3. Штефан
Вот и снова день прошел. Поскорее бы настал новый и мы снова с Хайдеггером и Андреем встретимся на репетиции. Только когда вот так мы играем вместе, пытаемся придумать что-нибудь новое, этот мир кажется мне вполне выносимым и простым. А Гоголь такой, какой он есть – пусть лучше он по-прежнему остаётся крутым ударником и писателем, а не маньяком-психопатом. Хотя, для него одно неотделимо связано с другим. И всё равно, таким я своего друга видеть не желал; да и никому бы этого не захотелось. Остаётся надеяться, что ему станет лучше и у него появится здоровое чувство юмора.
Я распрощался с ним, отказавшись от довольно настойчивого его предложения выпить напоследок. Гоголь остался наедине со своими бесами, а я со своими – как бы те не обиделись на нас за то, что мы лишили их столь доброго соседства. Хотелось бы верить, что меня с ним связывает не только общая предрасположенность к сумасшествую, а кое-что иное.
Уже во дворе своего дома, я резко остановился, тупо уставившись на фигуру впереди себя. Конечно, всё было так, как говорил Гоголь, только случилось всё гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Как я пожалел, что у меня не было фотоаппарата в тот миг. Работу над серией уличных снимков людей в разных жизненных ситуациях я, честно сказать, довольно давно, неделю назад, благостно и с чистой совестью забросил, и забыл о привычке выходить на улицу с камерой. Я больше не видел смысла её продолжать. Но теперь, мне показалось, что в один миг я вспомнил, ради чего её стоило начинать.
Как и в тот раз, она стояла вдалеке и с этого расстояния, помимо её лица, я мог заменить лишь её уверенность в том, что её никто не видит. Впечатление это, как и в тот раз, наверняка было обманчивым. Она знала, что на неё обратили внимание – каким-то непостижимым образом ей было это известно. Несмотря на холода, одета она была легко: кеды, джинсы-бойфренды и куртка, накинутая на плечи так непринуждённо, что казалось вот-вот она возьмёт и скинет её с себя. Почему-то, она застыла на дороге, соединявший её два двора: мой и соседний, и что-то быстро печатала в телефоне, сохраняя при этом обворожительный вид. Словно под ритм моего сердца, в груди у меня сражались двое духов: страх и надежда. Одному из них, так или иначе, в тот миг предстояло умереть.
Между нами было метров двадцать-тридцать – точно я не считал, но я первые шаги, а их было около десяти, я прошел, пока она сохраняла ещё свой непринуждённый вид, будто ничего и никого вокруг не замечает; прошел вторые десять, когда стук резиновых подошв моих кроссовок об асфальт заставил её на время отвлечься от телефона и поднять взгляд на незнакомца, решительно и уверено приближавшегося к ней, а тем временем, под дерзким видом я скрывалась паника, в артериях кровь смешалась со страхом; затем, прошел последние десять шагов, ещё десять ударов обуви о дорогу, когда моё лицо вдруг показалось её знакомым, а в её глазах, моему злосчастному ужасу на потеху, загорелся холодноватый огонёк нетерпения и брезгливого интереса, которое за мгновение мог растаять бесследно. Только тогда я вспомнил, как правильно нужно дышать.
– Привет, – начал я, а в ответ получил лишь продолжение её выжидательного взгляда, только теперь уже с меньшим интересом, – мы, вроде как, уже встречались раньше. Я сделал несколько твоих фотографий недели три назад.
– Незаконно вот так, исподтишка, снимать людей. Я ведь и засудить тебя могу.
– Но на тех фотографий ты вышла отлично, – услышал я свой голос, это был единственный аргумент, который я смог предоставить ей вслух, а просебя подумал и о том, что в общественных местах я могу фотографировать кого угодно и сколько угодно, если своими действиями я не причиняю никому явного вреда, – я хотел тебе их показать. Но ты тогда ушла. А вот, оказалось, что мы живём в соседних дворах. Я недавно сюда переехал. Мы, наверное, ещё не раз встретимся. Меня зовут Штефан, кстати, я музыкант.
