Закончив со всеми делами, мусорщики завели свой транспорт, который, довольно урча, стал медленно съезжать с холма.
Тут Марат спохватился:
– Нужно разузнать, по каким дням они здесь бывают. Мы такого больше нигде не увидим!
Не спеша мы спустились на велотрек, где увидели наших друзей, снова занятых делом.
– Родной! – крикнул Марат мусорщику, который стоял ближе к нам. Тот обернулся и посмотрел на Марата как-то настороженно, словно боялся услышать то, что скажет Марат. Подошел второй мусорщик, и тогда Марат обратился к ним двоим:
– Мы тут фильм снимаем, про жизнь в Крылатском. Вы бы со своей машиной здорово в него вписались. Когда вы здесь еще будете?
Мусорщики переглянулись. После небольшой заминки тот, что постарше, все же ответил:
– Кино так кино. Мы, друг, тут каждый день.
Взяв на заметку его слова, мы поблагодарили мусорщиков и ушли восвояси.
Да, в этом весь Марат. Многие его знакомые любили его именно за эту страсть к чудному, нелепому и диковинному. Это мне тоже нравилось в Марате, тем более что он, не силясь искать все это чудное, нелепое и диковинное, все-таки постоянно с ним сталкивался. Будучи сам диким и чудаковатым Марат притягивал к себе таких же безумцев, и они тут же становились его друзьями, порой понимавшими его не хуже самых близких людей.
Одним из этих друзей, с которым мне довелось познакомиться, оказался Камиль.
Погоня
Как-то вечером, Камиль предложил отправиться к реке посмотреть на закат. Эта идея нам понравилась, так что решено было выдвигаться как можно скорее, чтобы успеть. Несмотря на то что идею поддержали многие, вышло так, что поехали всего трое: я, Марат и Камиль. Остальные рассыпались по всему району, и собрать всех вместе попросту не было времени.
На полпути к реке Камиль вдруг вышел из себя и начал громко материться.
– Ну все, …! Опоздали! – орал он на всю улицу, а мы с Маратом только катили за ним вслед и порой смотрели друг на друга удивленными взглядами, в которых плясали смешинки. Слева от нас лениво растянулся во всю ширь неба пламенеющий закат, и солнце, казалось, с каждой секундой все быстрее хотело спрятаться от нас за посиневшей от теней земли. «Не успеете, а вот и не успеете!» – словно говорило оно нам, опускаясь все ниже.
От быстрой и долгой езды на досках мы совсем выдохлись, а когда асфальт на убегавшей в даль дорожке сменился булыжником, подхватили доски и продолжили свой путь уже не спеша. Дорожка была узкая. Приходилось идти друг за другом. Нам повезло, что прохожих было немного – чем меньше их, тем меньше и ошеломленно-возмущенных взоров, которые они на нас бросали, при этом как бы говоря: «Вот ненормальные!».
По правде говоря, из нас троих один Камиль больше походил на ненормального. Всю дорогу он неистово матерился и упрекал нас в медлительности и беспечности. А мы только молча слушали его, с каждой минутой все больше удивляясь не прекращавшемуся ливню бранных слов, под который мы так неожиданно попали.
– Твою мать, друг, мне так обидно! – орал Камиль. – Я же, …, говорил, что нужно выдвигаться в восемь! Уже давно были бы на месте. А ты что, …, делал? Потратил все наше время на каких-то …! И нужно было тебе еще, …, отвечать на их звонки? – обращался он в основном к Марату. Но несмотря на это, чувствовалось, что часть упреков предназначалась и для меня.
– Ты пойми, – продолжал свою пламенную речь Камиль, – до конца лета осталось всего ничего, а мы так и не сняли этот чертов фильм! Если не начнем сейчас, то все, …! Никогда не сделаем! Сколько раз я говорил: ребята, надо снимать, пока тепло, пока ни у кого нет важных дел. Но, …, нет! Кто-то ноет, что работы полно, кто-то – что его девчонка дома ждет, а кто-то, …, вообще ленится свой зад из квартиры вытащить! Да этими своими отговорками все они как будто говорят мне: «Пошел бы ты …, Камиль»! Посмотрим еще, кто куда пойдет! Я, знаешь, только ради фильма сюда приехал, – сказал он, пытаясь объять руками весь пейзаж, окружавший нас, – ты это хоть понимаешь?! Я, …, даже свидание отменил! А девчонка просто класс! Режиссерша! Два высших! И что выходит? День прошел впустую! Ты подвел меня, друг!
