3. Хайдеггер
Я сидел в небольшом павильоне за ларьком, где продавались кофе и хот-доги – это место все называли «Курилкой», оно сыграло свою роль в жизни каждого, кто хотя бы раз здесь побывал. Это свободная территория, здесь можно в открытую говорить обо всём, что только в голову взбредёт. В одной руке я держал сигарету, которая вовсе не была похожа на последнюю в моей жизни, а в другой бумажный стаканчик с крепким кофе. В курилке нет ни одного целого стула: у одних не хватает спинки, а у других ножек или сидений, иногда, всего перечисленного. В креслах без сидений удобнее всего – в них можно провалиться и представить себя в туалете – так курится легче; и я выбрал для себя именно такое место. Вокруг: на трёх пластиковых столах, в консервный банках-пепельницах и на асфальте горы окурков и следов пепла, хоть мусорный бак стоит рядом, он тоже переполнен ими. Кто-то проводит здесь всю жизнь – до самого конца, но умудряется этого не замечать. Я знаю таких, а всё потому, что все вокруг проводят своё время точно так же. Тогда, пока сигарета докурена лишь до половины и в стакане ещё греет ладонь недопитый кофе, этим кем-то был я. Мне ясно представлялось, что выхода из курилки нет; сигареты будут идти за сигаретами, потому что иного предназначения у этого места нет, как и у студентов, проводящих здесь времени больше, чем на парах. Забив ещё один гвоздь в свой гроб и выдохнув дым я представил на миг, как остаюсь заложником этого места навечно. А затем, бросил в сторону окурок и пошел себе прочь.
Нам выделили совсем маленькую аудиторию, увешанную портретами каких-то странных людей с бородами, датами их рождения и смерти. Штефан стучит в свои барабаны, а Настя ходит вокруг него и вся сияет. Интересно, сколько стихов она выучила за девять лет в школе и два здесь? Сколько бы их ни было, песня нашего Гёте отскакивала у неё от зубов чуть ни сразу, как она впервые прочитала текст. Мы решили, что ни маску Гоголя, ни какую бы то ни было ещё она надевать не будет. Это нашими со Штефаном лицами не стоит пугать людей, а вот ей – нечего скрывать свою красоту. Я же коротал срок, повторяя аккорды на гитаре и подпевая себе под нос. Андрея с нами не было – он уже справлялся со своими делами в диджейской будке. У нас оставался ещё час, а это – почти бесконечность нервных и тягучих шести десятков минут.
Я мог думать только об ещё одной сигарете, без которой я не смогу сыграть. В зале сидит Машенька и мне, скромному гитаристу, придётся проявить себя наполную, выжать себя до капли за три минуты и сорок две секунды нашей первой песни, а затем во второй раз, за четыре двадцать семь следующей. А затем, оставшиеся соки я выжму из себя уже вместе с ней.
Гёте так и не спросил, зачем я вернулся к ним, даже не смотря на весь тот цирк, о котором впоследствии стало известно всем, кто не слепой и не глухой. Интересно, как он сам отвечает себе на этот вопрос, который не так уж и прост? Надеюсь, ему не приходят в голову всякие пошлости вроде: «Я не могу покинуть группу, мы ведь семья» или «Я верю в наше дело, я не вижу себя без нашей группы». Бред собачий. Вот Андрей спросил меня прямо, когда мы после той репетиции возвращались домой: почему? И я ответил. Не знаю, стоит ли рассказывать Гёте, если он так и не удосужится спросить. Думаю, не стоит. Это был порыв чистого эгоизма – я решил воспользоваться в последний раз своей харизмой со сцены, произвести впечатление на Машу, а затем, провести с ней ночь. Это моё последнее выступление с ним – последнее дыхание и предсмертные судороги нашей группы, прожившей меньше года, и никто, затем, не сможет упрекнуть меня в том, что я оставил их в последний момент, что я кого-то предал. Нет, я остался со своими ребятами до конца, и неважно для какие именно я преследовал цели. Хотя, если бы я захотел, то мне вовсе не обязательно было выступать сегодня с ними – с Машенькой, скорее всего, мне удалось бы переспать и просто так. После самоубийства Гоголя у нашей группы исчезло всякое будущее – неважно, уехал бы Штефан обратно в Германию или нет. Когда из этого домика выпадает кирпичик, обрушится и всё здание. Мы разделились: с одной стороны, я с Андреем, которые были верны больше памяти о друге, чем лидеру, чужаку из другой страны; а с другой, сам Гёте со своей ментальной наложницей. Мотив последней я понимал очень хорошо – куда Штефан, туда и она. Настя – в полной его власти, хочет она или наш немец того или нет. Штефан был единственным, для кого сама идея рок-группы оставалась важной всегда. Но на одних своих плечах ему не вынести наш музыкальный кружок – как только Гоголь исчез, сразу стало ясно, насколько важную роль он играл во всём этот бедламе. Именно ему выпало связывать всех нас воедино, а вовсе не Штефану, который подымался всё выше и выше, не думая о том, что под ним может обрушиться пол. Теперь уже всё решено. Срок действия нашего негласного договора истёк. Так уйдём же красиво, чтобы никому из нас не осталось, о чём жалеть.
