Я не стал одеваться и на улицу вышел, в чём был – футболке и шортах. Мне было безразлично, что минус два в этом городе ветров ощущается как минус двадцать. От моего подъезда до неё всего три-четыре минуты ходьбы и такое расстояние ещё можно перетерпеть без особых проблем. Но я не рассчитывал на то, что дожидаться на морозе у закрытой двери пока мне откроют, я буду дольше, чем шел к ней, хоть происходило это не впервые. Почти во всём, Настя – просто золото; но даже лучшие самородки не встречаются в чистом виде, без горных пород и грязных примесей.
Как весь мир помещается на маленьком клочке бумаге, на карте, так он и поместился между нами, когда мы сидели вместе на кровати. Слова, которыми мы обменивались, не значили ничего, но стоили дороже всего на свете. И самая обыкновенная её комната с дешевыми обоями и старыми книжными полками, где корешки древних томов связаны нитками паутины – были всем, что нужно мне для полного счастья. Она стала больше добиваться моего внимания, когда за последние несколько недель мне хотелось провести одному или, иногда, с друзьями. Я видел, что за это время, не смотря ни на что, она ценила меня больше, чем я её, и это придавало мне веру в неё. С ней, мне уже не хотелось проводить столько времени в одиночестве, да и игра в группе стала уже не той, что раньше. Если бы я мог, то стал солистом и играл, и пел, и писал песни только для себя и для неё. И фотографиях больше и думать не хотелось. Пусть моя камера постоит ещё немного на полке в роли декорации – возможно, для неё когда-нибудь снова найдётся место в моём мире и я снова выйду на улицы города в поисках снимков, которые расскажут мне больше о природе людей, окружающих меня в этом новом, загадочном мире. А пока, даже музыка в ней – лишь предмет интерьера, подобно мебели. Ещё несколько последних дней и каникулы пройду, я отправлюсь обратно за студентческую скамью, выслушивать бесконечные лекции, разбавленные дневным снова на партах. У меня снова не останется времени ни на что. После своего дня рождения, Хайдеггер и Гоголь наверняка спросят меня, почему я больше не играю и чем же я таким теперь занимаюсь? А я удивлённо на них взгляну и отвечу: «любовью».
3. Гоголь
Этот дом похож на крепость. Мы сняли его только вчера – всё делаем в самый распоследний момент. Теперь, это дворец алкоголя, замок вечеринок. Выжившие этой ночью, на следующий день не смогут вспомнить, что произошло вчера. Забываемый вечер – намного лучше незабываемого. Все эти незнакомые люди, прибывающие сюда поодиночке или целыми компаниями, хорошо заплатившими за вход – для меня не более чем часть интерьера этого трёхэтажного здания, нужные лишь для того, чтобы поглотить лишний алкоголь. Чувства эти не были взаимными. Даже те, кого я видел впервые, сердечно поздравляли меня и Хайдеггера так, будто мы были знакомы всю жизнь.
Первое время, пить не хотелось вообще. Но не пить было просто не прилично. Поэтому, я старался делать это реже остальных, не выпуская из виду немногих своих знакомых, которые смогли бы остановить меня в нужный момент. Но зря я так на них надеялся. Миссия провалилась.
Первым, кого я встретил в новом мире, был Штефан. Он лежал в одних трусах на кругу посреди бассейна, сжимая пустую бутылку в руке. Видимо, он тоже в один момент понял, что идти против течения бессмысленно – лучше поддаться ему и если удастся выжить, то посмотреть затем, что из этого выйдет и что от тебя останется. Время было уже почти предрассветным – бесполезно спрашивать, как прошли последние двенадцать часов. Я всё ещё жив, с двумя руками и ногами, не раздет, нахожусь в трезвом уме и твёрдой памяти – что-то явно пошло не так этой ночью.