Мой голос мог показаться уверенным, но хорошо, что в это время она смотрела мне в лицо, прямо в глаза, а не вниз, потому что ноги мои дрожали, а колени чуть не прогнулись от страха.
– А я – Настя, – отозвалась она, – вот мы и познакомилась. А теперь, удали те фотографии, пожалуйста, Штефан… Странное, вообще-то, имя. Ты иностранец? Мне сразу показалось, что ты не тутошний. Только, я подумала о папарацци каком-нибудь или шпионе, а не о музыкантах.
Она рассмеялась. Наконец, я немного успокоился и заговорил, теперь уже по-настоящему уверено:
– Я из Берлина. Мы с семьёй живём здесь уже полгода и пробудем здесь ещё какое-то время. Чудесный город у вас – мне здесь нравится.
И вот, я сумел её насмешить. А ведь она оказалась обычной приятной девчонкой – вовсе не той, какой казалась вначале. Хотя, ничего в ней особо не изменилось, её прежний облик исчез и от него осталась только пустая оболочка.
– Смешно. Никогда бы не подумала, что из Берлина кто-нибудь может приехать сюда, а не наоборот. У тебя хороший язык, родился здесь?
Я улыбнулся.
– Нет, – почти шепотом ответил я и пожал плечами, отвечая на её недавний смех. Мне не раз уже приходилось сталкиваться с низкой, впрочем, вполне обоснованной оценкой местных жителей их же родного города, да и всей страны в целом.
Я продолжил, совсем без дрожи в голосе:
– Вот что, раз мы с тобой теперь такие хорошие знакомые, то приходи на наш новогодний концерт. Он бесплатный. Играть мы будем, наверное, всю ночь.
Я осёкся.
– Если у тебя нет каких-нибудь других планов, конечно, это просто предложение, но если хочешь, приходи, мы с Хайдеггером, Гоголем, Андреем будем очень рады.
Я подумал, что она может знать моих друзей по именам, а не по этим глупым кличкам, но она поняла, о ком я говорю.
– А, так это ты играешь вместе с ними в группе.
– Да, можно сказать, я её основал.
– Круто.
Теперь, я был намного увереннее, чем раньше, хоть говоря всё это, не сильно рассчитывал на собственный успех – скорее, надеялся воспользоваться тем, что она знакома с другими членами группы. Но это, видимо, для неё было не столь важно. Я думал: мало ли какие у неё могут быть планы на одну из самых важных ночей за эти двенадцать месяц – в конечном счёте, она может захотеть провести её с родителями, слушать обращение президента, наряжать ёлку, пить детское шампанское, закусывать всякими жирными салатами – впрочем, ей даже могут запретить выходить из дома. С чего бы ей бросать все эти семейные радости ради какого-то иностранца с фотоаппаратом, с которым она разговаривает в первый раз, видит во второй и от которого явно попахивает безумием? – думал я.
Я ждал, что же она скажет дальше.
– Я подумаю: приходить или нет. Хорошо?
– Хорошо, – сразу кивнул я.
Одного этого – было уже больше, чем я только мог мечтать.
Затем, мы ещё поговорили о чём-то. Даже не знаю: был ли это разговор или просто обмен ничего не значащими связками слов. Он закончился, когда она вдруг вспомнила о чём-то, схватилась за телефон, о существовании которого я на время заставил её забыть, и ушла, на прощание, подойдя ко мне совсем близко и приобняв. В эту ночь такие простые жесты значат больше, чем любые слова, которые только способен произнести человек. Когда с неба начал падать снег, я тоже ушел. Медленно – куда мне было торопиться?! Я прокручивал в голове все сказанные и несказанные слова – со смыслом и без всякого смысла.
Когда я зашел внутрь нашей новой квартиры, то увидел отца, сидевшего на кухне и режущего лук. В последнее время, у него было меньше работы, чем обычно, поэтому он мог расслабиться и выглядел уже не таким нервным и измученным, как когда-то в самые тяжёлые месяцы. Заметив моё присутствие в доме, он поднял на меня глаза. Прервав своё занятие и бросив нож на стол, он спросил у меня, пока я у порога снимал с себя куртку:
– А ты себе кого-нибудь нашел?