Никогда ещё актовый зал нашего университета не собирал столько народу. На всех не хватило даже стоячих мест, поэтому они присоединялись к онлайн-трансляции – и всё это только ради музыкальных пауз в перерывах. Приходится же уходить на пике популярности – что за дела?! И всё же, тот концерт будет лучшим, незабываемым. Мы посвятим его памяти о нашем друге. Но всё это потом. Сейчас меня ждала курилка.
В мелких дозах смертельный яд становится лекарством, а в крупных лекарство – отравой. Жизнь, искусство, редкие минуты вдохновения – это и яд, и лекарство. Они варятся в едином котле и душа не видит разницы между ними. Чтобы свет жизни продолжал гореть, он нуждается в топливе – лекарстве, превращающимся со временем в яд. Убивая тело, моя душа приобретает зрение. Она видит и широкий простор, и гильотину над собой. И чтобы жить, приходится приближать свою смерть. А конец – это когда человек перестаёт умирать. Жить по-новому означает сменить лекарство; жить по-старому – означает сменить яд.
Сегодня, наверное, самый тёплый из майских дней. Подошва гасит окурок об раскалённый асфальт, а солнце поджигает зрачки. Осталось пять минут, а я всё ещё здесь, никуда не тороплюсь. Я думаю о песне, которую написал Штефан; сам бы он сказал, что я должен думать об аккордах. Да пошел он – своё дело я и без него знаю. Поэтому я им и нужен – вон, выбегают на улицу, меня ищут, ох уж эта сладкая парочка. А у меня руки дрожат, как и каждый раз, когда я с нетерпением жду, чтобы выйти на сцену и улыбнуться десяткам, сотням пар глаз, видящих вовсе не меня. Главное – не смотреть в них. Прикрыть веки и видеть музыку. Штефан говорит мне что-то, а я слышу лишь текст его песни, звучащий у меня в голове:
We`re meeting mow a summer,
By golden rocks and fields.
Our dreams dissolved in slumber.
Leave me on my hill.
Я помню далеко не всё – в этой песне много куплетов, но я не учил их наизусть. Во время исполнения своей партии я выключаю все звуки вокруг себя и слышу только гитару, только самого себя. Текст, как воображаемый объект, существует лишь пока я специально удерживаю его в своих мыслях, как в случае с этими куплетами:
These days are only for a brave.
This wind breaks a hearts.
The Lord let go of his slaves,
Their future is broken into parts.
Без музыки эти слова – лишь отрывки, фрагменты, которые мы должны собрать в одно целое. Но для меня эти слова звучат и просто написанные на бумаге, никем не прочитанные, они кричат и плачут.
Нас объявляют и на сцене мы появляемся со своей первой песней. Мир впервые видит нас в таком странном составе: на вокале Настя, а Гёте за барабаном и лишь их самый любимый, покорный слуга – неизменно остаётся со своей гитарой. Мы обмениваемся взглядами, затем, Штефан вступает с затакта. Звучит музыка.
Не стоит утруждать себя самокритикой или доподлинными описаниями тембра голоса Насти и исполнением ею своей роли; Штефана в качестве ударника я тоже по полочкам не разбирал. Подобные мелочи меня не интересовали – не совру, если скажу, что мне совсем нечего сказать на этот счёт. А вот не обращать внимания на зрителей было невозможно. Мне совсем неприятно смотреть в глаза толпе, но я не удержался и всё равно бросил взгляд на наших зрителей. Это всё равно, что оборачиваться на задние ряды кинотеатра, когда сам сидишь спереди, только здесь все смотрят на тебя и ты виден всем. Ты словно смотришь в пасть чудовищу с сотнями пар рук и глаз. Да, где-то там, сидит моя Машенька и смотрит на меня, хотя какое мне до неё было тогда дело?! Здесь любой мой жест не останется не замеченным, а самому мне не разглядеть черты лица даже одного человека из толпы. Всё слилось в единую массу; я сглотнул, стараясь думать об аккордах – да, только аккордах – лишь бы не о том, как это существо моргает своими глазками по очереди, что ни одна доля секунды не пролетело мимо её внимания.
