Одиннадцатый день
А спать хотелось невыносимо. Сначала у неё еще получалось подремать в кресле, закинув ноги на табурет, а под голову положив свернутое в несколько слоев полотенце. Сейчас не получалось никак.
Все из-за комара. Христина больше не видела его. Зато отчетливо слышала. Скрючившись, она почти заснула, но он тут же запищал над её голым ухом. Тогда она накрылась с головой и едва не задохнулась, вновь заснув и уткнувшись носом и ртом в ткань, которая моментально прилипла к коже. Христина осторожно сняла с себя простыню и вдохнула немного воздуха. Комар, все это время молчавший, кинулся к ней, обхаживая любимую жертву. И эта игра продолжалась до самого утра, пока Христина не перестала понимать – спит она, бодрствует или сходит с ума.
Пятнадцатый день
Утром звонили из областной больницы. Отец совсем плох. Дышит через раз, ничего не ест. Ему колют обезболивающие, но он все равно беззвучно плачет и пытается читать Библию.
– Он не страдает, – сказала Христина – он боится.
– Вы зря переводите лекарства, – сказала Христина. И положила трубку.
Ей сообщили, что отец попал в больницу не из-за прогрессирующей болезни. Он наглотался острого, отчего все его горло, в том числе, трахея, превратились в месиво.
«Гвозди», – подумала Христина.
– Шурупы, – пояснил голос.
Они там все выскребли из тела отца, но это вряд ли поможет. Её спросили: придет ли она в больницу?
Она так и не пошла. Ни к чему это.
Соседи, проходя мимо окна Христины, что было на первом этаже, останавливались на несколько секунд, чтобы посмотреть на девушку. Она стояла, прижавшись лбом к стеклу, в тяжелом расстегнутом пиджаке, но с нагой грудью. Стояла и обсасывала шуруп, как пустышку.
Христина смотрела на них из зазеркалья окна и не могла отвести взгляд. Прохожие скользили, подхваченные потоком насекомых. Их руки были покрыты язвами от укусов, лица раскраснелись. Из уголков глаз и ушей лезли личинки, которые тут же вырастали и вновь заползали в сладкие дыры, где можно было отложить новые яйца.
Во рту у Христины что-то громко хрустнуло. Она выплюнула на ладошку кусочек зуба, окрашенного кровью, и вновь положила на язык шуруп. Много лет назад отец сказал ей: «И так истреби зло из среды себя».
Двадцатый день
Отец умер. Христина все ждала – когда же внутри неё что-то оборвется? Ан нет. Обычный день. Обычный год. Холодное какао, в котором плавают островки створожившегося молока. Сколько она уже не ходила в магазин, сколько вообще не вылезала на улицу? Неделю или чуть больше. Есть не хотелось.
Все утро протяжно стонал скайп. Заказчик пытался отвоевать последние несколько рисунков, о которых Христина забыла еще несколько дней назад – не до того было. К полудню зазвенели монеты в электронном кошельке. Зачем ей деньги? «Купить веревку и мыло», – истерично засмеялась Христина и тут же устыдилась своего голоса, отскакивающего от голых стен, как теннисный мяч.
В комнате остался только диван. Она сдернула ковер и кинула его в коридоре, вытащила на кухню ученический столик, за которым работала. Содрала обои и выдвинула диван на середину. Насекомых в нем больше не было. Христина щедро облила куцый диванчик отравой, в квартире остро воняло химикатами.
Вернулся гул. Христина не смогла сдержаться – взяла на кухне штопор, мясной нож и открывашку для консервных банок, которыми выдолбила в новом паркете дыру. Накануне ей чудилось, что стаи крошек-мух не просто кричат, но плачут, умоляя её выпустить их наружу – домой.
Когда солнце перестало подсвечивать плотно задернутые шторы, плюнуло на неблагодарную Христину и скрылось за деревьями, она обнаружила себя лежащей на диване. Из одежды на ней были только пижамные штаны, сползающие с бедер и обнажающие треугольник намечающихся волос. Над окоченевшей статуей тела раскачивались, словно паруса, джутовые нити серебряной паутины. Вся комната была испещрена штрихами, как если бы Христина взяла лист бумаги и набросала углем схему питерского метро. На Лиговском проспекте спаривались два мохнатых паука, обнимая друг друга дрожащими лапами. Самка вот-вот сожрет голову самца. «Странно», – подумала девушка – «Так делают богомолы». Самка послушно обратилась богомолом. От Гостиного двора к Маяковской тянулся прицеп из пяти или шести детенышей. Сигнальные точки одиночных пауков разместились на Приморской, Нарвской, Пионерской и Новочеркасской.
