Большая коллекция рассказов

VIII. ВОКЗАЛЬНАЯ И ОТЕЛЬНАЯ ПРИСЛУГА

Самые мешкотные слуги – это, бесспорно, те, которые состоят при пассажирских британских железных дорогах. Одно уж дыхание такого прислужника – тихое, ровное, спокойное, проникнутое лучшими свойствами прадедовских часов, – внушает вам понятие о достоинстве и величии этого джентльмена. От всей его выразительной особы веет атмосферою страны грёз. Благодаря ему сами по себе непривлекательные пассажирские залы становятся чем-то вроде оазисов покоя среди бешеной суеты тревожного мира. Вся их обстановка вполне гармонирует с прислужником: старые сиденья, тянущиеся бок о бок тесными рядами, как мертвецы в морге, покрытые такими же белыми чехлами и свидетельствующие о смерти и разрушении; блюдо с мертвыми мухами, глубокомысленно водворенное как раз в центре стола; пестро разрисованные объявления о пиве и портере необыкновенных качеств и о чудо-шампанском, бьющем фонтаном из стен старого, по всей вероятности, судя по его виду, осаждаемого привидениями замка, расположенного в мертвой пустыне; однообразное, снотворное жужжание больших синих мух и т. п. вокзальные аксессуары.

Дух этого «оазиса» быстро овладевает вами. Вы вошли в залу с намерением использовать оставшиеся до отхода поезда пятнадцать минут и наскоро съесть баранью котлетку, запив ее стаканом кларета. Но один взгляд на прислужника убеждает вас, что такое намерение может показаться ему неуместным и, пожалуй, даже, так сказать, не английским. Поэтому вы заказываете порцию холодного мяса и кружку пива. Британский вокзальный прислужник относится отрицательно к вину; он – человек Средневековья, а пивные кружки с крышками напоминают именно те времена. К мясу вам, быть может, подадут картофелину, видом и вкусом напоминающую мыло; потом поставят перед вами пародию на сыр и блюдо с плавающей в воде зеленью, похожею на корм для кроликов, но долженствующею изображать салат.

Пока вы справляетесь со всем этим, поезд уходит, и на вас нападает странная сонливость. Понемногу у вас исчезает последний проблеск сожаления о том, что вы прозевали поезд и вместе с тем нарушили известное принятое вами на себя обязательство, что должно навлечь на вас серьезные неприятности, а быть может, и невознаградимые потери. И все это благодаря нашему, английскому, вокзальному прислужнику. Поговорим теперь об иноземных.

Для английского путешественника иноземные прислужники, не только вокзальные, но и отельные, прямо невыносимы, по крайней мере, на первых стадиях их карьеры. Я только тогда могу терпеть такого прислужника, когда понимаю его, а он понимает меня. Меня всегда сильно раздражает, когда его английский язык хуже моего французского или немецкого, но он, вероятно, в целях дальнейшего усовершенствования в английском языке, упорно настаивает на том, чтобы беседа велась исключительно по-английски. И это в то время, когда я наскоро закусываю на вокзале или обедаю в гостинице, то есть в то время, когда все мои мысли устремлены исключительно на еду и заботу о хорошем пищеварении, а вовсе не на лингвистические экзерсисы.

Один прислужник, которого я встретил в отеле в Дижоне, знал по-английски не больше попугая. Когда я вошел в столовую и подозвал его, чтобы заказать обед, он вдруг воскликнул на немыслимом английском языке и каким-то странным тоном:

– А! Вы… англичанин!

– Да, англичанин, – ответил я. – Ну и что из того?

Шла англо-бурская война, и я был уверен, что этот прислужник хочет в моем лице оскорбить всю английскую нацию, а потому приготовился дать ему надлежащий отпор.

– Вы англичанин… англичанин, – твердил он в ответ, видимо не зная, что еще добавить; при этом в его тоне звучала радостная нотка.

