Lucid dreams

ПАРТИЙНЫЙ СЕКРЕТАРЬ

«И быстрой ножкой ножку бьет»

А. С. Пушкин

Черная «Волга» затормозила рядом, опустилось стекло переднего сидения, показалась пухлая белая рука, обрамленная ослепительной манжетой с янтарной запонкой в виде серпа и молота, и стряхнула пепел сигареты. Вылетела струйка дыма. Окно закрылось. Пахнуло дорогим табаком, и дымок продолжал висеть в воздухе, колыхаясь у автобусной остановки, даже когда машина тронулась.

Через несколько минут подошел тридцать восьмой.

Когда я вышла из этого автобуса, начался дождь и поднялся ветер. Я шла домой, выставляя вперед свой, недавно купленный в райпо, японский зонтик, стальную ручку которого держала двумя руками, и на левой болталась сумка с продуктами, которая при быстрой ходьбе раскачивалась, норовя побольнее засандалить в живот острым углом молочного пакета. Я повернула на свою улицу. Рядом с домом стоял МАЗ.

– Привет! – закричал из-под машины Колян, – опять коробка, сука барахлит, а трояк я тебе с получки верну, не волнуйся.

– Да, ладно – отмахнулась я. Когда подошла к калитке, внезапно выглянуло солнце. Розовые георгины с каплями на лепестках; скамейка, надраенная ливнем до блеска; подновленный дождем почтовый ящик с облупившийся краской, вызвали во мне приливы радости, а достав оттуда «Литературку», мне показалось, что я совершенно счастлива. Чего еще желать? Есть крыша над головой – свой дом и даже сад; хлеб – зарплата в библиотеке небольшая, но стабильная; есть друзья, а в маленьком городе не так легко найти близких по духу людей и, что вообще редкость, хорошие соседи. Есть даже транспорт, старый отцовский «Запорожец», который, как ни странно, все еще на ходу. Движок, как сказал Колян, очень даже ничего.

И городок наш – Киселянск, я люблю. Он правда, очень красивый, стоит на берегах Киселянки, правого притока Волги. Свою историю город начинает в 18-м веке, когда Петр Первый хотел устроить здесь военную базу для потешного полка. Несовершенство тогдашней логистики не позволило это осуществить, так как обозы с провизией доставлять было хлопотно. Проект этот, как сказали б сейчас, был заморожен, однако движуха кой-какая по берегам реки началась, и сегодня Киселянск – райцентр с населением 10 тысяч. Конечно, у нас не кисельные берега, но нрав у киселянцев терпеливый и мирный, на жизнь, как бы тяжела она ни была, не жалуются, думаю, из-за страха, что остался в крови со времен основания города.

Размышляя об этом, я вставила ключ в замочную скважину. В прихожей разрывался телефон, кажется, звонил он долго, так как съехал на край полки. Я аккуратно поправила его и взяла трубку.

– Але – зазвучал женский голос, – это приемная первого секретаря райкома партии. Сейчас к вам приедет наш сотрудник, ожидайте – и, не заботясь о моём ответе, на том конце повесили трубку.

По стеклам снова застучал дождь. «Что надо этой партийной сволочи? Наверное, будут агитировать по выборам, ведь я им статистику порчу. Ладно, – посмеялась я про себя, – сейчас поговорим».

Убрав на всякий случай подальше три номера «Континента», что стояли на книжной полке, я поставила чайник и включила телевизор. Начиналась трансляция балета «Лебединое озеро». Гобой выводил печальную мелодию, по сцене плыли нежные девушки-лебеди, музыка становилась драматичнее и как только грозно запели тромбоны, в дверь постучали.

– Можно? – робко заглянула толстая тетка с сильно накрашенными щеками, по которым стекала тушь. Завитые волосы покрывала мокрая косынка из болоньи.

– Пожалуйста – не скрывая недоумения, я уставилась на румяную бабу. Не то, чтобы я ожидала увидеть самого Первого, Второго или Третьего секретаря Райкома, даже не инструктора по агитации, ну хоть какого-то мелкого аппаратчика, самую мизерную номенклатурную единицу, и это обязательно должен быть мужчина в сером костюме или в полоску – тогда я бы с ним поспорила. (В телевизоре веселился принц с друзьями.) А эта тётка… Она, тем временем, переместила с порога свою большую коричневую сумку, повесила плащ и, несмотря на сырость, от ее тела повеяло потом.