Камиль говорил так, словно идея фильма принадлежала ему, а не Марату. Он, по сути, ничего не делал, приезжал внезапно на Площадь и так же внезапно уезжал. И в то же время считал себя ужасно оскорбленным, когда видел, что некоторые ребята праздно проводят дни. Этот крикливый Камиль как будто олицетворял голос совести всех нас, кроме, конечно, себя самого, – он-то был без греха. Я была немного удивлена тем, что Камиль так горячо поддержал идею с фильмом, правда, толку от этого было немного. Не знаю, что думал об этом Марат, но мне кажется, такое положение дел его вполне устраивало. Более того, внезапная злость Камиля его даже смешила, и он часто во время нашей поездки качал головой и с улыбкой произносил: «Вот же бешеный!».
Навстречу нам шла немолодая пара – муж и жена. Как только они увидели нас и услышали голос Камиля, то остановились в нерешительности, думая, безопасен ли путь. Затем, решив, видимо, что бояться нас не стоит, засеменили дальше, правда, обойдя нас стороной так, чтобы расстояние между нами было достаточно большим. Проделав этот маневр, они обернулись: недоумение и осуждение поселились на их лицах.
– Эти давно пропащие! – Камиль пренебрежительно махнул рукой в сторону удалявшейся пары. – Плевать они хотели на все, кроме самих себя! Думаешь, они хоть что-то здесь увидели? Да хрен там! Слепые они! А вот это, – резко взмахнув рукой, он указал на горизонт, – это самое важное в жизни! Самое, …, важное после семьи, то есть. Ты понимаешь, это, может, последнее лето, когда я могу посвятить себя этому делу. Потом женюсь, создам семью, и все! Камиль больше не у дел! – заключил он.
Мы остановились.
По другую сторону дороги, за деревьями и над ними небо полыхало красным огнем. На несколько минут воцарилась тишина.
Мы были почти у цели нашего спешного, шумного пути.
И хотя до нужного места оставалось совсем немного, никто из нас и не подумал в это мгновение двинуться дальше.
– Вот оно! – заговорил Камиль громко, но уже без злости. Затем, повернувшись к Марату, стал говорить ему, как лучше заснять на пленку все то, что открывалось нашим глазам и душам.
По пути к Москве-реке мы сняли еще несколько видов, и каждый раз Камиль, как обычно громко, матерно и с чувством говорил, как нравится ему то, что он видит.
– Ого, …! Вот это колесо! – заорал он, а затем, неожиданно спохватившись, добавил потише:
– Я про колесо обозрения говорю. А то мало ли, вдруг кто-то не так меня поймет. – Странно было услышать такие слова от человека, которого ни капли не интересовало чужое мнение.
Затем Камиль повернулся ко мне и сказал:
– Ты не думай, я не всегда такой. Но если что не так, ты извини меня.
Поняв, что мы не опоздали, а приехали как раз вовремя, Камиль заметно смягчился. Мы оставили свои доски лежать у валунов под мостом, а сами подошли к краю берега. Заглянув за него, можно было увидеть мутную воду, которая медленно гладила маленькие камешки и песок. Мутная у берега, тем не менее у самого горизонта она казалась чистейшим ярко-розовым блестящим стеклышком, на котором покоилось солнце – половинка красного граната. От всего этого света наши лица и руки как будто тоже порозовели. Затем вдруг стало как-то темно, мы не заметили, как солнце уже ушло под воду, а на горизонте появились темно-фиолетовые тучи, вытесняя с неба все яркие цвета. Больше делать у реки было нечего. Мы подняли с земли доски и поехали на Площадь уже другим путем.