Я понял, что он пытался только предложить мне вопрос: не англичанин ли я? Я еще раз сознался ему, что он угадал верно, и стал обвинять его в том, что он – француз. Он не возражал против этого. Полагая, что «введение» этим и ограничится, я начал заказывать себе обед. Я заказывал его на французском языке. Я не хвалюсь своим французским, потому что никогда не был охотником учиться по-французски; меня заставляли, пользуясь моим малолетством и моей, как принято нынче добавлять в этих случаях, «беспомощностью и беззащитностью». И я старался учиться этой, по моему тогдашнему мнению, тарабарщине как можно меньше. Несмотря на это, я все-таки выучился болтать по-французски настолько, чтобы иметь возможность жить в местностях, где не могут или не хотят говорить на других языках, кроме французского. Предоставленный самому себе, я с полным успехом мог бы заказать себе на этом языке приличный обед.

Я был очень утомлен долгим переездом и чувствовал сильный голод. В этом отеле имелся отличный стол, как мне было уже известно через других лиц, знавших это по собственному опыту. Я уже несколько часов тому назад начал мечтать о предстоящем обеде и мысленно предвкушал его. Поэтому понятно, с каким нетерпением вступил я в пространные объяснения с этим прислужником, стараясь растолковать ему, какой именно обед желал бы получить. Но прислужник и слушать меня не хотел. Он вбил себе в свою клинообразную голову, будто англичане питаются исключительно мясом, и я никак не мог его разуверить в этом. Он пропускал мимо ушей все мои возражения и твердил свое.

– Ви хочет хорош бифстек, – лопотал он. – Я дать бифстек…

– Нет, – возражал я, – мне не нужно бифштекса, в особенности приготовленного во французском провинциальном отеле. Я желаю получить что-нибудь съедобное, вполне съедобное, понимаете? Например, я хотел бы…

– Да, да, бифстек с катофью, – весело перебил он.

– С чем? – спросил я, не поняв сразу этого странного слова.

– С катофью… вареный катофью, – повторял он, пытаясь пояснить свою мысль движениями головы, рук и, вообще, самой оживленной мимикой и жестикуляцией. – И бель эль тожи, – добавил он, вероятно имея в виду угостить меня «белым элем».

Мне нужно было, по крайней мере, пять минут, чтобы выбить у него из головы бифштекс. И когда мне это, наконец, удалось, мне уже было совершенно безразлично, что есть, лишь бы было хоть что-нибудь. Поэтому я заказал порцию супа и жареной телятины. В виде третьего блюда прислужник по собственной инициативе прибавил нечто, похожее на припарку, но величаемое им «плюмпуденом». Я так и не решился дотронуться до этой сомнительной смеси. Мне кажется, прислужник сам состряпал это, желая угодить мне.

Этот слуга – настоящий тип; вы наталкиваетесь на него повсюду. Он переводит вам на ваш язык счета, сравнивая десять сантимов с одним пенни, двенадцать франков – с фунтом стерлингов; а при размене вами наполеондора с образцовым усердием сует вам в руку целую горсть медных су.

Прислужник – общий для всех стран тип, хотя больше всего он процветает, кажется, во Франции, в Италии и в Бельгии. Британский прислужник становится очень грубым и неприятным, когда его уличают в неблаговидной проделке. Иноземный же прислужник относится к таким случаям более снисходительно; он не сердится и не пламенеет деланым негодованием. Он, видимо, огорчен вашими упреками, но из сострадания к вам же; он опасается, как бы вы не повредили своему здоровью, расстраиваясь по пустому подозрению, и спешит предупредить такую беду прибавлением вам к сдаче нескольких мелких монет «из своего собственного кармана», лишь бы вы успокоились. Рассказывают об одном французе, который, не зная настоящей стоимости английской монеты, обыкновенно отсчитывал кэбменам по одному пенни, пока те не объявляли себя удовлетворенными; а когда он пробовал давать кэбменам крупную монету, то они при сдаче всегда будто бы обсчитывали его. Я не верю этому рассказу, потому что, насколько мне известно, наши лондонские извозчики, за редкими исключениями, люди довольно честные.

Но, по всей видимости, эта история уже успела переправиться через британский канал и внедриться в умах иноземных прислужников, в особенности – вокзальных. Они всегда дают путешественникам сдачу самыми мелкими монетами и притом с таким видом, словно жертвуют вам сбережения всей своей трудовой жизни. Если вы по прошествии пяти минут все еще окажетесь не вполне удовлетворенным, прислужник вдруг скрывается. Вы думаете, что он побежал куда-нибудь за деньгами, так как имевшихся у него в наличности не хватило для расплаты с вами, но проходит четверть часа, а он не возвращается, и вы начинаете спрашивать о нем его товарищей.