Из всего, что он только мог спросить – это было самым худшим. Если бы он ещё и рассмеялся, я бы вышел из себя и ничем хорошим это не кончилось бы. А так, я всего лишь растерялся и бросил ему пару отговорок и увёрток, так и не дав прямого ответа. Он сложил руки лодочкой и отложил свой лук до лучших времён.
– Вначале, когда мы только приехали сюда, каждый вечер мы все делились своими впечатлениями об этом новом месте и о том, что с нами произошло за последнее время. Ты совсем ничего не рассказываешь, всем своим видом даёшь понять, что тебе не нравится эта квартира, хоть и городом, и колледжем ты доволен. Тебе семнадцать лет, в твоих мозгах начинают пробиваться первые просветы. Мы с мамой волнуемся, ведь нам тоже нелегко, мы знаем, какой это тяжёлый процесс и как трудно освоится на новом месте. И я хочу, чтобы в нашей семье всё было в порядке – я работаю над этим и ради этого каждый день. Поэтому, я и задаю вопросы – чтобы узнать тебя получше. Так как, ответишь?
– Нет, – отрезал я, – никого я не находил. И не искал.
– А я видел, как ты разговаривал с какой-то девочкой во дворе. Впрочем, ладно. А что твоя группа?
– А про неё ты зачем спрашиваешь?
– Ты не приглашал нас с мамой ни на один свой концерт – о них мы узнавали, когда те уже заканчивались. А нам бы очень хотелось бы прийти хоть на один, если он будет в подходящее время, конечно. Там твои лучшие друзья, твоя вторая семья, можно даже так сказать. Это очень важно для нас. Но они – только вторые; не забывай и свою первую.
Я вспомнил, что действительно, когда мы собирались где-нибудь сыграть, мне и в голову не приходила мысль позвать хоть кого-то из своей семьи, даже дядю Альберта. Мне и сейчас не нравится эта идея – какой смысл в параллельной, двойной жизни, если они всё время пересекаются друг с другом и смешиваются как в каком-нибудь адском блендере?! И кто только внедряет им в головы все эти бредовые мысли о заботе и сования своих носов в чужие дела?! Я ведь не долблю ему мозги о его работе – так почему же ему не сделать точно так же?!
– В новогоднюю ночь мы будем играть. Но не думаю, что вам понравится. Мне было бы спокойнее, если бы вы остались дома.
Всё шло к новому затяжному скандалу, к новой ссоре. Если так пойдёт и дальше, то я вскоре к ним пристращусь, и будет неудобно, если какой-нибудь вечер пройдёт без криков и взаимных обвинений, да и соседей без привычного вечернего аудио-спектакля оставлять будет неловко. Но папа не стал спорить, а просто взял свой нож и принялся нарезать лук, пробурчав себе что-то под нос.
Я отправился в свою комнату, чтобы забиться там в какой-нибудь угол и забыться во снах наяву до самого утра. Заснуть всё равно уже не получится – нечего и надеяться. Найду себе, может, какое-нибудь кино на ночь. Буду смотреть его, не особо вдумываясь в сюжет. Мысленно попытаюсь заглянуть в будущее – в новогодний концерт, до которого осталось всего пару дней; как на него придёт Настя, и что я буду делать, если этого не произойдёт. Я включил «Часы» – фильм о жизни Вирджинии Вулф на немецком языке, когда даже думать я стал по-русски. Смотрю и жду не дождусь, когда же можно будет выбросить старый календарь.
4. Штефан
Я держу расчёску в правой руке, гляжу в зеркало, откуда мой двойник беззвучно кричит.