Обратная дорога была неспешной и куда приятнее нашей погони за солнцем. Перебравшись через бетонные плиты, преграждавшие начало дороги, по которой давно не ездили машины, и зашагав дальше, к Гребному каналу, мы оставляли за своими спинами и мост, и тихую реку, с ее неспешным течением, в котором совсем недавно так неохотно потонул красный шар солнца. И все то время, пока мы шли, я думала о событиях уже минувшего дня, думала и о Камиле.
Когда сегодня Камиль приехал на Площадь, Марат сказал мне:
– Этот парень хоть и сумасшедший, бывает, творит всякую хрень, но то, каким он видит этот мир, как рассуждает… Вот за это я его люблю.
Если в первом можно было убедиться сразу, то второе нужно было высматривать долго, постепенно.
Действительно, Камиль, с его резкими напряженными движениями, взлохмаченными волосами, полуприкрытым правым глазом и постоянно меняющимся настроением, всем казался психом. С ним никто не хотел связываться. Не потому что боялись. Нет. Камиль не внушал ни капли страха, однако стоило его задеть, он распалялся невероятно, и трудно было остановить этот неиссякаемый поток брани и осуждений.
Кроме того, он был жутким параноиком. Как-то на Площадь пришли двое полицейских: кто-то пожаловался на нас из-за испорченных цветочных клумб. О эти бедные цветочные клумбы! Каждую неделю новые кусты погибали под колесиками досок, и каждую неделю уставшие и злые дворники вновь сажали эти несчастные цветы, обреченные на скорую смерть. Ничего бы этого не случилось, будь клумбы подальше от скамеечек – соблазнительных препятствий, через которые можно было перепрыгивать. Местные жители, видимо, давным-давно привыкли видеть на Площади сборище парней со скейтами и ничего против не имели, но все же находились неравнодушные, благодаря стараниям которых полиция не забывала про это место.
Так было и в тот день, когда Камиль был на Площади. Не успели полицейские спуститься по ступенькам и подойти к нам, а Камиля уже не было рядом: только его стремительно удаляющаяся фигурка виднелась вдалеке, но и она через мгновение исчезла за домами.
Позднее Камиль клятвенно уверял нас, что эти самые полицейские следили за ним весь день, и, останься бы он тогда на Площади, его бы уж точно загребли.
– С каждым годом их становится все больше, – говорил Камиль про полицейских, – и дело тут не в политике, не в стране, а в человечестве. На планете рождается огромное количество людей, многие из них тупые, и вот они и идут в мусарню. Все просто.
Такое умозаключение вызвало у всех громкий хохот, на который Камиль не обратил никакого внимания.
Никто не поверил в то, что за Камилем следят, потому что он не делал ровным счетом ничего противозаконного, так что упечь его в тюрьму было не за что. Но убеждать Камиля в обратном тоже никто не стал – в его голове крутилось слишком много теорий всевозможных заговоров, и отказываться от них он не собирался.
На Гребном канале мы с Маратом видели уже другого Камиля, хоть такого же шумного и беззастенчивого.
На всем обратном пути нам почти никто не встретился, только одинокий высокий старик, весь в черном, да небольшая компания у чахлого костра в лесочке: кто-то полулежал, кто-то сидел на корточках, обхватив колени руками, кто-то лениво водил палкой в костре. Одеты они были так, что нельзя было сказать наверняка, туристы это или бродяги. Хотя теперь мне кажется, что то же самое можно было подумать и про нас.
И снова впереди всех шел Камиль, и звук его голоса был единственным звуком, нарушавшим тишину едва вступившей в свои права ночи. Ни Марат, ни я не были против его сумбурной, резкой, беспокойной речи. Мы были безмолвными слушателями, жадными до слов, которые тут и там ронял наш слегка поехавший проводник.
Когда узкая тропинка исчезла, а вместо нее под нами появилась широкая ровная дорога, бегущая к горизонту наперегонки с каналом, мы снова встали на доски и поехали. И тогда Марат сунул мне в руку включенную камеру и сказал:
– Не выключай. Это нужно сохранить.