– Антонина Григорьевна Семенова – представилась она, – парикмахер райкома партии, можно просто Антонина.

– У партии своя парикмахерская? – съязвила я, – может и прачечная?

Антонина, не поняв моей иронии, ответила, что стирают они в городской, и тут же стала жаловаться на транспорт. Так как все водители оказались в командировках, ей пришлось ехать «на себе» и тридцать восьмого она ждала полчаса под дождем (уж мне ли рассказывать, что это такое). Я прониклась сочувствием к этой райкомовской бабе, к тому же она просто парикмахер.

– Я всех партейных обслуживаю, самого Первого брою и Второго и Третьего, конечно. Женам ихним тоже делаю прически, никто не обижается, рука, говорят, у тебя Тоня, легкая, и вы довольны будете.

– В каком смысле? – не поняла я.

– Вам положены по разнарядке косметические процедуры, стрижку, укладочку, макияжик. Не хуже комсорга Голубевой, уж вы мне поверьте, будете на приёме.

– Вы меня с кем-то спутали! – я не скрывала раздражения.

– Ой-ой, – засуетилась Антонина, полезла в карманы плаща и достала мокрую бумажку. Она развернула её, подрагивающими пальцами и прочла: «Товарищ Феоктистова? Водная 16?»

– Да.

– Ох ты, боженьки, – успокоилась Антонина, – в отделе агитации и пропаганды вечно так, плохо они работают, лишь бы галочку в отчет поставить, а сами и решение не доведут. Они должны были заранее уведомить вас о приглашении, – парикмахерша многозначительно подняла толстый указательный палец, – к Первому! К самому! На банкет! Концерт еще будет, артисты из филармонии, а я вам причесочку, макия…

– Что?! – я задохнулась от возмущения – На партийный банкет? Они что спятили?

– Что вы, что вы, не переживайте так, – опять заволновалась Антонина, – насильно не потащат. Не те времена, как говорится, чтоб под конвоем водили. Но с услугами-то как быть? Я ж человек маленький, приказано – выполняю. Не откажите уж вы пожалуйста, уважьте, а то неприятности у меня будут.

– А мне какое дело? Я вас не вызывала.

Антонина села на краешек стула, достала мятый носовой платок, громко высморкалась и стала вытирать глаза.

– Я тут на прошлой неделе вышла на работу апосля юбилея одного нашего товарища, – сказала она доверительно, – брила секретаря промышленности, рука дрогнула и по ихней-то щечке, бритвой. Ах, как нехорошо вышло, меня заведующий хоз. сектором товарищ Заливайко вызвал и так распекал, сказал: «Смотри, Тоня, в следующий раз тебя не пожалею, выговор влеплю, а там и уволю!» Что ж делать, а? У меня дочка в восьмом классе – она умоляюще стала заглядывать мне в глаза.

– Ну ладно, давайте. Я все равно хотела на следующей неделе в парикмахерскую. А на банкет точно не пойду, я уже на день рождения собралась, к племяннице, – зачем-то соврала я.

– Я быстрехонько, щас в лучшем виде, давайте массажик лица сделаю сперва, садитесь в кресло, ох, где тут горячая водичка? – затараторила парикмахерша, застегивая белый халат.

Пальцы Антонины, скользившие по моему лицу, оказались неожиданно проворными и сильными. Правда, легкая рука. Я даже задремала. Сквозь сон я слышала отдельные слова Антонины «повышение товарища Заливайко», «дефицит моющих средств», «поощрения передовиков производства» и «дом высокой культуры быта». Мне было приятно, что я сплю и не надо реагировать на её глупые рассказы. Началось адажио. Переливались струны арф, казалось, озеро журчало под моими ногами, я открыла глаза – на сцене влюбленные Зигфрид с Одетой тянули друг к другу руки.

– А я балет не люблю, вот фигурное катание это да, щас вам масочку сделаю, – Антонина, продолжая болтать, намазала мне лицо какой-то серой массой. – Посидите 15 минут, и я отдохну – она плюхнулась в кресло и начала тереть правую ногу с сильно вздувшимися венами.