Лица этих господ сразу омрачаются. Вы задели самое больное место их чести. Тот, о котором вы спрашиваете, действительно служил здесь, но теперь больше уже не служит, и куда девался – им неизвестно. А если бы случилось, что он, по милости превратностей судьбы, когда-нибудь вновь попал им на глаза, то они сообщат ему, что вы ждете его.

Между тем раздается второй звонок, и сторож громким голосом возвещает, что ваш поезд готовится отойти. Вы спешите в вагон, утешаясь соображением, что вам могло быть недодано и гораздо больше…

Один прислужник на вокзале северной железной дороги в Брюсселе вручил мне взамен данной ему пятифранковой монеты, за вычетом стоимости выпитой мной чашки кофе, крохотную турецкую монету, ценность которой мне до сих пор не удалось вполне установить, потертый до неузнаваемости двухфранковик и несколько сантимов. Вручил он мне этот денежный ералаш с видом человека, вносящего свою лепту на благотворительное дело. Мы посмотрели друг на друга. Должно быть, мой взгляд внушил ему мысль о моем неудовольствии. Он достал из кармана кошелек; по всей вероятности, он желал этой манипуляцией намекнуть, что я выжимаю из него последние капли крови. Но я оставался непоколебим. С миной мученика он извлек из кошелька монету в пятьдесят сантимов и прибавил ее к прежней сумме.

Я предложил ему сесть около себя, так как нам, по-видимому, предстояло немного потолковать. Думаю, он догадался, что имеет дело не с дураком.

– A, monsieur понимает! – веселым голосом воскликнул он и, смахнув всю мелочь со стола в свой кошелек, дал мне сдачу как следует.

После этого он хотел отойти от меня, но я подзадержал его и продолжал наслаждаться его обществом до тех пор, пока не пересмотрел всех монет. Он ушел со смехом и передал о моей проделке своему товарищу по столу, который также засмеялся. Когда я проходил мимо этих господ, они отвесили мне по низкому поклону и пожелали счастливого пути. Так я и оставил их смеющимися. Будь на их месте англичане, те до следующего утра глядели бы злыми буками.

Помню, как в дни моей молодости мне довольно дорого обошелся один из таких прислужников, делавший вид, что принимает меня за наследника всех Ротшильдов вместе взятых. На основании своих более или менее горьких опытов я вывел заключение, что с этими людьми нужно поступать с особенной тактичностью. Когда, например, один из них будет навязывать вам вина самой высшей марки, то вы возьмите его за руку и попросите сказать по совести, не может ли он раздобыть для вас бутылочку самого дешевого сорта. После этого он, наверное, придет в себя и перестанет считать вас наследником Ротшильдов.

Бывают такие заботливые прислужники, что вам так и хочется называть такого прислужника «дядей». Но, конечно, вы вовремя спохватываетесь, что это могло бы повлечь к нежелательным осложнениям в ваших с ним сношениях. Когда вы при нем угощаете даму и желаете придать себе в ее глазах известный вес, этот родственно расположенный к вам прислужник непременно поведет себя так, словно угощает он, и заставит вас почувствовать злобу.

Самое большое оскорбление, какое вы можете нанести прислужнику, состоит в том, чтобы принять его за «своего». Вы уверены, что это ваш: у него та же лысая голова, те же черные баки, тот же римский нос. Но вы не заметили, что у вашего глаза голубые, а у этого – карие. Вы останавливаете его, когда он проходит мимо вас, и просите подать вам красного перцу. Он окидывает вас таким высокомерным взглядом, что вам делается и стыдно и страшно, будто вы сильно оскорбили его. Весь его вид говорит вам: «Вы ошиблись, сударь, и спутали меня с кем-нибудь другим. Не имею чести знать вас».

У меня никогда не было привычки оскорблять кого-либо, но иногда я совершенно бессознательно оказывался виновным в этом, причем каждый раз чувствовал себя в высшей степени пристыженным. То же самое чувствую я и тогда, когда нечаянно приму чужого прислужника за своего.