Я подошел к самому краю бассейна, достал сигарету из пачки и закурил. Только тогда Гёте обратил на меня внимание. Интересно, узнал ли он меня после перемены, что со мной произошла? Без своей причёски – я уже совсем другой человек, иной персонаж. Немногие мои знакомые могут узнать меня теперь, без спадающих на плечи приглаженных длинных волос. Теперь, я подстрижен так, будто завтра должен отправиться в армию или лечь в больницу на карантин с неизлечимой болезнью. Перемена произошла так быстро, что даже я сам не успел этого понять. Ещё вчера, с утра, вроде, был самим собой, а теперь, случайно увидел отражение в воде, не узнал себя. И только затем всё вспомнил.
Наконец, Штефан пришел в движение. Помогая себе голыми руками и ногами, он пытался заставить круг приплыть к берегу, а затем случайно перевернулся на нём и весь мокрый доплыл уже своим ходом. Я помог ему выбраться, нашел какое-то полотенце, сел вместе с ним и мы вместе закурили. Его по-прежнему укачивало, как на качелях. Я достал ещё одно сигарету, но он отказался и я выкурил её в одиночестве. Мне можно было позавидовать. После такой ночи, я был чист и свеж, контролировал своё тело, сидел спокойно и ровно, будто ничего не произошло.
Часы потеряли свою власть над нами, теперь, я измерял время выкуренными сигаретами. Под конец третьей, Штефан, наконец, подал голос. А именно, задал вопрос, который интересовал его больше всего в этом бедламе: где Настя? Встречался ли я ней? И когда?
– Давно не видел её, – ответил я, затягиваясь в последний раз и удивляясь, как после всего, что он пережил, ему ещё удаётся думать об этой девчонке.
И я, и он – мы оба не настроены сейчас воспринимать и обмениваться человеческой речью. Но он смотрит на меня так, будто я знаю ответы на все его вопросы. Ему кажется, что только мне, первому встречному, он может выложить все свои волнения и переживания. Пусть не ждёт, что я поглажу его по головке и прошепчу ему на ушко пару слов, чтобы успокоить. Но именно из меня он решил выудить всю правду. Видимо, это будет продолжаться до тех пор, пока алкоголь окончательно не выветриться у него из головы; ну, или пока кто-нибудь из нас не потеряет сознание. Так или иначе, мне было уже ясно, что односложными ответами и короткими фразами мне от него не отделаться.
– Где ты видел её в последний раз? – продолжал он, – она была с кем-то? Ты знаешь, что она пила?
Все стало ясным. Они пришли вместе, но в один момент, потеряли друг друга из виду – в такой толпе, это не сложно.
– То же, что и все она пила – что было в баре алкогольного и газированного. Поищи её лучше у туалета или на каком-нибудь диване. Или, можешь подняться на верхний этаж, но если ты найдёшь её там, то вряд ли обрадуешься – его мы выделили для ребят, занимающихся романтикой. Но в любом случае, не думаю, что ей сейчас до тебя. В последний раз я, помню, видел её в баре.
– Как давно это было?
– Ой, ну, где-то час назад, а может и все три. Она была одна, не спала. Продолжали пить тогда немногие – вот, она и её знакомые с Южного. А может, она уже и уехала. Наши ряды, вообще, заметно поредели – половина умерло, а оставшиеся либо стремятся к ним присоединиться, либо бегут отсюда, не оглядываясь назад… А что, так трудно просто позвонить ей и спросить обо всём самому?!
По его лицу стало ясно, что до него не сразу дошло, что я только что сказал. А затем, выражение на нём изменилось так резко, будто Штефана только что нокаутировали. Да, алкоголь действительно быстро съедает мозговые клетки. Он бросился к своей одежде, лежавшей в общей куче неподалёку и стал нервно рыскать по карманам штанов в поисках телефона. К счастью, он обнаружился на своём месте. Затем Штефан набрал номер Насти.