– За день находишься, вечером гудят, варикоз, профессиональная болезнь. А перед пленумом или ближе к Октябрьской, божечки, валом клиенты, ноги просто отваливаются. Я тут пожаловалась весной Первому, да не с корыстью, а так, слово за слово, когда брила его. Уж очень он любит с простым народом пообщаться: «Не могу я, – говорит, Тоня (они даже имя мое запомнили), не могу я это холуйство терпеть. Все замы так и норовят жопу лизнуть, как хорошо с простым человеком потрепаться, чтоб без подхалимажа, без пи… ну он такое словечко нецензурное сказал, – вспыхнули щеки Антонины. Да, такой он наш, товарищ Первый! Вот и путевку в санаторий мне приказал выдать, в партийный, для аппаратчиков, Мосинский. Только не верьте, что там какое-то спецобслуживание, как говорят, всё как у простых людей, ну правда никто не нахамит, обслуга поприветливей, профорг там один был с фабрики «1 Мая», такой обходительный…

Мой «Рекорд» забарахлил, по экрану пошла рябь, и картинка пропала.

– Надо частоту кадров подкрутить – сказала я.

– А я со своим так делаю, – она подошла к телевизору и грохнула по нему кулаком.

Изображение наладилось. Началось третье действие – бал во дворце, где принц выбирает невесту. Неожиданно промелькнула мысль: нормальный, он мужик, этот Первый, скорее всего такой же заложник системы, как и все мы. А что, ведь и правда интересно посмотреть на него в неформальной обстановке.

Антонина начала стрижку.

– Я слышала товарищ Заливайко достал севрюгу в областном распределителе – скороговоркой шепнула она.

Я проигнорировала, и наступила пауза, только ножницы над моей макушкой звякали в проворных руках Антонины. На сцене появился злой гений.

– Вот только, не сердитесь, что я вам скажу, – неожиданно осмелела парикмахерша, похоже успех с телевизором ободрил ее, – домик-то ваш староват, ремонт нужно дать. Глядите, – она сунула в карман халата ножницы и, достав оттуда карандаш, положила его на письменный стол. Карандаш покатился к стенке, – видите, фундамент оседает, – я знаю, сама в таком жила, из Верхнего Лохова я родом. Папка всю жизнь на тракторе, в мазуте вечно. «Учись, – говорил, Тонька, – чтоб работа чистая была». Не дожил, утоп пьяный на Взятие Бастилии, когда я в шестой класс закончила. Так вот, если б вы пошли на прием, ввернули бы Первому, в разговоре, между делом, ремонт, мол, нужен, социальные пособия, ведь вы работник культуры.

Я хотела возразить, но маска сковала лицо, и даже головой, в крепких руках Антонины, помотать не могла.

– Не крутитесь, – строго сказала парикмахерша, – ухо поцарапаю. Не думайте только, будто вы что-то сверх нормы просите, я такого насмотрелась на работе, есть люди в любую задницу влезут без мыла, зато и живут получше нашего, а кому-то и положены льготы, не по блату, а по закону, а они молчат. Разве это справедливо, скажите?

Я посмотрела на стены дома. Конечно, фундамент просел, я и сама знаю, крышу давно пора чинить, стропила менять. Отгоняя эти мысли, я упрямо уставилась в телевизор. Принц, под чарами злого гения увлекся другой, приняв ее за царевну-лебедя, и клялся ей в верности, Антонина же продолжала наставлять меня:

– Вы же уважаемый в городе человек, дизидент, как говориться, все ценят вашу принципиальность. Видите, даже Первый вас приглашает, вот и потребуйте свое, что вам положено.

Заметив мое молчание, она вздохнула и перевела тему разговора:

– У вас там «Москвич» в гараже? Уж не четыреста двенадцатый ли?

– «Запорожец».

– Ахаха! – засмеялась, вконец обнаглевшая, Антонина. – «Запорожец!» Эх вы, интеллигенция, за чужие права боретесь, а за свои…

Ее речь прервал телефонный звонок.

– Не вставайте, пожалуйста, я подойду, – сказала парикмахерша и быстро подбежала к телефону.