На моём лице ни капли страха и даже сияет уверенность в себе. Но кто бы смог заглянуть под него – ужаснулся. Те, кто ждут моего появления, перекручивают в голове мысли: Гёте, он же, настоящий романтик – вот-вот выйдет, соберёт нас и поведёт в бой до победного конца. Тот, без кого наша группа не выступила бы, без кого нас не было бы здесь, в этом прокуренном, душном подвале. Я могу позволить себе страх, но не имею права допустить, чтобы с моего лица хоть на секунду сорвалась крупица неуверенности в том, что я делаю. Шаг вперёд и я здесь. Повернуть назад – означает умереть.
Ненавижу курение. Но когда новый год наступает, мы встречаем его именно так, в антракте, с сигаретой в руках, на заднем дворе дома, где выступаем, общаемся с немногими верными слушателями, ради кого мы здесь и вглядываемся во взрывы фейерверков над головами. Специально для этого вечера я написал песню «Feuerstag», «День огня», на русском и немецком языках. Я пытаюсь нащупать свой стиль, в котором смешались бы жанры и культурные особенности разных народов, создав тем самым нечто новое и необычное, оттого ничуть не менее прекрасное. Это и есть цель искусства. По крайне мере, для самих себя и для тех, кто будет слушать нас в эту ночь, мы раскроем её сполна.
Только когда всё было уже почти кончено, я заметил, что всё это время, она была здесь. Она сама нашла нас после первой части концерта – там, куда простым смертным путь был закрыт. Обменявшись парой фраз, мы поцеловались в первый раз. А затем, мы с ребятами продолжили играть всю ночь. Настал новый год, в котором я покорю этот город, заставлю его запомнить меня. Но пусть в это время настанет нечто действительно новое; такое, что забыть невозможно будет никогда.
Глава 8 Январь
1. Отто
Адамантовый, амиантовый, берилловый, киноварный, муаровый, пунцовый, терракотовый – цвета, именами которых пользуются немногие. Мы почти забыли о них. Зато их помнит небо. Сотни известных и неизвестных нам оттенков мы можем увидеть над нашими головами утром или под вечер; в переливающихся красками цветах в саду. Мы почти забыли о них, об этих драгоценных оттенках, и многих других. Создать их непросто – эта работа требует глубоких знаний, осторожности, тонкости в смешении цветов.
Меня мало, что интересует, кроме живописи и своей семьи. Я не волнуюсь за себя, только за сына, который прошел экватор своего пребывания в этом городе, очутился по ту сторону чёрного солнца, где, возможно, он, наконец, увидит свет. И для меня нет ничего важнее, чем помочь ему в этом.
Вчера, к нам в гости заходила его девушка. Мы с женой были дома. Она говорила с гостьей по-украински, притом так хорошо выговаривая все слова, что того гляди, подружка Штефана начнёт сомневаться, правда ли мы из Германии. Она приготовила целую кастрюлю борща и миску колбасного салата. Девушка отказалась, выпив только стакан апельсинового сока, а вот я съел обед с удовольствием, закидывая еду за обе щеки.
В последнее время, мы не часто разговариваем, видимся только вечером в постели, где у обоих нас не остаётся сил. Только на кухне – нейтральной территории – я и она напоминаем себе, кто мы друг для друга. Когда я начал заниматься живописью в свободное время, я совсем отдалился от своей жены. Нас объединяют подозрения, которые мы испытываем вместе каждый раз, когда Штефан отправляется в гости к своему странному другу, которого он называет не менее загадочно: «Хайдеггер». Не могу припомнить, чтобы я хоть раз видел его. Но ничего поделать мы не можем, Штефан уходит, а мы остаёмся одни, плохо спим и ночи проходят мучительно долго. А затем, не дождавшись его возвращения, мы оба отправляемся на работу – я на час раньше её.
Со Штефаном, ещё с лета, мы проводим время вместе только в маленьком кинотеатре, в крохотном кинозале, где почти никогда не бывает никого, кроме нас. А показывает он только лучшие фильмы, что вышли в этом году. И вот теперь, мы с сыном с наслаждением смотрим картину, в котором старый режиссёр говорит: «Жизнь ранит меня по-настоящему». Редкое чувство, когда главный герой фильма будто находится в одном зале со зрителями. «Я бы мог уйти от всей этой скуки, – продолжает режиссёр, – если бы только имел на это хоть какие-нибудь силы». И никто не нарушал наше одиночество в тёмном кинозале, где все места были свободны. Это лучшие переживания, которые только может подарить картина зрителю. Правду говорят, что лучшие фильмы – о самом зрителе, пусть и главный герой имеет с ними мало общего, хороший рассказчик выполнить свою работу так, что всё остальное покажется незначительным по сравнению с ним.
