– Объясните нам, что происходит!
Ученые начали мямлить что-то про подземные толчки. Я, как человек, который буквально час назад видел, как огромная волна снесла царский общественный сортир капитального строительства, сразу подумал про это самое.
– Тут подземные толчки, – все мямлили они, озираясь по сторонам, словно за нами присматривают, а потом мы услышали взрыв где-то вдалеке. Глаза ученых забегали еще быстрее, воспоследствии чего они просто извинились, что им пора и спешно ретировались, как было ясно, сматывать удочки.
Мы вышли на улицу, придерживая Антоху втроем. С одной стороны, непонятно было, почему или зачем мы не оставили его в машине, а с другой понятно.
– Давайте поедем куда-то, – устало попросила Юля.
Когда я открыл машину, и уже готов был плюхнуться в кресло, увидел, что кожа на сидениях вся потрескалась, и местами облезла.
В машине были сигареты, и нам стало сперва вкуснее, а потом и настроения прибавилось. Мы ехали по городу, проезжали мимо черных облезлых деревьев без листьев. Везде было очень много людей. Кто-то демонтировал электрические провода, кто-то – снимал дорожные знаки, кто-то вывески магазинов. Все эти люди, которые были одеты в те самые комбинезоны, которые продавал Кирилл, сматывали удочки. Словно готовился гигантский переезд.
– А бывали в том аттракционе, в котором переживаешь свою смерть? – спросил я, – Давно хотел побывать, все нахваливают. Мне на День рождения сертификат подарили, я только недавно отоварил.
– Я сразу сходила, когда они только появились, – Юля что-то много хвасталась сегодня, – Хочу сказать, это познавательно – узнать и чувствовать, чем все закончится.
– А там это как, виртуальная реальность или типа того? – этот каннибал, хоть и умный, но душнила, и об этом все знали.
– Нет уж, какая виртуальная реальность! – возмутился я! – Там взаправду все!
– Ты должен сам свою смерть пережить, это бесполезно объяснять, – поддержала меня Юля.
– Ну хорошо, ты вот, например, – Кирилл повернулся к ней, – Ты вот, например, что там испытала?
– Я мыла окна и сорвалась с подоконника, все было очень быстро. Я сперва даже не поняла, за что отвалила такую кучу денег. Очень обидно было – вот сидишь, сразу летишь, сразу это чувство…
– Боли?
– Смерти, как будто… это ни с чем не сравнить, это не описать. Раньше никто не мог испытать это, а потом рассказать, а теперь каждый может.
– А нельзя было попросить, чтобы они показали тебе другую смерть, подлиньше? Можно было бы и судом запугать.
– Там же не это, – вставил я, – Там же испытываешь свою реальную смерть, ту, от которой воспоследствии умрешь. Как же они ей покажут, что она умирает от другой смерти, если она умрет от смерти воспоследствие выпадения из окна.
– А как там это происходит вообще?
– Ну раздеваешься полностью, ложишься в такую капсулу с водой, лежишь, релаксируешь, и потом оно приходит. Как очень-очень реалистичный сон, в котором ты все понимаешь, все чувствуешь, и боль, и страх, и можешь даже осознавать, что это невзаправду…
– Вообще такое слово дебильное, – нагло перебил я, – Как в детском саду.
Я решил еще как-то художественно подчеркнуть свою мысль и негодование, опустил стекло и как харкну.
– Короче, тебе надо самому сходить, – невозмутимо продолжала Юля, мне о таком только мечтать, – Ты просто не можешь контролировать, что там происходит, а как только умрешь окончательно – сразу очухиваешься. Они потом чай с ромашкой предлагают, а то некоторых жестко колбасит прям.
– Я только что сдох, а мне еще и чай с ромашкой суют. Сразу думаешь, что лучше бы не очухивался.
– Ну а у тебя что было? – Кирилл теперь смотрел на меня, а Антон спал.
– Я, короче, под прессом сдохну. Там был какой-то завод, и передо мной два огромных пресса, и это единственный выход оттуда. Я прополз под первый, а второй он то опускается, то поднимается, с непонятной частотой. Я долго решался, а потом выгадал момент, и прыгнул под него, и он сразу же опустился немножко придавив меня. Я лежал, прижатый этим прессом к полу, и смотрел вперед, на свои руки.
– И все? – не вытерпела Юля.
– Я сперва подумал, что зря это все, зря полез под этот пресс, а потом я понял, что это моя смерть.
– Кончина, – подсказал Кирилл.
– Я понял, что это моя смерть, – я всегда мечтал продолжить невозмутимо, и, наконец, смог, – Понял ее, ощутил. Понял, что никогда раньше не испытывал такого чувства. Оно такое короткое, быстротечное, но при этом очень явственное, и необычное. Ты понимаешь, что это не голод, не любовь, не оргазм или недосып, что это что-то совершенно особенное. Не приятное, но и не гадкое. Только у меня оно было с привкусом какого-то очень сильного сожаления, вот прямо до слез. Ну и тогда пресс еще чуть-чуть поднажал и вопоследствии резко опустился до конца, но я уже ничего не почувствовал, просто очнулся и все.
– Да, круто, – позавидовал Кирилл. Явно позавидовал, – Думаешь, что все в жизни перепробовал, а оказывается – кроме смерти. Прямо особенное что-то?
– Да! – хором ответили мы все трое.
– Надо попробовать. А вы бы еще пошли? Подождите, то есть, если вы пойдете еще раз, будет все то же самое?
– Да, – подтвердили мы с Юлей.
– Ну и как, вы хотели бы вновь испытать чувство смерти?
– Это называется танасенс, – похвасталась Юля.
– Либо еще некоторые говорят танатасенс, – дополнил я.