По моим словам может показаться, что на сцене я имел жалкий, запуганный и скованный вид. Но достаточно пересмотреть записи прямых трансляций в инстаграме или ютубе и убедиться, что держался я уверенно, ни разу не позволил себе сфальшивить, ни в аккордах, ни в выражении лица – сам проверял.
Только перед самим собой я могу позволить себе оставаться честным до конца – уверен, что даже если бы я пробежал марафон, я не чувствовал бы себя настолько уставшим и опустошенным. Волна аплодисментов, наполнившая зал после финальных аккордов уже не взбадривала меня так, как раньше. Я мог понять тех музыкантов, которые уходят из групп. Вряд ли музыка – это именно то, чем мне следует заниматься всю жизнь. Попробовал – хорошо, но теперь я должен отыскать что-нибудь другое. Возможно, пару раз я дал своим видом понять остальным, какие мысли кружились у меня в голове – чего стоил один только взгляд в глубину коридора, по которому я бежал всё дальше и дальше, надеясь в самом его конце отыскать то, чему действительно хотел бы посвятить всю жизнь. Это было уже после концерта, так что я не видел смысла напрягаться так, как на нём – просто думал, что это могло привлечь к себе внимание. Хотя, Штефану даже наблюдательность и везение иногда бывает не нужно, чтобы делать правильные выводы о душевном состоянии людей вокруг себя. Не знаю, на чём он их основывал – на своих чувствах, впечатлениях, на логических заключениях или телепатии; но факт оставался фактом – он знал, о чём я думал. У нас было минут двадцать до второго выступления – лучшей песни Штефана. Могу себе представить, как много это значило для него, хоть мне до этого мало было дела. Я взял ещё один перекур и на этот раз Гёте пошел вместе со мной. Что делать – пришлось угостить его сигаретой, а он принял её без всякой благодарности, просто взял у меня из пальцев и всё. Я не обился – только ждал, сам не зная чего, но было ясно: что-то вот-вот произойдёт. И Штефан не стал испытывать моё терпение:
– Die Vertragslaufzeit…
– Ихь шпрехэ дойчь нихьт, – ответил я, покачав головой и улыбнувшись.
– Срок действия договора – он почти истёк. Я говорил, что мне осталась ровно неделя? Если нет, то теперь сказал. На сегодня у нас ещё остались дела – последний пункт. И я знаю – ты сделаешь всё как нужно, что бы ни встало перед тобой – ты уже не раз это доказывал всем нам. Мне было очень приятно иметь с тобой дело – просто хочу, чтобы ты знал это; и то, что мы с тобой друзья – меня очень радует. В этой стране ты был одним из моих проводников и я благодарен тебе за это. Мы прошли долгий путь – вот, почти виден его конец. Ну что, – он кивнул в сторону двери, – пойдём?
Дожидаться моего ответа он стал. Да и что я мог сказать ему на это? Хорошо, если хотя бы он сам понимает половину из того, что говорит. Впрочем, я знал его уже давно – сотню ли лет – поэтому мне было известно так же, что если я задам ему такой вопрос, он ответит мне слово в слово на одном дыхании: «Ах, если бы только понимал это, то лучше бы знал себя». Но после этих слов, мне вновь захотелось играть – то самое желание, которое почти угасло после первого нашего выхода на сцену сегодня. Может, это так сигареты зашли?.. Эх, замечательный он, всё-таки, человек. Окурок – в асфальт, а в грудь побольше свежего воздуха. И я снова стал думать о песне и напевал её, возвращаясь по коридорам нашего колледжа обратно в нашу подсобку, а оттуда – на сцену.