Как я рад, что мы наконец выбрались куда-то вдвоём. Хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался. Так хотел, что забыл, чем же там всё закончилось – смертью или триумфом старого режиссёра – просто не обратил на это никакого внимания. На выходе из кинотеатра, Штефан сообщил мне, что не пойдёт домой вместе со мной. Я сказал ему, что уже поздно и ему не стоит куда-либо идти одному. Но у него, как всегда, на всё была своя точка зрения. И, сообщив мне о своём уходе, так и поступил, не услышав ничего из того, что я сказал ему напоследок. Я не волновался о том, что с ним что-нибудь случится; я думал лишь о том, каким он будет, когда вернётся.
Внезапно, подул ветер, незримой волной накрывший меня с головы до ног. Я побрёл домой в одиночестве. В голове у меня были берилловые, муаровые, терракотовые цвета. Я рисую ими картины, но только в воображении, потому что на реальном холсте и вполне себе материальной палитре такие образы воссоздать невозможно. Я ждал Штефана не раньше первых завтрашних лучей рассветного солнца. В это время, Анна ещё спит, а я и не помню, когда высыпался в последний раз. Штефан спешит к приключениям, которые сулят ему ночные встречи с друзьями. А я суетливо бегу за спокойствием, которое обещает мне эта фантастическая ночь. Если бы не моя семья, то я давно бы взлетел. Если бы не они, то я мог бы всю жизнь посвятить искусству, которому я уделяю теперь лишь украденные у сна часы и минуты. Но самое тонкое искусство – это жить именно так, без надежды что-либо изменить.
Я открываю дверь своей квартиры и окунаюсь в её тёплый мрак. Стараюсь шагать тихо, чтобы не разбудить жену – завтра её ждут ученики, мечтающие о том, чтобы вырваться из этой страны и уехать в Германию. Если бы всё было так просто, человеку не пришлось бы изобретать философию. Внутри квартиры тьма, но она не пугает, а убаюкивает, как колыбельная перед сном, она обещает подарить мне надежду и свободу.
2. Штефан
По ту сторону чёрного солнца я сидел, копаясь в песочнице своих мыслей, курил и пил крепкий кофе. Мне трудно было справиться с мыслью, что я наконец пересёк экватор своего длинного путешествия, за время которого произошло столько всего, что и нет смысла перечислять. Я прошел середину пути, только это был не сумрачный лес, а скорее город во всех поддающихся глазу серых оттенках.
Мы совсем немногого достигли. Наша маленькая группа как была ничем, так и осталась. Должны пройти годы, прежде чем… Да и нет у нас столько времени и сил. Я жду Настю, которая опаздывает вот уже на полчаса. Я звонил ей уже три раза и после каждого получал один и тот же ответ: «скоро». Скорее, я просто уйду ни с чем, чем дождусь этого её «скоро». Все мои добрые намерения по отношению к ней, как оказалось, были не таким уж и хорошими, раз я готов так скоро от них отказаться. Когда мы встречаемся, она жалуется, что я не могу немного подождать и постоянно отвлекаю её своими звонками и сообщениями. А я молчу, вспоминаю, что когда ей нужно встретиться со мной, она постоянно напоминает мне, что я заставляю её ждать. Думаю о том, что на фотографиях она казалась мне куда более симпатичной. Отбрасываю эти мысли в сторону, списывая их на плохое настроение, вызванное скверной погодой.