Последовала продолжительная звуковая череда длинных гудков. Послышалась очередь из коротких «бип-бип-бип». Тем временем я, как верный друг, молча стоял и наблюдал за тем, что происходит. Пока Штефан набирал её номер во второй раз, я достал новую сигарету из пачки. Сложно было не заметить, что держался Штефан так, будто совсем протрезвел. Я услышал, как на этот раз Настя взяла трубку почти сразу. С той стороны сначала послышался какой-то шорох. Затем прозвучал её голос, по тону, ничего хорошего не обещавший.
– Ты совсем офигел?! Чего звонишь? Что нужно?
Полуоткрывшийся от удивления рот Гёте подсказывал, что подобное начало разговора вовсе не было их интимным тайным кодом. Время шло, а ему нужно было что-нибудь ответить. Но на лёгкую победу здесь не стоит рассчитывать.
– Я… – попытался начать он.
На какое-то время, в моих мыслях образовался полный космический вакуум. Я не слышал всего, что они говорили друг другу – и так было ясно, что Штефан в растерянности лепетал что-то, как беспомощная жертва, оказавшаяся в лапах у хищника. Я уже догадывался, где и с кем она была. И вот, я слышу, как она заканчивает разговор.
В этот момент, Штефан был сильным как Зевс и беспомощным как жук со сломанными крыльями и опрокинутый на спину. Он стоял неподвижно и молчал. В этой тишине было слышно и ясно больше, чем если бы он кричал и плакал, проклиная судьбу в придачу. Хоть я здесь был совершенно не причём, я знал каждое его чувство, как если бы сам перенёс их на своём горбу. Хотел взлететь и больше никогда не ходить ногами по этой земле, а если не получится, то исчезнуть, провалиться под землю, побрататься с тамошними обитателями, которые всё равно лучше, чем нормальные, способные передвигаться по поверхности грунта люди.
У Насти было много друзей. У таких как она их всегда немало. Их личная жизнь как многоэтажное здание – пока находишься на одном этаже, остальные не видны. В иерархии геометрических фигур она могла бы занять место многогранника, длинное название которого однажды назвала нам преподавательница, страдающая алкогольной зависимостью, а я умудрился его запомнить: «скручено удлинённая четырёхугольная бипирамида», который, когда-то, ничем не отличался от обыкновенного кубика. Но представление о любой фигуре можно получить исходя только из её названия, а вот человеческие имена мало что сообщают одним своим звучанием, и разбираться приходится по ходу дела.
После этого непродолжительного телефонного звонка, Штефан наконец обратил внимание на меня. Заметил, что в моей позе ничего не изменилось – только сигарета была свежее. Уверен, это его впечатлило, хоть и не знаю, почему. Их разговор, случайным свидетелем которого я стал, нисколько меня не впечатлил. Самого его он потряс до глубины души, но нужно отдать ему должное, держался он стойко. Он спросил меня, что я думаю обо всём этом и как себя чувствую. Я, не задумываясь, ответил:
– Сам знаешь, писатели даже напиться нормально не могут – они будут непрерывно наблюдать за собой и документировать каждую мысль. Точно так же, они следят за окружающими, как те себя ведут, что у них на уме. Всё это так протрезвляет, что рука сама тянется к сигарете. А когда удаётся нормально выпить, я вхожу в ступор, по крайне мере, когда надоедает танцевать, громить всё вокруг и падать куда попало.
– Хорошо, – вздохнул он, – Гоголь, можешь пообещать мне одну вещь?
– Какую такую «вещь»?
– Я знаю, ты любишь всё записывать. Но пообещай мне, что не станешь писать в своих будущих романах о том, что только что услышал.
– Да, я действительно пишу обо всём, что вижу и что со мной происходит.
– Но об этом разговоре – не пиши и не рассказывай никому.
– Хорошо.
– Обещаешь?
– Даю слово писателя – не напишу ни строчки. Я литератор, а не обманщик, хотя всегда думал, что это одно и то же.
– Я серьёзно.
– И я серьёзен. Сказал же уже всё.
После этого, он мог оставить свидетельства о тех событиях, которые разворачивались у меня перед глазами, на мою же совесть.