– Да. Я это, Сергей Иваныч, Тоня, я тут! – она усердно кивала головой, отчего ее крупные серьги тряслись, как бешеные. – Слушаюсь. Все нормально, работаю, да будет сделано, хорошо, конечно, да-да, извинюсь, не волнуйтесь.

– Сам Заливайко звонил, – важно сказала она, положив трубку и повернувшись ко мне, – приёма не будет, форс мажор, как говорится, вам просили передать извинения. Жена товарища Первого купила норковую шубу, и он отменил на сегодня все встречи.

– Так просто отменил? – возмутилась я, – как это? Что и банкета не будет?

– Не так просто, а по семейным обстоятельствам, поправила Антонина, – такое событие! Что он не человек? Имеет право на личную жизнь. Вы же все равно не хотели идти, – съязвила она, – ушки приоткроем?

Из телевизора раздавались громкие, полные страсти звуки оркестра, принц, понявший, что стал жертвой обмана бежал к озеру, чтобы найти им преданную возлюбленную.

– Ну что вы загрустили? Будете самой красивой на дне рождения. Челку направо?

– Налево.

– Ну вот, теперь вы, как дикторша из телевизора. Довольны? Вот и прекрасно. Распишитесь. И время поставьте, пожалуйста, для сверхурочных, – пояснила Антонина, укладывая инструменты в сумку. – До свидания, я побежала.

– До свиданья, спасибо – растерянно ответила я, закрывая дверь за ней.

Потрогав руками волосы, я покрутилась перед зеркалом. Прическа, действительно, мне очень шла, возможно, это была лучшая стрижка в жизни. Я подкрасила губы, еще раз полюбовалась на себя и уселась на стул. Открыла свежую «Литературку» – все одно и тоже. Взглянула на часы – без пятнадцати девять. Идти никуда не хотелось. Да и куда, вообще-то? Снова петь под гитару на кухне? Читать вслух Вознесенского? Я машинально взяла карандаш и, покрутив его в руках, положила на поверхность стола. Карандаш покатился к стенке. Вздохнув, я вышла во двор. Дождь закончился. Уже стемнело и первые звездочки светились меж лохмотьями туч. Прошлась вдоль дома. В гараже поблескивали стекла «Запорожца», и в ушах зазвенел смех Антонины.

Посмотрев на свой дом, я первый раз в жизни заметила, какой он маленький и старый. За калиткой пьяный Колян говорил кому-то:

– Да подожди ты. Дай проссусь. Щас, щас, еще немного.

Было слышно, как струя мочи врезается в песок.

«Он у моего забора», – возмутилась я про себя, и не сдерживая раздражения, заорала:

– Хватит этого безобразия, на свой забор иди ссать!

– Ссссоседка, датыче? – забормотал удивленно Колян, видно пытаясь застегнуть ширинку.

Я со злостью развернулась и пошла к дому. За рекой лаяли собаки. Подул холодный ветер, и старая яблоня зашелестела над головой, сбрасывая листья. Я запахнула куртку. В окне дома сиял голубой экран телевизора и доносились звуки «умирающего лебедя».

НАШ ЯША

Метель, кружившая весь день, унялась, и в розоватом небе столицы показался серпик луны. Мороз крепчал. Толпа из Ударника, где закончился киносеанс, потекла, преодолевая снежные завалы на Большой Каменный мост, а небольшой ручеек отделился на Малый. «Безобразие» – то и дело раздавалось в людской гуще. Дворники не успевали убирать снег, хоть махали лопатами дружно и ловко. Первостатейное дело было расчистить набережную для жильцов главного Дома, что скоро выйдут на променад, вдохнуть свежего морозцу по советам кремлевских докторов.

Мазурик весело шагал по снегу, то и дело ухая в сугробы. Лёвка Мозг приехал на несколько дней, вот старые друзья и засиделись в номере Метрополя, глотая коньяк из фляжки. Некоторые эпизоды своей жизни Матвей Ильич не имел права разглашать – только с ним, с Мозгом, лицом посвященным, он и мог о них поговорить. Громче включили радиоприемник СВД, которому Лёвка радовался, как ребенок, у них в Мурманске этого пока что не было.