В который раз, перейдя дорогу на красный свет, я прячу глаза, почти не глядя вперёд, всё чаще ловлю себя на том, что двигаюсь не по прямой, а зигзагами, как пьяный водитель. Старые привычки становятся всё слабее. Обычно, мы движемся в сторону центра. Хотя, в этом городе вряд ли имеет значение, в какую сторону идти, главное, чтобы было с кем. Поэтому, я не спрашивал, когда мы вернулись в наш с ней квартал, сделав круг. Так мы никуда и не пришли, хоть ноги размяли. Я рад уже и этому, но всё равно предлагаю ей пойти куда-нибудь выпить. Хорошая идея – но она её отвергает, а вместо неё предлагает сходить ко мне домой. Так она и мои родители впервые встретили друг друга.
Меня пугает выражение удивления у неё на лице каждый раз, когда я пытаюсь возразить. Сопротивление смысла не имеет. Мне всё равно куда идти, куда и зачем двигаться. Даже сидеть взаперти в четырёх стенах без окон не кажется мне такой уж пыткой; особенно в те часы, что она рядом со мной. Вместе с ней я спокоен, какой бы камень не лежал бы у меня на душе. Злиться я могу до, нервничать после, а во время – никогда.
Родители не догадываются, какую роль в наших отношениях играет Хайдеггер. По нескольку раз в неделю я говорю им, что иду к нему в гости с ночёвкой, а он своим говорит, что идёт ко мне. Не знаю точно, как Настя умудряется отпроситься на ночь от своих, но уверен, что точно таким же надёжным образом. Правда, в тот день мы ночевали каждый у себя – зато на завтра у нас были планы на всю ночь. После того, как мы узрели вид папы, поедающего колбасный салат с борщом, мы сказали, что хотим ещё немного погулять. И на самом деле, выходим из квартиры, идём к лестницы, но идём по ней не вниз, а вверх, к крыше. Из пары скрепок я делаю отмычку, отпираю замок и мы выходим туда, где небо ближе – на самый верх. Жители высотных домов запирают свои крыши на замки из страха перед самоубийцами, алкоголиков и таких вот проходимцев, как мы – всех тех, кем они не были и, как им кажется, им не стать никогда.
Я достаточно долгу живу здесь, чтобы привыкнуть к миру вокруг себя. Каждое утро я встаю с пустой головой, раскалывающейся на части, делаю кофе и смотрю на город за окном так, будто родился здесь и проживу всю оставшуюся жизнь. После безысходности приходит смирение, а за ним и надежда. Дядя Альберт в какой-то миг увидел то же самое, что и я – родину, на которой не рождался. Вид с крыши делает мой взгляд шире, но смысл остаётся прежним. Одному не вынести этого. Но в том-то и дело, что я не один. А оттого, во всём стараешься найти прекрасное. И видишь.
Мы можем провести на той крыши часы. Иногда с Хайдеггером, а иногда и сами. Мы там не в первый и не в последний раз провожаем взглядом закат, встречаем щелканьем камеры сумерки. Я фотографирую её для инстаграма, пишу для неё музыку, а она тем временем улыбается кому-то из нас: моей камере, моей музыке или мне самому.
На следующий день, вечером, мы с отцом идём в кино. Это наш старый обычай – встречаемся раз в неделю, в тёмном пустом кинозале и молчим, пока вместо нас говорит фильм. И хорошо: стоит одному открыть рот, как наш разговор превращается в диалог глухонемого со слепым. И всё же, папа был очень рад, что мы смогли выбраться куда-нибудь вместе. С каждым днём ему становится всё сложнее и сложнее жить. В этом мы с ним похожи. Режиссёр, главный герой фильма, говорит, что жизнь ранит его по-настоящему, как ничто иное, и он мог бы уйти от всей этой скуки, если бы только имел на это хоть какие-нибудь силы. А в конце, то ли умер, то ли победил и превзошел все невзгоды – а впрочем, какая разница.
После кино, я не стал идти домой вместе с отцом, хоть давно было уже затемно. Когда я сообщил ему об этом, он попытался возразить, но быстро понял, что я его не слушаю и замолчал. Попросил, тогда, не возвращаться раньше рассвета. Хоть в этом он мог на меня рассчитывать.