Эпилог Июнь
1. Гоголь
В свете событий, произошедших на фоне последних дней в моём родном городе с близкими мне людьми, я должен заметить, что роль постороннего наблюдателя никогда не представлялась мне настолько забавной и привлекательной. Оценивать любые происшествия можно, лишь отдалившись от них, не принимая непосредственного участия. Поскольку со мной самим не происходит ничего, о чём я мог долго и занимательно рассказывать, я примеряю на себя роль вечного обсервера. Комичность в фигуре призрака по отношению к миру и к самому себе как ничто иное скрашивает вечность, даёт мне пищу для постоянных размышлений. В широком смысле, моё нынешнее существование и сводится только к одному – к мышлению. Моя персона меня больше нисколько не интересует, а потому я предпочитаю выносить себя за скобки в контексте этой истории. Всё внимание я уделяю фигурам на этой изогнутой доске вечного непостоянства – они заслуживают теперь его больше, чем я.
Своим долгом я считаю, для начала, прояснить несколько вопросов, которые без постороннего вмешательства могут оказаться для верховного смотрителя, стоящего над всеми нами, нераскрытыми до конца.
Мой близкий и горячо любимый друг Хайдеггер никогда не мог удержаться от соблазна приукрасить свою историю домыслами собственного сочинения, преувеличивая или преуменьшая значимость тех или иных событий. Единственное, в чём до конца можно довериться ему – так это в описании его собственных переживаний и эмоций. Всё остальное – нуждается в разборе с критической точки зрения. Взять хотя бы аплодисменты, которые не принесли ему должного удовольствия – их не было вовсе, если не считать отдельно взятые хлопки со средних рядов, не нашедших поддержки усталой, принуждённой к присутствию на мероприятии публики. Те же, кто выступлением группы «Дворец Альтеркультур» в той или иной степени доволен, следуя общему порыву, никак не выказывали свои чувства и те остались на их личной совести. Полный аншлаг в актовом зале представляет собой не более чем его сущую выдумку – прямая трансляция была только одна, её вёл завглавы студсовета, а в пике на ней присутствовало не более пятидесяти человек, его самых верных подписчиков. Выступления группы «ДА» завязано, в основном, на тесной клубной аудитории, а не на открытой сцене. В незаинтересованности со стороны гостей не было ничьей вины, но чувства артиста, каким был мой впечатлительный друг, это не может не задеть. Потому, преувеличение насчёт количества зрителей, хоть и нуждаются в порицании, всё же, можно ему простить, списав на не плохое самочувствие и настроение.
Что касается Штефана, то погрешность в повествовании с его точки зрения вызвана недостатком конкретики, а слова его зачастую были сказаны в моменты нервного напряжения, заострённости всех чувств, что неизменно искажает текст Штефана, который при иных обстоятельствах мог бы выйти совершенно иным. Но история не знает сослагательного наклонения. Гёте не просто так получил от меня своё прозвище – его персонаж меня впечатлил. За свою жизнь мне пришлось испортить чернилами тонны бумаги, прославляя в каждом абзаце лишь себя. Так никем все эти рукописи и не были прочитаны. И пусть – произведение, написанное не мной, но посвящённое моей скромной фигуре переплюнуло их всех. Но этот свой стихотворный текст Штефан написал не обо мне, в чём я снова с ним согласен. Среди других его песен, эту отличает то редкое свойство, что не проникнувшись судьбою автора, понять её, насладиться не только рифмами, но и заглянуть за занавес слов не получится. Он написал её, свою лебединую песню, как прощальную записку для своих друзей – для всех, кого он знал и кого не увидит прежними больше никогда. Написанная королевской строфой, она звучит современно и даже новаторски. Недаром «всё новое – хорошо забытое старое». А напоследок об этой песне, я позволю себе заявить, в манере одного своего хорошо знакомого слушателям друга, что в каждой строчке его песни я вижу лицо живого человека, со своими переживаниями и эмоциями. Если бы я мог вспомнить, как выгляжу сам, то непременно в одном из них узнал бы вылитую копию себя самого.