– Я пришлю вам вашего человека, – отвечает он мне, но таким тоном, который резко обозначает разницу между прислужником чужим и вашим. Часть из них, быть может, не разбирает, кому прислуживает; другие же проникнуты сознанием своего человеческого достоинства. Вам становится понятным, почему ваш прислужник держится от вас в стороне: он стыдится вас, потому что вы мало заказали. Быть может, он выжидает время, когда ему можно будет незаметно проскользнуть к вам. Тот, которого вы так легкомысленно приняли было за своего, отыскивает вашего, оказавшегося спрятавшимся за шкафом, и говорит ему: «Вас спрашивает номер сорок второй». Тон его голоса добавляет: «Если вы покровительствуете подобного рода потребителям, то это, конечно, ваше дело, но, пожалуйста, не заставляйте меня возиться с такой мелочью».

IX. ЖЕНСКАЯ ЭМАНСИПАЦИЯ

Один знатный восточный человек отбывал с наших берегов на родину. Прощаясь с ним на палубе парохода, молодой дипломат, приставленный к этому человеку на время его пребывания в Лондоне, спросил его:

– Как понравилась вашей светлости Англия?

– Слишком много женщин, – лаконично ответил важный уроженец Востока и спустился в свою каюту.

Молодой дипломат вернулся на берег в глубокой задумчивости. В тот же день вечером он явился в наш клуб и передал нам слова восточного гостя, и мы принялись обсуждать их.

Разве маятник качнулся слишком далеко в одну сторону? Верно ли краткое, но многозначительное замечание восточного жителя, человека, очевидно, очень наблюдательного и неглупого? Если подумать хорошенько, не окажется ли и в самом деле, что весь Запад отдан во власть «вечно женственному»? Посетитель с Марса или Юпитера, наверное, назвал бы нашу страну женским ульем, в котором скромно одетый мужчина держится при том лишь условии, чтобы он делал всю трудную работу и старался приносить как можно больше пользы. В прежние времена мужчина наряжался в дорогие цветные ткани и посещал зрелища один, без женщины; ныне же наряжается со всевозможной роскошью и красочностью женщина и посещает зрелища, которые устраиваются почти исключительно для нее. Одетый в неказистую, пожалуй, даже подавляющую своей простотою одежду, мужчина сопровождает женщину лишь для того, чтобы таскать за нею необходимые ей, по ее мнению, в театре вещи и подзывать ее экипаж. Среди трудящихся классов жизнь, по необходимости, остается примитивной; нравы жителей пещер сохранились во всей своей полноте среди обитателей фабричных кварталов. Но в высших и средних слоях общества мужчина, бесспорно, стал слугою женщины.

Помню, как-то раз в моем присутствии одна мать разъясняла своему маленькому сыну обязанности мужчины. В доме у них гостила маленькая племянница хозяйки. Дети, как водится, часто ссорились из-за игрушек и разных пустяков, и вот мать внушала мальчику, что он, как мужчина, обязан во всем беспрекословно уступать своей маленькой гостье. Если ей понравится что-нибудь из его вещей, то есть какая-нибудь игрушка или книга, то он должен сейчас же предоставить эту вещь в пользование девочки.

– Но почему же так, мама? – недоумевал мальчик.

– А потому что ты – мужчина, – отвечала мать. – На то ты и родился маленьким мужчиной, чтобы угождать маленьким девочкам; а когда сделаешься большим мужчиной, то должен будешь угождать и большим девушкам.

Долго толковала мать в таком духе, пока сынок не проникся ее идеями. И с той минуты, что бы ни делала девочка, что бы ни схватила и ни сломала из его любимых игрушек, какую бы из его лучших книг ни изорвала, – он храбро удерживался от желания отмутузить ее за это; напротив, даже всячески старался выразить, что его это нисколько не огорчает и он очень рад, что его дорогая кузиночка так славно забавляется на его счет.

Девочка всегда выхватывала у него из-под носа самые любимые его лакомства. Все ее шалости, иногда довольно серьезные, сходили ей с рук безнаказанно. Мальчика мать заставляла и учиться и кое-что делать по дому, но девочка все время только и знала объедаться фруктами и сластями, баловаться и озорничать. Наконец мальчик не выдержал и спросил у матери:

– Мама, неужели она может вести себя так дурно и никогда не делать никакого полезного дела только потому, что она девочка?