Все мои желания ничего не стоят. Не потому, что их не ценят – как раз наоборот, к ним прислушиваются, а зря, ведь я сам не знаю, чего хочу. От одного только моего стремления вести тихую спокойную жизнь не осталось и следа, стоило только встретиться с Гоголем, а затем и с Хайдеггером. У них скоро день рождения и они приглашают меня на съёмную хату. По началу, я отнекивался, но теперь, взглянул на него с совсем другой стороны. Это была не просто ночёвка, на которой можно мирно выпить с друзьями. Гоголь и Хайдеггер хотели превратить её в настоящий пьяный бал, произведение искусства, торжество двух дьяволов, массовый перформанс, в котором участники зрители, а зритель участник, даже если он участковый. Дело опасное. Но ни в чём не было бы смысла, ни будь во всём хоть капли яда. К тому же, туда шла Настя, а мне не хотелось оставлять её одну.
– Тогда решено.
В рюкзаке у Гоголя было немного водки – так, на разогрев. В назначенный день её будет намного больше. Я наблюдал за всем, что происходило, со стороны, что не мешало мне принимать активное участие. Мне не удавалось избавиться от ощущения, что всё это (мелкие различи не в счёт) уже происходило бесчисленное количество раз при наших встречах. В последнее время, именно так мы встречаем друг друга – после водки на разогрев, с чертами лиц, ели различимых в блеклом свете немногих фонарей и огоньках сигарет, и всё равно хорошо узнаваемыми. Ещё не прошли окончательно те времена, когда мы были друг для друга не просто студентами из одного и того же колледжа, а товарищами по общему делу, единомышленниками и членами семьи, узы которой скреплены призрачными, но прочными нитями музыки; но с каждым днём становятся всё дальше и дальше, уходят в неизвестном направлении, где, по-видимому, нас не ждёт ничего. Тот момент, когда мы достигли своей вершины, но ещё не знали об этом, и сейчас – разделяет целая эпоха, состоящая из невысказанных слов, такая же невидимая и абстрактная, как и многое в этом мире, важное и незаметное.
Своё обещание не возвращаться до рассвета я сдержал. Мы с ребятами классно оторвались. Все в доме, казалось, ещё спали, а я по-прежнему не торопился с этим, потому что сон в моём случае – намного утомительнее бодрствования. Для меня стало в порядке вещей ложиться спать так поздно, что, откровенно говоря, уже рано. И я бы с удовольствием и дальше вёл именно такой образ жизни, если бы этот январь, эти каникулы, длились вечно. Но чем ближе подбирался февраль, чем ближе был колледж и конец зимнего отдыха, тем больше я должен был заботиться о возвращении к старому режиму сна. Но я не хочу. Впервые за весь год я приблизился к цели бросить курить – я избавился почти от всех старых потребностей, даже в длительном сне. Странно, потому что другие на моём месте, начинают.
Затем, я встретил отца. Он работал над какой-то своей картиной, весь в поту, почти как сумасшедший. Я попытался с ним заговорить. Когда он заметил моё присутствие, к нему вернулась часть человеческого вида, пусть и не вся. Слова, и русские, и немецкие, вылетают у него из головы в тот миг, когда ему нужно их произнести, так и не достигая языка. Он отвечает на мои вопросы, замещая пробелы в русских предложениях английскими, а иногда немецкими словами. Получился инопланетный язык, понятный мне одному. В конечном итоге, все мы рано или поздно сходим с ума. Вот только он стремится к этому со сверхсветовой скоростью. И глядя на него, сложно не задуматься над тем, что именно это меня и ждёт в будущем. Такого конца я для себя не хотел.