Из всего нашего коллектива, Настя – самый противоречивый персонаж. Если Хайдеггер всех вокруг помещал в мир своих фантазий, то по крайне мере перед самим собой он оставался честен до конца; иногда, в его лице даже читалось раскаяние за то, что он совсем заврался. Но вот Настя – всегда говорит всё от чистого сердца и совестью от намеренного искажения действительности себя не мучает. Но с самой собой ей сложно прийти к согласию: обманывается ли она своими переживаниями или всё-таки действительно чувствует и понимает для самой себя всё именно так, а не иначе. Со стороны может показаться, что это очень сложный и редкий внутренний конфликт, но на самом деле, отдельные признаки подобного явления встречаются чуть ли не на каждом шагу. Если сомнения по поводу всего происходящего постоянно предопределены тем, что ей не известны её настоящие ощущения, то ей трудно прийти к внутреннему договору с самой собой. Чего ей действительно хочется: фисташковое мороженое или на луну, рясу или презерватив с клубничным вкусом, или может с вишнёвым? Подобная неопределённость – довольно частое явление среди множества представителей обоих полов, а то, что в данном случае её выражает особь прекрасного пола – простая случайность и не служит неотъемлемой чертой женского рода в целом.
Такие люди, как она, меняют стиль одежды по нескольку раз за сезон – весной выглядят иначе, чем зимой или осенью, а уж к лету, так совсем преображаются до неузнаваемости, но увы по-прежнему далеки от понимая, как на самом деле хотят выглядеть. Прошел уже год с момента прибытия Штефана в наш маленький мир – мы снова встречаем лето, постарев всего на двенадцать месяцев, но успев перепробовать на себе множество обликов, сменить несколько шкур. Интересно, что думают по этому поводу они оба? Впрочем, Штефан месяц от месяца менял своё мировоззрение как носки и вряд ли планирует сбавлять темп, так что, какой бы я ни получил от него ответ, не факт, что через какое-то время на тот же вопрос у него будет уже совсем другая точка зрения. Пока не познаешь истину, мир не поймёшь; но и не понимая мир, не познаешь истины. Так что, единственный совет, который я могу дать: никогда не останавливайтесь и смотрите, что из этого выйдет.
Андрей был одним из тех, на ком всё держалось. Его влияние на нас было огромным, хоть он ни разу так и не появился на сцене. Без таких проводников, как Андрей, Штефану никогда не удалось найти дорогу, которую он искал, и которую сам наш звукач не подозревал. Теперь, исполнив свой долг, актёр второго плана должен удалиться, насытившись мимолётной значимостью своей роли. Но подозревает ли он о существовании положенных ему почестей человека, наделённого талантом появляться в нужное время и исчезать, когда в нём исчезает потребность? Человеку свойственно считать себя главным героем собственной истории; судьбы других – лишь точки, которые пересекает прямая твоей собственной доли – так думают они. Для самого Андрея Штефан – всего лишь актёр на вторых ролях в оперетте, на которую сам он забрёл от скуки и даже не понял, какой значительный вклад внёс в неё сам. В его рассказах он держит социальную дистанцию в полтора метра от всех остальных героев, потому что до самого конца, только после моего исхода, он понял, насколько близок им и как они все близки ему.
Чьи-то истории всегда гаснут на фоне других. Простой звукач до самого конца не подозревал, что стал частью чего-то большего, чего его выдуманная судьба. И всё же, чего стоила какая-то жизнь – лишь того, чтобы быть упомянутой в положительном или отрицательном ключе на страницах чужого романа.
Роль родственников Штефана, на первый взгляд, может показать такой же неочевидной и незаметной, как и влияние Андрея на нашу группу. Мне они всегда казались пациентами психбольницы, досрочно вышедшими на волю; надеюсь, они сумеют простить меня за это. Изо всех сил они стараются сделать вид, что понимают друг друга, а иногда, окончательно заблудившись, и сами в это верят. И потому только настают такие моменты, когда они счастливы друг с другом, испытывая от взаимного присутствия те же чувства, свойственные старикам и маленьким детям. Им никогда не удастся понять друг друга, но и ненависти между ними не возникнет, пока они поддерживают эту свою иллюзию порядка.
Непонимание, с которым пришлось столкнуться Штефану – совсем иного толка. Гёте их не понимал – и не скрывал этого. Отец тоже не знал, что у его сына на уме, но старался ничего этого не выказать и требовал от него понимания в ответ. Родители Штефана олицетворяли рационального мира, а значит, были для него ближе к роли антагонистов, чем теми, на кого он в любой миг смог бы положиться. Как и предполагалось, он был на них разгневан и пытался преодолеть, пока те раз за разом наступали на свои же грабли, а затем раскаивались, снова отчаянно сопротивлялись и делились опытом, когда возникала такая необходимость. Лишь со временем, повзрослев, родители постепенно стали являться ему в ином свете – не смотря на всё своё лицемерие, Отто постепенно убеждал сына в том, что воюет на его стороне и не смотря на многочисленные конфликты, между отцом и ребёнком было заключено негласное перемирие, которое со временем перерастёт в настоящую, самоотверженную любовь между поколениями. Роль матери Штефан в своей жизни наш герой не осознавал до последнего, пока не убедился, насколько та была велика. За те лёгкие касания, которыми она направляла сына, он будет ей благодарен до самого конца своей жизни.