– Конечно, мой милый, – ответила мать. – Отчего же девочкам и не побаловаться? Мужчина должен работать и не смеет баловаться, а девочкам можно…

Современная женщина избегает всяких обязанностей. Хозяйством она не желает заниматься, называя это «домашним рабством» и чувствуя себя призванною к «высшей деятельности». Какую именно она подразумевает высшую деятельность – этого она не удостаивает объяснять. Несколько знакомых мне замужних женщин сумели убедить своих мужей в том, что вся суть их жизни в этой деятельности, поэтому они не могут оставаться с мужьями, а будут жить одни, самостоятельно. Покинув свои дома, они в компании с другими искательницами «высшей деятельности» основались в жалких бараках, очень мало отличающихся от меблированных домов в Блумсбери. Но искательницы высшей деятельности называют эти бараки «усадьбами» и «дворами» и очень гордятся ими. Эти искательницы не обременены ни заботами по хозяйству, ни даже слугами; они убеждены, что ничем не должны быть обременены.

Артемус Уорд повествует нам об одном человеке, который просидел в тюрьме двадцать лет. Вдруг его осенила блестящая мысль: он взломал окно и вылез из него. Так и мы, неразумные смертные, заключенные, бог знает сколько веков, в этом полном всяких неудобств и тревог мире и привыкнув к этим неудобствам и беспокойствам, думаем, что нет никакой возможности избавиться от них. Мы уверяем себя, что человек родился исключительно для тревог и что единственный способ облегчить себе наше существование в этой мировой тюрьме – это обращение к утешениям философии. И вдруг перед нами появляется современная женщина и начинает доказывать нам, что отлично можно обходиться без всяких хлопот и забот; стоит лишь забросить свои скучные дома, со всем их сложным устройством и громоздкой дедовской обстановкой, и перебраться в голые, сырые и промозглые стены «усадеб» и «дворов», – вот и вся недолга.

«Доктор не велит ее расстраивать». Она такая слабенькая и нежная; ее нужно беречь. В «усадьбах» и «дворах» она не будет расстраиваться; ну, и пусть живет в них. Быть может, и мы, глядя на ее пример, сумеем отделаться от всяких забот и треволнений домовитости?

Многим женщинам (по крайней мере, тем, которых я имею в виду) нужен «высший» образ жизни. Эти устремленные ввысь существа страшно обижаются, когда их попросят пришить хоть пуговицу. Разве для этого нет других женщин, специально назначенных и приспособленных Самим Провидением для таких низких, рабских дел? Они отделались от всяких низменных занятий, чтобы посвятить все свое время «высшим» задачам, вести «высший» образ жизни.

В чем же состоит их «высшее» существование? Одна из них пилит на скрипке, другая вяжет что-то крючком, третья изучает модные танцы. Неужели только в этом и состоят те «высшие» задачи, ради которых женщина требует освобождения от всех ее прямых обязанностей? И если так, то не угрожает ли нам эта их эмансипация от домашнего очага тем, что мы будем вынуждены бросать не только наши дома, но и все, что связано с домашним очагом?

Кроме того, когда с пути женщины будут устранены последние препятствия, то не окажется ли в мире чересчур много пилильщиц на скрипке, вязальщиц крючком и плясуний? И что станется тогда с миром? А может быть, «высшие» задачи современной женщины заключаются в чем-нибудь другом, действительно возвышенном? Почему же этого не видно?

Одна из моих знакомых дам состоит попечительницей приюта для беспризорных детей и секретарем комитета для приискания работы безработным. А у нее дома две прислуги, четверо детей и муж, и, кажется, она до такой степени привыкла к хлопотам и заботам, что не могла бы жить без них. Имея примером эту даму, могли бы и другие заниматься высшими делами, не бросая дома и семьи.

Современная женщина нашла, что дети мешают ее умственному развитию, поэтому всячески отделывается от них. Мужчина, пишущий поэмы, задумывающий и выполняющий картины, сочиняющий новые мелодии, разрабатывающий философские темы, – и все это среди житейского шума и суеты, среди тревог относительно завтрашнего дня, – с ужасом думает о том, что же это за новая женщина, слух которой так нежен, что для него нужно закрыть наглухо весь мир, чтобы этот мир своим шумом не беспокоил ее и не мешал ей в ее великих стремлениях.