– Ничего, Лёвка, скоро в каждой советской семье будет такой аппарат, да не только со звуком, кино будет показывать, эх что за жизнь будет лет хоть через пять? В сорок третьем, например, страшно представить.

В основном разговор крутился вокруг недавней экспедиции к Земле Александра I на Южном полюсе, что была открыта российскими мореплавателями Лазаревым и Белинсгаузеном в прошлом веке. Матвею Мазурику правительство поручило архи-ответственную задачу, выяснить, чем является эта земля, островом или все же материком. Разумеется, данные об этой разведке были под грифом «совершенно секретно». Никто в мире не должен знать о планах советского правительства присоединить к СССР еще одну республику – антарктическую. Поэтому, прославленный полярный летчик Мазурик, вошел в состав американской антарктической экспедиции инкогнито, под именем Каньон. А Лёвка Мозг, Лев Николаевич Мозговой, был его связным.

Выйдя из гостиницы, Матвей Ильич решил прогуляться пешком по вечерней Москве, чтобы перебить коньячный запах, к тому же водителя он давно отпустил. На мосту его перегнала стайка девушек-студенток из промышленного техникума, как он понял по разговору. Их фигуры сковывали шубы и валенки, лишь одна была в коротеньких ботах на полных ногах. Девушка эта, пытаясь обойти сугробы, как назло, в них вязла под смех подружек, и Мазурик подал руку, предлагая ей помощь в спасении из снежного плена. Девушка доверчиво улыбнулась. «Толковая выйдет работница и мать производительная», – хмыкнул про себя Матвей Ильич, машинально подкрутив густой еще, рыжий ус, лишь та отпустила свою хваткую руку, сжимавшую его толстый указательный палец в кожаной перчатке.

– Клавдия такой же была, – подумал он о супруге, лишь девчата скрылись из виду, вспоминая, как встретил хрупкую красавицу на курсах партшколы. – А теперь такую жопу отрастила и шагу не сделает без машины, – проворчал про себя беззлобно, что было правдой лишь отчасти, и он это знал, потому что супруга Мазурика, Клавдия Генриховна, хоть и пополнела, но красоты не потеряла, наоборот, приобрела осанку – сразу видно жена красного полковника.

Матвей Ильич потянул тяжелую ручку двери подъезда и та, скрипнув, впустила жильца, что внес с собою радость от жизни, вместе с морозными клубами пара. Вертлявый лифтер дернулся было, словно хотел отдать честь, потянувшись к козырьку синего форменного картуза, но вовремя одумался:

– Разъяснивает, Матвей Ильич, гляди и под 20 бабахнет.

Мазурик, громко сбивая снег с унтов и отряхивая шубу, ответил с воодушевлением:

– Пушкинская погодка! Завтра жди мороз и солнце!

– Эх, не довелось Александру Сергеичу пожить при социализме, вот бы понаписал, сгубили, туды их в качель, враги народа, – сокрушался лифтер, нажимая кнопку лифта, и скороговорочкой шепнул на ухо – Слыхали из сорок девятой квартеры-то вчера увели? – И снова громко пожелал спокойной ночи.

Мазурик глубокомысленно кашлянул, зашел в лифт и погляделся в высокое, в рост человека, зеркало. Перед ним стоял дородный, красивый мужчина в белом командирском полушубке. Щеки играли здоровым румянцем, а на усах еще чуть поблескивал иней. В лифте пахло дорогим табаком. Матвей Ильич уже представил, как выкрадет сейчас из буфета «Герцеговину флор», что лежала там для гостей, и затянется в своем кабинете у большого окна с видом на Кремль. Тут дверь лифта открылась, и на четвертом вошли трое мальчиков. Они назвали тот же восьмой этаж. Дети были без верхней одежды, один в лыжном костюме с начесом, держал за руку брата – толстого карапуза лет четырех, другой, черноволосый, в круглых очечках, был одет в шорты и такие чулки с трусами, что Клавдия называла колготами и просила достать ей. Двое старших были в пионерских галстуках.

– Ну что? – добродушно спросил Мазурик, – как дела у юных ленинцев? Готовы к бою?

– Всегда готовы! – отдали честь в пионерском салюте, мальчики. – На собрании нашего дома, – начал тот, кто постарше, – мы постановили усилить работу с непартийными жильцами, с гражданами младенческого возраста, чтобы готовить их с колыбели к борьбе за мировую революцию.