Только расставшись со Штефаном и всеми остальными в этом мире, я ощутил на себе, как мой корабль входит в другой океан – никем и никогда не изведанный до меня. Подобно Гёте, оставшись наедине с собой, я разделся до трусов и присел у бассейна, позволив невидимому течению забрать мои ноги себе, а вместе с ними все фантомные боли и страхи, которые один за другим во мне замолкали, как финальные аккорды сыгранной безымянной мелодии. Мне не нужен был ни алкоголь, ни прочее из того, что мог предложить неиссякаемый запас нашего бара. Если меня и видел кто тогда, то я показался бы ему невинным спящим алкогольным сном без сновидений. Хоть я и закрыл глаза на очень долгий, почти бесконечный миг, я не отдавался во власть бессознательному и боролся за право мыслить, не девая покорить себя злым духам, а позволить им пролетать мимо себя, свободно и непринуждённо, как вода протекает сквозь пальцы ног в бассейне. Из моей сымпровизированной медитации меня вырвал посторонний человеческий голос – он кричал, бросая на ветер звуки, которые в моей голове выстраивались в один стройный ряд и несли в себе знакомый смысл, понятный с первых секунд моей осознанной жизни. Как удивительно, что одно слово может означать для меня всю прожитую жизнь и перенесённый опыт. На всех языках оно прозвучало бы одинаково, а потому лежало вне рамок лингвистики, передавая лишь то, что должно было передать. Кто-то окликнул меня по имени.
Его звучание открыло мне глаза. Для каждого, кто произносит эту комбинацию звуков, она может нести свой, непохожий на все остальные, смысл. Лишь для меня, когда я оборачиваюсь к тому, кто произнёс моё имя, оно выражает само биение моего сердца каждую секунду, в каждое мгновение этой истории. Я не привык его слышать. Для всех я – просто Гоголь, пускай теперь и безволосый. Но кому-то взбрело в голову забыть об этом и позвать меня по имени. И я отозвался, но только потому, что хотел найти того, кто его произнёс и убедить больше этого не делать.
Штефан выжидающе ждал у дверей дома. Одевшись, я подошел к нему. Он сообщил, что все уже собрались в гостиной и ждут лишь меня одного. Я попросил его больше не называть меня по имени. Он ничего не ответил – да и было ли ему что мне на это сказать?
Оставшиеся в живых заняли все места в большом зале, чтобы вместе позавтракать остатками вчерашних закусок и собраться с силами после вечеринки, пытаясь вспомнить, что же всё-таки произошло, и порадоваться, что всё уже позади. И всё-таки, классная выдалась ночка в честь меня и Хайдеггера. Жаль только, что на завтрак наш второй именинник не пришел – от него остался лишь выдохшийся кальян, да пара пустых бутылок.
Нас было мало, потому что большинство оставшихся всё же предпочитало глубокий сон мучительному бодрствованию. И только с десяток человек, считая меня, доедали остатки шашлыка с последними каплями кетчупа, холодные нюрнбергские колбаски мелитопольского мясокомбината, с застывшим на них жиром; допивали алкоголь, уцелевший с помощью чуда – никак иначе это объяснить было невозможно. Есть мне особо не хотелось – да и у остальных аппетит был небогатырский. Почти все молча курили, пока из колонок доносился рэп, но и он не мог возбудить хоть какие-нибудь чувства в нас. А я думал о том, что все мы превратились в бездумных существ, собрались на пир паразитов.
Затем, Штефан выключил музыку, не спросив ни у кого разрешения, взял литровую бутылку сидра, полную лишь на четверть и поднял её, готовясь произнести тост, будто находился в совсем иных обстоятельствах, в ином мире, среди других людей. Не знаю насчёт остальных, но я приготовился его слушать. Речь, как последняя воля, протянутая неровным дыханием, но искренняя, насколько позволяет человеческая речь.