– Ну так пошли бы снова, чтобы испытать это?
– Я бы не пошел, умирать неприятно. Интересно, но неприятно.
– Я ходила за компанию с подружкой, ей одной страшно было. Смысла нет, все точно то же самое, и все эмоции те же, не притупляются от раза к разу. Это скучно.
Наш разговор прервал звук телевизионных помех. Все вокруг трещало и шипело, звук был в самом воздухе, он не шел откуда-то, направленно, он был повсюду. Мы увидели, как вдали вспыхнул луч прожектора и устремился в небо, и еще один, и еще, и еще, много лучей, из самых разных мест города, и даже за его пределами. Шипение и треск помех все усиливались, пока небо не покрылось рябью телевизионных помех, сквозь которые вдруг проступила заставка «Юниверсал Пикчерз», но сразу же прервалась заставкой новостей.
– Ишь, чего откопали, – подивился Кирилл, – Эту технологию, я помню, забросили еще в девяностые, когда пролетала комета Галлея.
– Галилея, – поправил я с важным видом.
– Галлея, – упорствовал он.
– Когда я был маленьким, и вышел однажды на улицу ночью, чтобы что-то, то увидел, что на небе показывают кино, – проснулся Антон, – Там был проектор и коротенький луч. Между прочим, это не каждый день бывает.
– Странно, паники нет, но все сваливают, – Юля задумчиво смотрела в окно, на улицу, где только что множество людей укладывало множество вещей во множество машин, неторопливо разъезжаясь во множество сторон, не толпясь и не создавая опасных ситуаций в своем множестве.
Впрочем, теперь почти все стояли, задрав голову и смотрели на небо. Нам сказали, что правительство хочет, что бы в этот нелегкий час все смотрели телевизор, и потому им пришлось откопать эту технологию, которую забросили в девяностые. Потом они еще много говорили о чем-то, про какой-то катаклизм, но мы уже не слушали. Мы просто ехали, и по пути нам встретился мой двор, в котором люди, продолжая поглядывать на небо, собирали свои вещи, грузились в машины и потихонечку разъезжались.
– С тех пор я всегда открываю дверь квартиры, когда идут мыть окна, – процедила Юля.
– Да? И зачем?
– Чтобы подняться в квартиру, если вдруг упаду.
– Ты же умрешь?
– А вдруг меня откачают, вдруг я видела клиническую смерть, мне же как-то надо будет попасть в квартиру после выписки, да и вообще, даже если не откачают, чтобы хоть замки не ломали. Мама потом эту квартиру сдавать сможет, не хочу, чтобы тратилась на новые.
Мы помолчали какое-то время, продолжая ехать и курить, когда Юля заговорила вновь:
– Получается, ехать некуда?
– Получается, что так, – сказал я, и даже Кирилл кивнул.
– А куда ты едешь?
– Я хочу доехать до ближайшего выезда из города, посмотреть, что там.
– Мне кажется, там ничего интересного.
– Я почти уверен в этом, – произнес Кирилл.
– Тогда куда мы поедем? – спросил я.
– Отвези меня домой, пожалуйста, – попросила Юля.
– Давайте только не вешать нос! Тормозни! Давайте выйдем покурить! – ну конечно, такой момент и вечно Кириллу надо все испортить.
Мы остановились и вышли покурить, а потом Кирилл сказал:
– Слушайте, ну я, конечно, в этом ваше аттракционе не бывал, но если тебя, – он показал на Юлю, – еще в этой жизни будут заботить такие вещи, как мытье окон, значит, не все так плохо! Ну а ты, – теперь он показал на меня, – Тебе еще предстоит устроиться на завод. Так что никто сегодня не умрет! Эта фигня она не такая уж страшная!
Мы с Юлей остались докуривать свои сигареты, а Кирилл сел в машину, но почти сразу вернулся к нам обрадованный:
– Угадайте, кто сдох!
– Кто? – не поняли мы.
– Антоха дал дубу сзади!
– И что нам теперь с ним делать? – спросил я, понимая, что настало воспоследствие и слон был убит, но аппетита не было.
– Отвези нас на кладбище, я его похороню.
– А меня домой, – напомнила Юля.
Я не мог им отказать. Юля тоже вышла с ними на кладбище, и сказала, что прогуляется до дома пешком. Они спросили меня, куда поеду я сам. Я сказал, что поеду на почту. Они спросили, зачем. Я ответил, что в детстве всегда мечтал стать почтальоном. Я им не соврал.
На почте было очень мало людей, я сообщил, что хочу стать почтальоном, и попросил дать мне что-нибудь, что нужно отнести. Они виновато извинились, сказали, что зарплата будет только в следующем месяце, а потом дали мне последнее бумажное письмо на свете. Его автору подарили чайный набор и аплодировали во всех почтовых отделениях всего мира. Конечно, меня просто разрывало желание вскрыть и прочитать, но я сдержался.
И сдерживаюсь все еще. Я прошел мимо дома Юли, но ни в одном окне не горел свет, потом я дошел до кладбища, но и там никого не оказалось. Я подумал, что наверное у них у всех все хорошо, и они просто спят – и Кирилл, и Юля, и Антон, кто в кровати, кто в могиле. Главное, что всем покойно.
Я пошел дальше. У меня есть письмо и адрес, это далеко, и неизвестно, сколько мне идти. Должно быть, неделю или около того. Я не стал брать машину, бросил возле почты, предварительно сбив все настройки высотного корректора.
Был менеджер, стал почтальон, и я точно знаю, что несу самое последнее бумажное письмо на свете. Я несу, и это большая честь для меня – отнести последнее на свете бумажное письмо, и единственное, о чем я мечтаю сейчас – это чтобы на него не ответили.