– Это правильно, – одобрил Мазурик. Выйдя из лифта, он стал было поворачивать ключ в своей двери, но оглянулся – мальчишки стояли за спиной.

– А мы к вам! – радостно сообщил старший, – простите, что сразу не узнали, мы про вас, товарищ Мазурик, в книгах читали, хотели даже вашим именем отряд назвать, – но оппоненты (мальчик покосился на очкарика), – набрали больше голосов в пользу пролетарского вождя Германии, товарища Гитлера.

– Ну ничего, ничего – похлопал он по плечу пионера, – с немецкими рабочими надо дружить, – А вы что, ребята, на сбор меня хотите позвать?

– Нет, что вы, – выпалил мальчик и сбился – то есть да, конечно… но потом, а сейчас мы к вашему Яше, хотим провести с ним работу по вступлению в пионеры.

Мазурик тут же захлопнул дверь.

– Нет, – сказал он, – к Яше теперь нельзя. У него скарлатина, – соврал он первое, что пришло в голову.

– Как это? – язвительно спросил второй пионер, подтягивая шорты вместе с этими колготами аж до самой груди, – они сегодня с няней гуляли.

– Резко поднялась температура. Доктор сказал, это заразно, идите мальчики по домам, а с Яшей я сам проведу беседу, подготовлю его к революционной борьбе, даю вам честное полярное – пообещал он.

В это время открыл рот малыш и выпалил:

– А Сележа сказал, что ваш лебеночек не настоящий!

Брат дернул его за руку, мальчишки смутились и, грохоча, побежали вниз по ступенькам.

Только Мазурик одел домашние тапочки, навстречу вышла жена:

– Яша заболел, – сообщила она, целуя мужа в щеку.

Матвей Ильич хмыкнул, подумав: «Вишь как выходит, скажешь кому и вот-те-на, правильно в народе говорят – как в лужу пёрнешь». Супруги прошли в детскую. Там суетилась няня, недавно привезенная лично Мазуриком из псковской деревни, грамотная и не болтливая. Она бегала по комнате и причитала слезливо: «Где бо-бо у Яшеньки? А хочешь рыбку ням-ням? За папу, за маму, сардиночка ледяная, свежая» – она, плотоядно улыбаясь и чмокая, делала вид, что засовывает в рот сырую, замороженную, рыбину, которую держала за хвост двумя пальцами. Яша тихо и безучастно лежал в своей кроватке.

– Pizda нестроевая! – вырвалось у Мазурика.

Няня обиженно возразила:

– Чо это не строевая?

Клавдия Генриховна поморщилась.

– Ну а что? Сколько можно повторять, нельзя их класть на спину, они не могут перевернуться сами, на животе, твою мать, надо держать, а еще лучше стоя.

– Виданное ль дело, чтоб дитя стоя спало, – заворчала нянька, – и все то у них по-новому.

Матвей Ильич, разом успокоившись, взял Яшу на руки и стал вытирать ему глаза пеленочкой, что лежала на столе под книжкой «Сказка о рыбаке и рыбке». Глаза слезились, это соль выделялась из подбровных мешочков, и Яша, которому не нравилась такая процедура, быстро защелкал.

– Родионна, ведь и питьё опять пересолила – уже мирно сказал Мазурик, – тебе Клавдия Генриховна сколько говорила соли в воду сыпать?

Няня в этот раз промолчала и отвернулась, поджавши губы. Матвей Ильич подкинул Яшу вверх: «А ну-ка, марш купаться, раз-два!»

И, бодро напевая «Закаляйся, если хочешь быть здороооов», понес его в ванную, наполненную ледяной водой, в которой еще плавали комья снега. Он затрепетал всем тельцем, начал вырываться, увидав эту воду, Матвей Ильич разжал руки, и Яша радостно плюхнулся, обдав стены холодными, солеными брызгами. Он начал плавать от одного конца к другому. «Так-то лучше, – сказал ему Мазурик, – а то болеет-болеет, не понимают эти бабы нас, полярников».