– Посмотрите друг на друга: мы пережили эту ночь, а значит, здесь остались лишь самые стойкие. Это была лучшая вечеринка, не помню точно, правда, что за эти двадцать четыре часа успело произойти, но уверен, чем бы оно ни было, окончание его было таким, каким должно было. И за это, нам стоит поблагодарить наших двух именинников, из-за которых здесь собрались ещё вчера незнакомые люди, и которые оказались сейчас среди нас, самых стойких. Я не знаю и не могу знать, каким будет для вас этот очередной год жизни, но с таким началом – он просто не может оказаться скучным. Мы собрались ради вас – такие разные, но единые в одном: нас объединяет то, что нас убивает, но делает жизнь переносимой. У всех нас одна и та же воля – веселиться. И у тех, кто слышит это – эта воля сильнее, чем у всех остальных. Я желаю, чтобы она никогда не покидала вас, с каждым годом становилась всё сильнее и чтобы в самом конце слава о вас обошла все континенты и долетела до других планет. Выпьем же за это до дна всё, что только у нас осталось и продолжим вечеринку – пусть для нас она не кончается никогда…
В один миг, после его речи, у Штефана вдруг сел аккумулятор – секунду назад ещё работал, а теперь нет. Он, вероятно, продолжил бы свою речь, но вместо этого внутри него что-то решило, что пора прикрыть лавочку и закончил он так красиво, как это вообще возможно было при нынешних обстоятельствах. Он упал, а все вокруг подскочили на ноги. Да, красота требует жертв – а что их не требует?
Не бывает таких каникул, которые не оставляли после себя след, который чувствуешь потом, как минимум, ещё несколько недель. Для того их придумали, чтобы новый учебный семестр казался приятнее, чем он есть на самом деле. Отдых от отдыха. Хотя, когда разговор идёт обо мне и моём колледже, слово «учебный» звучит как насмешка. Я хочу туда два раза в неделю и больше, чем на шесть часов, три из которых провожу в курилке, не задерживаюсь. И всё равно этого, обычно, хватает, чтобы устать, впасть в угрюмое настроение и проклинать эти несчастные два дня, в которые я еженедельно прохожу по одному и тому же маршруту к огромному зданию с перепутанными коридорами. Вовсе не важно, что ты учишь – намного важнее с кем. А таких одногруппников, как у меня, я врагу не пожелал бы.
Я уже знал, как пройдут эти четыре месяца до лета – чтобы предсказать их, не нужно быть ясновидящим. Со Штефаном и Хайдеггером мы будем видеться редко – и почти всегда у кого-нибудь из нас дома. Иногда, если повезёт, будем собираться, чтобы сыграть что-нибудь, но так, как было осенью, уже не будет никогда. А всё остальное время, я проведу один – так, будто всю жизнь этим и был занят.
Однако всё пошло не по плану. Вот и хорошо.
В инстаграме на мою последнюю историю ответила девушка, о которой я уже давно не вспоминал. У нас завязалась сначала дружеская беседа без содержания и смысла, которая затем переросла в спор, а в конце, сам не знаю как, мы договорились встретиться, при условии, что я возьму с собой одного из своих друзей, а она приведёт свою одинокую подругу. Пытаясь выяснить, что же всё-таки произошло, я стал перелистывать ленту наших сообщений, но не увидел ничего: ни следов тёмного волшебства, ни угроз, ни убеждений, а лишь одну женскую харизму, которая даже меня свела с ума и заставила поддаться её требованиям. Чёрт, да она меня даже одеться заставила так, как сама того хотела. И я согласился. Взамен за мою верность, она обещала поцелуй. Ну, разве не чёрная магия?!