Один из моих приятелей, оптимистически настроенный, уговаривает меня не ломать головы над этими вопросами, так как, по его убеждению, все распутается само собою и вернется на круги своя. В настоящее время женщина находится в периоде миросозерцания, обращенного на саму себя. Школьный период, со всеми его стеснениями, навсегда миновал для нее. Она покончила со скучными учебниками и уроками, простилась со скучными учителями и обзавелась своим собственным «ключом», – вообще, зажила свободно. Но для нее осталось еще много стеснительных условий, вроде необходимости возвращаться домой не позже полуночи, держать себя «с большим достоинством», и разных других «церемоний». Это ее раздражает, и она кипит негодованием. Это совсем не вяжется с ее убеждениями в том, что жизнь – не что иное, как длинная оргия всяких удовольствий и наслаждений, без малейших ограничений в прихотях. Но этот период скоро окончится и даже, пожалуй, уже оканчивается. Женщина сознательно выступит на арену действительной жизни, когда убедится, что и там есть серьезные правила, обязанности и ответственность, возьмет на себя посильную часть бремени мужчины и тем завершит свое предназначение.

Дай-то бог!

А пока что она живет себе припеваючи; многие находят, что даже чересчур припеваючи. Она требует себе всего лучшего. Она желает быть избавленной от всякого труда, на который смотрит, как на узы невольничества, и пользоваться одними удовольствиями жизни. Ее никто и ничто не должно беспокоить. Она должна быть безусловно свободна, чтобы следовать своим высшим призваниям.

Уважаемая леди! мы все чувствуем себя призванными к «высшей» жизни. Например, лично мне вовсе бы не хотелось писать эти глупые очерки. Я очень желал бы, чтобы кто-нибудь взял на себя все мои денежные и прочие заботы, а я сидел бы спокойно в большом мягком кресле и мечтал бы о тех чудесных вещах, которые я мог бы написать, если бы только этому не препятствовали глупые люди, то и дело пристающие ко мне с разного мелочью, недостойной моего «высшего» внимания.

Ведь и Томми Смит чувствует себя приспособленным к более высшей деятельности, чем корпеть с девяти утра до шести вечера в конторе над глупым писанием цифр и подведением итогов. Он также весь проникнут сознанием, что настоящее его призвание – портфель первого министра или жезл фельдмаршала. И так каждый из нас. А вы, уважаемая леди, воображаете, будто у нас нет влечения к высшему, будто мы любим свои конторы, канцелярии, лавки и фактории? Нет! нам всем хотелось бы писать поэмы, рисовать картины и за это быть предметом поклонения всего мира. Может быть, вы думаете, что мужчина каждое утро уходит в Сити как на пикник и, позабавившись там восемь часов подряд, возвращается домой, чтобы надоедать вам напоминаниями об обеде?

Это все та же старая сказка, только навыворот. Раньше мужчина говорил, что женщина ничего не делает дома, а только и знает, что по целым дням лодырничает. «Ну, приготовит, скажем, картофельный пудинг, – так велико ли дело? Это – игра, а не дело; самый малый ребенок, и тот сумеет состряпать такое неважное блюдо. А вот пускай-ка она попробует поработать за меня в поле»… Слыша такие слова мужа, жена говорит ему: «Попробуй сделать картофельный пудинг сам. А я пока пойду займусь твоим делом». И она уходит в поле работать за мужа, и работает успешно, а муж остается дома, чтобы заняться делом жены, и убеждается на опыте, что состряпать картофельный пудинг, который можно было бы с удовольствием есть, – вовсе не такое пустячное дело, как он думал раньше; да и остальные хлопоты по дому и присмотр за ребятишками – тоже не забава.

Нынче же стали болтать глупости сами женщины. Копать картофель – да ни за что! Конечно, высокоуважаемая леди, это дело для вас теперь очень трудное: от него и спинка может заболеть, да и слишком уж это низко.