Камиль, кажется, не слышал нас. А если бы и услышал, то не обратил бы никакого внимания. Скажи ему кто-нибудь, что у него не все дома, он бы и тогда промолчал, – за вечер Марат несколько раз произнес, что Камиль псих, и я точно знаю, что Камиль слышал это, но никак не отреагировал, потому что возразить было трудно. Но если кто-то в присутствии Камиля высказывал свое мнение о чем-либо, что Камиля никак не касалось и что в корне противоречило его собственным представлениям об этом предмете, – его ничто не могло заткнуть. Складывалось впечатление, что он живет в своем мире лишь до тех пор, пока не настанет время поучить кого-нибудь житейским мудростям, – его речи о том, где варят лучший кофе и как надо погашать задолженности по кредитам, звучали как непреложные истины.
Несмотря на убежденность в своей правоте и чрезмерную резкость высказываний, многое из того, что он сказал в тот день, нашло отклик в наших сердцах.
Мне казалось, что мы бесконечного долго едем вдоль канала, которому не было конца, хотя если верить времени, которое показывал телефон, не прошло и часа. Часто я оборачивалась посмотреть на зеленое небо у самой земли, на высокие дома с их желтыми квадратиками-окнами, на деревья-тени, закрывавшие некоторые из домов своими силуэтами, и тогда мне казалось, что к увиденному пейзажу примешивались и какие-то ассоциации, словно я жила здесь всю жизнь, едва ли не каждый день видела этот канал, а теперь все воспоминания слились в одно ощущение домашнего тепла, смешанного с ностальгией по детству.
На остановке мы очень долго ждали автобус.
Камиль заметил светящийся красный огонек на камере, резко забрал ее у меня и, раздражаясь, сказал:
– Могла бы и смекнуть, что камера включена! – Он едва сдерживался от крика, а если бы знал, что она была включена не просто так, совсем бы вышел из себя. Но на наше с Маратом счастье, он ничего не заподозрил.
– Не смей никому давать эту кассету, слышишь? Никому! – обратился он к Марату, так как камера была именно его. – Вот так выскажешь мысль, тебя подловят, запишут, а потом на следующий день все знают, какую … сказал Камиль! И начнут осуждать или смеяться! Ты, …, эту кассету, как придешь домой, сразу прячь! Хоть, …, сейф для нее найди, только чтобы она у тебя была, ни у кого больше!
Я знала, что Марат никому не собирался ее давать. Это было бы совсем низко. Но я понимала, что он попросту не мог не записать этот поток вольных речей – иногда абсурдных, иногда слишком резких и не совсем приличных, но в целом абсолютно искренних, без притворства и позы, с желанием жить, звучавшем в каждом слоге.
И почему мы не можем хотя бы наполовину стать такими же свободными, как Камиль?
Хотя бы ненадолго.
Мысли мои блуждали, и я перестала слушать, что говорил Камиль, а когда вновь начала прислушиваться к его словам, в очередной раз удивилась способности этого человека переключать разговор с одной темы на другую, ничем не созвучную с предыдущей, и делал это он так легко и естественно, что трудно было понять, где заканчивается одна история и начинается другая: Камиль говорил про Марию Магданеллу, как он ее называл, про наказание, которое она понесла за блуд, и про что-то еще, что имело отношение к нему самому. Я так и не поняла, какая связь была у этих двух историй – а она, несомненно, была, понятная разве что одному Камилю. Марат слушал молча, время от времени кивая, но мыслями он был где-то далеко.
Камиль мог бы до бесконечности говорить о себе, приправляя свой рассказ непонятными или не совсем уместными сравнениями, которые он почерпнул из библии или откуда-то еще, но тут приехал автобус. Все мы обрадовались его прибытию. День был длинный, еще длиннее был вечер. Я порядком устала от болтовни Камиля. Послушать его – так все кругом порядочные сволочи. Кроме него самого, разумеется. От речей о смысле жизни и красоте не осталось и следа, и все то время, что мы ехали в автобусе, Камиль поносил кого только мог.