На следующий день я проснулся рано и сразу же набрал Штефана. В нём я не сомневался – он был именно тем, кто мог помочь мне справиться с роковыми девушками. Сразу, как услышал его голос на том конце, я пересказал ему вчерашний разговор со своей подругой и объяснил, как сильно мне нужна его поддержка. Никогда не думал, что дойдёт до такого. Это был последний день января, я боялся, что Гёте будут на него свои планы и он найдёт повод, чтобы отвертеться. К тому же, ему сейчас тоже тяжело, особенно после всех тех событий, которые произошли в наш с Хайдеггером день рождения. И действительно, мне пришлось уговаривать Штефана. Я обещал ему небо и звёзды, своё сердце и честь, бесплатный кальян, выпивку и свою безмерную благодарность, которую заслужить могли лишь избранные. На миг воцарилось молчание. Штефан боролся с собой, понимал, что лучше бы ему отказаться, не вмешиваться в мои дела. Но согласился. Закончив вызов, я прикрыл глаза, сжал правую руку в кулак и сказал просебя: «Да!».
Уже через полчаса мы встретились и направились туда, где мы должны были встретить этих двух девчонок. С одной из них я познакомился ещё летом, несколько раз встречался в кальянной и вот, внезапно, мы вспомнили друг о друге. На ней было платье, а на её подруге – очки и джинсы с блузкой. Последняя сразу не понравилась мне; и Штефану, видимо, тоже. Несколько раз он переспрашивал у меня их имена, но так и не смог, или не захотел, их запомнить. Гёте выглядел так, будто вот-вот свалится на бок и уснёт. Чтобы этого не произошло, я старался занять его разговорами, а наши спутницы, тем временем, перешептывались между собой. Путь к кальянной изучен нами до доскональности: каждый угол, каждый поворот здесь вызывает в памяти тяжёлые, но счастливые воспоминания.
Зайдя внутрь, мы сели. Кажется, я никогда не бывал здесь в такое время суток. Курить совсем не хотелось и нашим девушкам тоже, поэтому, кальян полностью занял Штефан, который, как гость, сегодня ни за что платить был не обязан. Пуская в воздух кольца, он подглядывал за нами полуглазом. К тому времени, меня уже совсем не интересовало, чем он там занят. Всё внимание я полностью уделил своей подруге. Разговор у нас шел совсем вяло, почти всё время был занят не понятно чем. Затем, Гёте героически взял инициативу на себя. Он принялся рассказывать нам истории и случаи из своей немецко-украинской жизни: правдивые и вымышленные – одну от другой отличить было не так уж и сложно, не то, что у меня. Обычно, это я занят тем, что развлекаю всех своими рассказами, но на этот раз мы со Штефаном поменялись ролями и он с ней справился отлично, но, возможно, я всё равно справился бы с этим лучше. Вместо этого, я почти ничего не говорил, просто был, как случайный зритель, без которого вполне можно обойтись.
Через полтора часа мы оставили давно выдохшийся кальян и пошли гулять. Я пытался разрядить обстановку шампанским, которое прихватил с собой, но девушки выпили совсем мало и допивать пришлось нам с Гёте. Приблизиться не только телом, но и душой к девушке в платье было не так уж и просто. Пока я предпринимал один неверный шаг за другим, её подруга в очках смотрела на Штефана, но так, будто её интересует лишь то, сколько сигарет по дороге исчезнет из его пачки. О чём думал в это время сам мой немецкий друг, понять было сложно. Вид непроницаемый, на всё он смотрел с равнодушием, пряча свои чувства где-то глубоко в себе. Совсем не то, что я, который все свои пороки считает за достоинства.
Спустя час такой нелепой прогулки, мы сели в трамвай, чтобы проводить наших дам до дома. Проехав немного, Штефан хотел выйти неподалёку от остановки, откуда мог пересесть на автобус до своего района. Я остановил его, умоляя остаться, говоря, как тяжело мне будет без него. Скорее всего, ему просто стало жаль меня и он поддался. Покинув городской транспорт, я попробовал поцеловать свою подругу, но безуспешно. Тогда, я пригрозил ей, что напьюсь.
– Так давай, – сказала она, – ты всё равно будешь пить.
– Так я буду пить от горя. А после поцелуя – от радости.
Но и это мне не помогло. Мы ушли. В пачке Штефана оставалось ещё три сигареты. Он достал одну и протянул мне, вторую прикурил сам.