Конечно, в сущности безразлично, мужчина или женщина выкопает картофель и сделает из него пудинг. Копанье картофеля требует большой мускульной силы, поэтому, пожалуй, скорее входит в область деятельности мужчины, изготовление же пудингов, как дело, требующее меньшего напряжения этой силы, более подходит женщине. Но, повторяю, не все ли равно, кто сделает то или другое, – лишь бы было сделано. Само собою ни картофель не выроется, ни пудинг из него не сделается, да и не совсем удобно взвалить оба эти дела на одни плечи. Поэтому мужчине и женщине нужно полюбовно решить, что должен делать каждый из них; а решив, пусть они мирно делают то, за что взялись, и не изводят друг друга упреками и насмешками: «Какое твое дело – ерунда одна! Вот я так действительно тружусь в поте лица, и не будь меня, ничего бы и не вышло!» Мужчина и женщина одинаково нужны друг другу; только их совместными усилиями и можно достичь того, что называется счастьем…

Я знаю трех интеллигентных женщин, взявшихся за мужской труд. Одна из них была брошена своим мужем и осталась с двумя малолетними детьми на руках. Она нашла надежную женщину, которой смело могла поручить присмотр за домом и детьми, а сама поступила в оркестр пианисткой и зарабатывала по два фунта в неделю. В настоящее время она получает по четыре фунта в неделю и работает по двенадцати часов в сутки. У другой тяжело заболел муж. Он остался жив, но лишился ног и не мог ходить в контору, в которой служил до своей болезни, но мог заниматься перепиской бумаг дома. А так как его заработка оказалось недостаточно, то жена открыла портновское заведение, и дело у нее пошло хорошо. Третья осталась вдовою без всяких средств. Она поместила своих троих детей в закрытый пансион и открыла для своего пропитания чайную.

Значит, при известной энергии, и женщина может делать мужское дело, но, конечно, в пределах возможного.

На континенте женщины уже ухитрились вывернуть всю жизнь наизнанку. Там на местах мужчин почти везде засели женщины, заставив мужчин занять женские места. Так, например, дамскими гардеробами там заведуют отставные артиллерийские сержанты, а бреет и стрижет мужчин молодая златокудрая дамочка, озаряющая их при этом обольстительной улыбкою. Что касается меня лично, то я предпочитаю быть выбритым и остриженным артиллерийским сержантом, а моя жена говорит, что отлично может обойтись без него в своей гардеробной. Но таков уже закон на континенте, что мужчины делают женское дело, а женщины – мужское, и нам поневоле приходится там подчиняться этому.

Помню, как я в первый раз путешествовал с дочерью по континенту. Утром, после первой ночевки в одном из городов материка, я был разбужен пронзительным криком, несшимся из комнаты моей дочери. Я поспешно накинул на себя верхнее платье и бросился туда. Ворвавшись в ее комнату, я не заметил там дочери, зато увидел здоровенного детину в синей блузе, державшего в одной руке кувшин с водой, а в другой – пару вычищенных женских ботинок. Он казался не менее моего огорошен видом пустой постели. Из-за умывальника в углу вдруг раздался отчаянный вопль дочери: «Ради бога, уберите этого человека! Зачем он пришел сюда?»

Когда все успокоилось, я объяснил дочери, что в чужих землях горничная теперь заменена мужчиною, а женщины заняты кладкою кирпича, дрессировкой лошадей и т. п. мужскими делами.

Когда вы входите в табачный магазин, то видите за прилавком обворожительную молодую дамочку, осведомляющуюся о вашем желании. Вы спрашиваете у нее такого табаку, к какому привыкли, а она предлагает вам другого, не находя разницы между различными сортами, если они сходятся в цене. Она думает, что вы просто привередничаете, не соглашаясь брать предлагаемый ею сорт.

Корсетные мастерские там обслуживаются представительными молодыми людьми с бородкою а-ля Ван Дейк, женщины бегают по клубам, мужчины стряпают, и, тем не менее, женщина все еще не считает себя достаточно свободной…

В заключение я должен сказать… Я знаю, что это заключение многим представительницам прекрасного пола может показаться… невежливым, но не могу удержаться, чтобы не высказать его, иначе это будет тяготить мою совесть. По моему крайнему разумению, женщина едва ли создана для полной свободы от всяких забот. Вернее всего, что и она, наравне с мужчиной, предназначена для того, чтобы нести часть мирового труда.