Из той секретной экспедиции с американскими товарищами, сочувствовавшими Советскому Союзу, наряду с пятилитровой бутылкой их поила-виски, с удивительным электрическим ящиком для охлаждения продуктов, креп-жоржетом для супруги и какими-то еще иностранными финтифлюшками, Матвей Ильич, бывший там, по легенде, инструктором в рабочем аэроклубе, привез еще один подарок – живой. Товарищ Элсуорт, хоть миллионер, однако великодушный и храбрый человек, с которым Мазурик прошел немало ледовых испытаний, лично подарил ему на прощание императорского пингвина.

– Я слышал, – сказал он, – в России много снега, и по улицам гуляют медведи, так пускай в Советском Союзе живут и пингвины!

Про душное московское лето миллионер конечно, не слышал, и, какие страшные рожи не корчил тот тип из Советского посольства, махая рукой, откажись, мол дурень, Мазурик не мог не принять подарка. Тем более пингвин предназначался для мисс Мазурик, чтобы та держала его для забавы на своей загородной вилле. Матвей Ильич был изрядно под хмельком, и вылетая из Ванкувера, приказал посадить пингвина рядом с собой в самолете. А уже в Москве, когда командир экипажа, Валерка, с трудом разбудил его, Мазурик долго таращился на птицу, ростом с пятилетнего ребенка, что стояла перед ним в салоне.

Так и началась жизнь пингвина, которого назвали Яшей в честь товарища Свердлова, в квартире большого московского дома. Соседям супруги говорили, что усыновили чернокожего ребеночка из американских трущоб, чьи родители погибли в борьбе с империализмом. Во дворе Яшу приняли спокойно, будь двор поменьше и попроще, наверное бы возникли вопросы: «В какую школу пойдет? или как обстоят дела с профилактикой туберкулеза?» – но во дворе этого Дома было легко затеряться среди многочисленной детворы, гуляющей с мамами, бабушками, нянями и домработницами. Так что к Яше никто особенно не лез, а если что и спрашивали, то Клавдия Генриховна, а затем и нянька Родионна, отвечали, что дитёночек этот носатенький – американец, сиротка, по-русски не говорит, а лицо закрыто, потому что не привычно дитя к московскому холоду, то ангина, то инфлюэнца. Ему купили цигейковую шубку в Детском Мире, рукава которой набили ватой, просунув туда варежки на резинке, шапочку, застегивали плотно, а сверху наматывали оренбургский пуховый платок Клавдии Генриховны. Труднее было с валенками, поначалу Яшка вырывался и убегал, не желая в них влезать, но потом все же приучили по системе Дурова, давая по анчоусу за каждую обувку. Он гулял с няней во дворе, как обычный маленький москвич, степенно ковыляя рядом, а по выходным и сам Матвей Ильич прохаживался с Яшей по набережной напротив Кремля. Они иногда брали салазки, и любимым развлечением было, когда Яша ложился на живот и мчался по снегу, отталкиваясь лапами, как это делают пингвины в диких условиях. Со стороны все выглядело как обычная забава папаши с малолетним наследником.

Свое первое в Советском Союзе лето Яша провел тогда на даче в Поливках, и там под охраной, да за высоким забором трудно было разглядеть пингвина во дворе, к тому же, большую часть времени он проводил в американском холодильнике.

Прошло несколько месяцев после того визита пионеров. Стремительно и неудержимо надвигалась новая весна, гуляя ветрами по Красной площади, журча ручьями и звеня трамваями; во дворе появились первые «классики» и ученицы первого уровня, сложив горкой портфели, прыгали распахнувшись; шубы и шапки стали перекочевывать на антресоли, усыпанные нафталином; московская шпана уже похаживала в развалочку в клетчатых пиджаках, что вошли в моду; а Матвей Ильич нет-нет да влезал в свою американскую летчитскую куртку, с большим количеством молний на мягкой коричневой коже. Однако, обитатели квартиры Мазуриков в тайне желали, чтобы зима продолжалась подольше. Трудно было смотреть на бедного Яшу, когда наступали теплые деньки, к тому же холодильник, не рассчитанный на пингвинов, стал барахлить. Клавдия Генриховна раздражалась, было жалко, что на глазах ломается ценная и хорошая вещь, которых во всей Москве раз два и обчелся, подкладывала вниз тряпку, что за ночь становилась мокрой. Такие холодильные камеры уже начали выпускать в Харькове на тракторном заводе, но достать это для частных нужд, даже Матвею Ильичу, не представлялось возможным.