– Я думал, что ты бросил после того дня рождения, – сказал я, наконец, обратив всё своё внимание на него.
– Я тоже так думал.
– Да уж, – выдохнул я, – теперь можно и закурить. Я говорил тебе, что она обещала мне поцеловать меня, если я кого-нибудь приведу? Извини уж, что побеспокоил.
– Может, тебе ничего не досталось, потому что я не понравился её подруге?
– Вряд ли. Как это ты кому-то можешь не понравиться?! Это как подбросить монетку – пятьдесят на пятьдесят – либо произойдёт, либо нет. Вот, сегодня не произошло. Но у меня ещё есть в запасе время, так что, расстраиваться не из-за чего.
Он проводил меня до дома. Идти около получаса – всё это время, мы не жалея пили сидр, оставшийся у меня в рюкзаке. Мы не говорили про сегодняшнее, а думали о том, что будет через полгода и позже. Я признался ему, что уже давно ничего не писал, перестал жить как раньше, хуже стал чувствовать ритм, потому что мы давно не встречались сыграть что-нибудь. Когда сидр кончился, я сказал, обращая то ли к нему, то ли к себе, то ли ко всему свету сразу:
– Кто я? Печальный ли кусок мяса на кости или великий человек, которого запомнят как того, кто сделал многое для мира и искусства?
– Сам это придумал?
– Не обращай внимания, подобная рефлексия вырывается из меня постоянно. Я ведь остаюсь писателем. А моя работа – ткать из ниток слов полотно историй. Что я и делаю – всегда – даже когда просто гляжу в стену.
– А сейчас можешь?
Я рассмеялся. После такого количества выпитого сидра всё вызывало во мне только истерический хохот.
– А могу. Было, значит, два камня: один друг и другой, получается, тоже друг. Два друга было, вот… Один поехал на море, а там шторм. Его как в этот шторм затянуло, так он там и застрял, а другой, который тоже приехал потом, за корешок зацепился, и не смог его шторм затянуть, обился и стал одним другом довольствоваться. И вот, второй друг, стал старым, очутился в компании таких ветхих глыб, стоит, курит «Кемел» желтый, противный такой.
– Может, «Киев красный»?
– Да-да, «Киев», да и вообще, тем ещё смольным дедом стал он. А первый друг приезжает, гладкий…
– Как приезжает.
– Ну, на шторме берёт и приезжает к старому другу, а тот смотрит на него, и говорит: «Братан, как же ж это так?! Такой я рыхлый стал, вон, уже куски отваливаются, а ты такой гладкий, ровный, вообще не изменился». А дело в том, что море все углы первому другу подравнял, отшлифовал, намочил и всё такое. Что ведь там камню вода, там, соль?! «Я, бишь, хочу таким же быть» – всё говорит тому старый. А первый ему отвечает, в общем: «Я, братан, того, в море и в шторме глаженый. И ты тоже, давай, там, лучше бы в море шел, не боялся, пускался по течению, не цепляясь ни за что там, был бы сейчас таким же молодым и гладким, как и я».
– И что?
– ???
– Что дальше?
– А всё. Мораль такова: что было трагедией, может оказаться удачей, но это, того, от человека зависит.
Мы прошли мимо моего дома, напоминающего руины, заваленные горами прогнивших досок. Он сказал, что к себе домой доберётся как-нибудь сам.
– Последний день января ещё не кончился, а завтра нам в колледж. Встретимся там.
– Может быть, – на автомате ответил я и скрылся за изгородью.
Вечером, я ещё раз вышел на улицу и направился туда, где садилось солнце. Может, всё дело было в том, что местный торговец сидром разбавляет его спиртом, но мне чудилось, что я могу дойти до места, где оно садиться и шагнуть ещё дальше – туда, где солнце не светлое, а чёрное; и жизнь идёт не в тупик, а дальше – так далеко, что исчезает всё, что тревожит разум и отравляет мысли.
По дороге меня чуть не сбила машина. Я рассмеялся и пошел дальше, переваливаясь с ноги на ногу.