Затем, он стал собираться на работу. Сколько ещё испытаний способен перенести человек?! Ему слышится голос начальника в гуле проносящихся мимо машин, человеческая речь в бессмысленном шуме, к которому здоровый горожан давно привык и не обращает на него внимания. Переутомление занимает всё его время и кто знает, как долго он ещё сможет это выносить. Для нас с мамой ясно, что если мы попробуем избавить его от работы, дать шанс восстановить силы, то мы сами сломаем его окончательно, нанесём больший вред, чем даже тот, что он сам может себе нанести – он как вечный двигатель, который не остановить. Поэтому, мы и не меняем образ своей жизни, оставляем всё, как есть. Наша семья и каждый из нас по отдельности держится только на вере в себя. Если мы начнём сомневаться и в ней, то упадём в пропасть, из которой нам уже не выбраться. Пока мы живём, посмотрим, к чему нас это приведёт. Перед самым выходом, Отто снова обращается ко мне. Сначала, он спросил что-то про колледж; я ответил, что пойду туда только в феврале, а думать о нём раньше и смысла не имеет. Он спросил, что я буду делать сегодня; я сказал, что не знаю, но, видимо, то же самое, что и всегда. Он спросил меня про Германию и моё решение; я ничего не стал говорить, и даже если бы я знал, что ему на это ответить, то всё равно не произнёс бы ни слова вслух. Нам нужно жить и держать под контролем настоящее, подумал я и сразу же сказал ему об этом. Мысли о будущем могут испортить его. Мы должны идти в заданном направлении, стараясь не думать, куда оно приведёт – только так можно сохранить движение, даже если дорога окажется неверной. Отец ответил, что всё равно хочет видеть меня тем, кто я есть – немцем, и не чужаком в этой богом забытой стране, которая разрушает сама себя и выбирает только между злом и лихом.
Но все его доводы лишь больше убеждают меня в том, что стоит оставаться здесь, среди своих, для которых я вовсе не чужой, как утверждает папа, и видеть Германию только во снах и воспоминаниях. Почти все, кого я знаю здесь, покинули бы эту страну, будь у них такая возможность. Но есть и те, кто настоит на своём и не оставит её. В тёмные времена лучше всего видны светлые люди. Но пока не настало лето и не пришла пора уезжать, трудно сказать, обо мне ли эти слова.
Когда папа ушел, проснулась мама. Ей снова не удалось встать раньше него. Это трудно, когда он совсем не ложится, совсем как я. Её преподавательская карьера не выжимает из неё все соки, как делает это папина работа с ним. То, что она является прямым носителем и при этом отлично владеет украинским, приносит ей чуть ли не двойную надбавку к зарплате. Она думает над тем, чтобы предложить свои услуги компании в Киеве, занимающейся дополнительным языковым образованием. Наша семья зарабатывает намного больше любого из наших соседей, но мы всё равно живём так же, как и они – мы откладываем большую часть доходов. Вскоре, сможем переехать в другую квартиру, открыть бизнес. Вряд ли это произойдёт при мне – отец надеется, что к тому времени, я уже буду просиживать неделями и месяцы в каком-нибудь студенческом городке в Германии. Им придётся много работать, но если я останусь здесь, то трудится так много не нужно будет и папа сможет бросить работу, на которой за полгода он состарился на двадцать лет, и подыскать себе должность поскромнее, но полегче. Может, сама жизнь в Запорожье станет нам ни к чему и свои двери откроет перед нами столица, которые для всех остальных она оставляет закрытыми?
Мама завтракает творогом с мёдом и очень крепким чаем. Я обхожусь всего несколькими бутербродами с сыром. Затем, бегу обратно под одеяло, греюсь, пытаюсь ни о чём не думать, просматриваю бесконечную ленту сначала одной соцсети, а затем другой. В какой-то миг замечаю, что остался дома совсем один. Неожиданно даже для себя резко я вскакиваю с кровати и подхожу к компьютеру. Я знаю, что миллионы таких как я по всему миру проделывают нечто подобное, сидя каждый в своём укромном уголке. От мультиплеера меня отвлекает лишь телефонный звонок. Думаю, кому я могу понадобиться в такое время? И даже не глядя, кто звонит, уже знаю, чем голос услышу с той стороны. Лишь одно существо на планете могло вспомнить обо мне сейчас. Именно его вызова я и ждал, и всё, что я делал – это лишь средство убить время до встречи с ней.