– Ничего, Яшенька, голод пережили, гражданскую войну, а уж лето мы с тобой как-нибудь переживем, – гладил он птицу с опорхшими крыльями. – А давай на стадион Динамо поедем футбол смотреть? Там тебе понравится, честное полярное. Сядем на первых трибунах, будем болеть и мороженого накупим. Футбол, Яшка, это дело, факт!

Мазурик теперь остепенился, он и сам замечал за собой это, думая «уж не старость ли?» Даже балеринка из Мьюзик-холла на Каланчевке, что, впрочем, уже закрыли за буржуазность, и по которой он с ума сходил последний год, его больше не волновала. К собственному изумлению, Мазурику все больше нравилось бывать вечерами дома, особенно когда Родионна читала сказки. Яша больше всего любил Пушкина, это давно заметили все домашние. Как только няня начинала про зиму, он стоял завороженно, не шевелясь, на паркете и слушал, не отрывая от няни черных пуговок глаз: «Зима, крестьянин, торжествуя на дровнях обновляет путь» (дровни – это, Яшенька, санки такие) или вот «Мороз и солнце, день чудесный!»

Незаметно и Матвей Ильич с супругой привыкли к няниным сказкам, слушая их под оранжевым абажуром. Мазурик попыхивал Казбеком, они с Родионной целыми вечерами обсуждали Яшины проделки и смеялись до слез. Клавдия Генриховна в тех разговорах участвовала редко, считая это ребячеством, к тому же она занималась серьезной работой – вышивала картину «Мы пойдем другим путем», где молодой Ленин утешает мать. Эти сказочные вечера были так спокойны, и казалось, литература сможет предотвратить нечто, надвигавшееся неумолимо, как и эта весна.

Однажды, субботним утром, это было за неделю до майских, Матвей Ильич, сидя в пижаме за столом и затягиваясь с наслаждением первой папиросой, развернул газету «Правда». Она начиналась с передовицы об опасности мелкобуржуазной стихии, там клеймили джаз, к которому пристрастился и Мазурик после поездки в Америку, даже сам иногда баловался саксофоном; а также подвергались критике недальновидные товарищи, имевшие в прошлом заслуги перед социалистическим отечеством, а ныне увлекшиеся западными ценностями, забывая учение товарища Сталина о классовой борьбе. Как обычно, он кое-что зачитал жене. Хотя здесь и не указывалось конкретных имен, но супруга Мазурика смекнула, что это камень и в их огород. Свои догадки она тут же озвучила.

– Что за чепухенция!? —

рассмеялся Матвей Ильич, глянув поверх очков на жену, которая с большим груженым подносом, плавно, словно баржа, подплывала в ту минуту к столу и принялась разгружать балычок и семгу.

– Не мечи икру, Клава, – он шутливо ущипнул супругу за пышное бедро, – Почему это обязательно про нас? Это про других, мы ведь честные люди и, в конце концов, что мне могут сделать, я – герой гражданской войны и полярный летчик. Стыдись малодушия. Нам нечего бояться, мы растим из Яши настоящего советского пингвина. Он полком еще командовать будет, вот увидишь!

Клавдия Генриховна вспомнила соседа: «Михаил вон тоже был героем, а расстреляли», – однако промолчала. Не хотелось заводить серьезного разговора, сколько всего надо было еще переделать до праздника. Квартира их, большая, как музей и, как музей, набитая удивительными вещами, выглядела теперь беспорядочно и дурашливо, как бывает перед генеральной уборкой, и все не на своих местах: шашка, с которой Матвей сражался в гражданскую, лежала на плюшевом медведе, словно тот готовился к наступлению; на здоровенной копии Авроры – подарок Ленинградских судостроителей, как паруса, висели кружевные салфетки, снятые отовсюду; а фотоувеличитель был наряжен в парадный мундир хозяина. И все же не могла Клавдия Генриховна отделаться от мысли, что Мотя постоянно избегает разговора о чем-то важном. И она тоже решила не поднимать эту тему. Пока.