Наконец, я должен внести свой последний комментарий об этом мире, который я любил и до, и после. До сих пор этот момент кажется мне одним из самых важных. Некоторые вопросы мы задавать лишь самим себе, без всякой надежды хоть когда-нибудь получить на них вразумительный ответ. Как бы Штефан ни старался, ему раз за разом приходилось признать, что он не в силах объяснить себе самому мой поступок. Когда я ушел, на Земле после меня остались лишь разбитые судьбы людей, которых я любил и так и не высказанные фразы о любви, дружбе, верности и терпимости к своей природе. Мои знакомые и друзья винят себя в том, что в нужный момент не разглядели во мне болезнь, день за днём разваливавшую меня на осколки. Им кажется, что это их вина, что это они не смогли предотвратить неотвратимое. Я слышал, что неудавшиеся самоубийцы проходят курс лечения в психиатрических клиниках и затем редко решаются на вторую попытку. А вот о тех мятежных ангелах, которым удалось уйти с первого раза, говорят, что на короткий миг, перед самым концом, они испытывают сомнение в своём решении, как в знаменитой фразе одного уцелевшего самоубийцы: «Когда ты летишь с моста, всё в твоей жизни кажется уже не таким уж и неразрешимым, кроме одного – ты летишь с моста». Всё в этом мире поддаётся толкованию и объяснению – и даже не одному. В моём случае живым только и можно, что строить догадки и пожимать плечами – спросить у того, кто знает, у них уже не получится. Но если бы я и уцелел, а затем испытал бы все те лишения и страдания тех, кого объявляют неудавшимися самоубийцами, умалишенными – как бы я тогда ответил на этот вопрос, если бы мне задали его прямо: почему? Поверил бы мне кто-нибудь, что всё было именно так, если учесть во внимание мой диагноз?
«Зачем ты оставил нас и уезжаешь так далеко?» – примерно так выглядели мысли друзей и знакомых Штефана в Берлине, когда он год назад покидал свой дом и отправлялся в другой, тогда ещё ему незнакомый. Забыв о своём безразличии ко всему на свете, они удивлялись и протестовали против такого поворота событий. Но воля этого мира, стремящаяся к движению, оказалась сильнее эгоизма человека, силящемуся сохранить привычный жизненный уклад. Штефан мог мечтать о том, чтобы остаться, но в реальном мире не видел ничего, что могло бы помешать произойти тому, что неотвратимо случится. Так и со мной – в этом происшествии не было ничего, что не должно было, без вмешательства совсем уж фантастических чудес, произойти.
Я жил, искренне веря, что: «То, от чего легко избавиться – не является частью тебя настоящего». Но раз так, то исключение ли из этого мыслительного правила жизнь – столь хрупкая и ранимая? А если нет, тогда что нам тогда остаётся, из чего мы состоим на самом деле? Только из воспоминаний. Они, вовсе не жизнь – единственная неотъемлемая часть меня, разделённая между мною самим и теми, кто когда-либо знал меня. Просто так им не исчезнуть, не угаснуть, как чахнет со временем жизнь – они переживут меня ещё на многие лета. И я могу быть рад за себя хотя бы потому, что остался в памяти таких прекрасных людей, частью историй которых я стал навсегда. Жаль только, что конец этой прекрасной повести мне уже не увидеть своими глазами, которые видят теперь лишь деревянную крышку гроба, за пределы которой им не заглянуть никогда, как человеку, живущему стереотипами. Они закрыты навсегда, солнечный свет для них – словно магия из легенд. Впрочем, на то я и призрак, чтобы смотреть на мир живых через их же зрачки. Что ещё остаётся – переживания и эмоции, не свои, но других. Понимая это, я читаю истории, будто смотрю на яркие полотна, одним взглядам улавливая и начала, и середину, и конец.
И под конец, могу ответить тем, кто не верит в бессмертие и жизнь на той стороне: истории не заканчиваются там, где автору вздумалось поставить точку; истории обрываются там, где кончаются чувства.