира, по руинам империи. Я найду его, чтобы сказать то, что давно должен был…
Я слушал его, почти протрезвев от горечи его слёз. Мои руки сами аплодировали ему – сам же я просто смотрел. Но это нужно было остановить – я видел, что моему другу совсем плохо и он чуть не падает в обморок. И он, и я – мы оба забыли, сколько Флавию Тиберию на самом деле лет и на что способны люди, дожившие до столь почтенных лет.