Пауки были небольшие, с полкулака, и Христина в сонном оцепенении несколько минут смотрела на них, как на далекий пейзаж или кадр из «Animal Planet».
Вдруг один из пауков посмотрел на Христину, сплюнул на пол, злобно осклабившись, и начал расти. Сначала вширь, как дешевая картинка в Интернете – пошел себе крупными пикселями, расползаясь и тускнея. Потом вверх, догоняя нужную ширину. И вот на станции Пионерской сидит уже не герой канала о дикой природе, а волосатый, страшный и голодный паук в половину Христининого роста. Она хватает руками свои штаны, скатывается на пол и отползает в большую комнату, цепляясь волосами за паутину, отчего та кренится и вынуждает пауков разбежаться по углам. Только самка богомола остается на месте, доедая брюшко паучьего самца.
Христина боится и плачет. Мнет на себе пижамные штаны и не двигается с места, словно ждет, что кто-то придет и спасет её. Никто так и не пришел – ни через час, ни через два, ни через полдня. За это время пауки сплели новую сеть, на которой теперь раскачивались, сталкиваясь иногда боками, отчего по комнате рассыпались треск и недовольное шипение.
– Клонк-клонк, – подумала Христина – надо что-то делать.
Она в ужасе прижимает руки ко рту, представив, что на месте губ выросли хелицеры, издающие этот странный звук «клонк-клонк». Нет, это всего лишь сумрачное кафкианское измерение, затопившее дом. «Превращение» без превращения.
Христина ползет в ванную комнату, как гигантская улитка, прижимаясь лбом то к стенам, то к полу, собирая попутно всю грязь запущенной квартиры. Слезы не поспевают за мыслями. За спиной взволнованные пауки хрустят лапами и кричат, что есть мочи.
Сначала девушку долго и мучительно рвет, пока пустой желудок не начинает исторгать из себя прозрачную кислятину, от которой становится еще горше. Она пытается прийти в себя – умывается, повязывает простыню из корзины с грязным бельем на манер тоги, не прекращая плакать. Несколько минут захлебывается рыданиями, а потом вдруг останавливается, утирает слезы и берет швабру. Из крана тугими струями вылетает ледяная вода. Труба трясется, как мужчина, извергающий накопившееся семя. Христина чувствует – опять – как горячо, сладко и отвратительно становится внизу живота.
Ступая по развороченному полу, как партизан на задании, она заглядывает в комнату и видит переполох, подобный камерному Вавилонскому столпотворению. Пауки подхватывают гул мух, прячущихся под паркетом, изредка выглядывающих из дыры. Только один мохнатый жилец, самый большой и самый спокойный, не движется, а только смотрит прямо на Христину с немым укором.
Она злится на себя, на пауков, на весь этот дом, а более всего – на отца, который бросил её одну черт знает где. Злость давит страх, как клопа. Христина тычет шваброй в ближайшего паука, наворачивает его вместе с паутиной на щетину и бежит в ванную, пока тот не очухался. За ней тянется шлейфом верещание паучьих детенышей. Она кидает паука на дно ванны, включает душ и мощным напором заталкивает в сливное отверстие. Торжествует, и снова бежит в комнату.
Христина вся покрыта обрывками паутины, капли яда оставляют на её руках борозды и набухающие волдыри, но она раз за разом возвращается к гнезду и вытаскивает по одному пауку, пока их визг не замолкает под ванной, где в лабиринте труб копятся волосатые трупы. Остался всего один. Он не пытается убежать и не издает ни звука. Либо он смирился со своей участью, либо тупой его мозг просто не способен переварить происходящее. Паук жует муху, которая не успела спрятаться. Проталкивает её жирный зад лапой, но молчит. Не слышно даже чавканья. Тишина разлилась благоговейная.
Христина не может больше ждать. Она несет паука в ванну, пока тот балансирует на древке швабры. Его могучее тело не помещается на щетке, но он старается не доставлять девушке проблем. Христина швыряет его в ванну и в изнеможении опускается на пол, облокотившись дрожащим от напряжения локтем на унитаз. Паук безучастен. Дожевывает муху.
Тогда Христина начинает молиться. Не ради благословения и даже не для очищения. Просто по старой привычке, как учил отец. Громко, с выражением, воздев очи к потолку.
– Перестань, – просит паук. Он закончил есть, и обратился человеком. Шляпа, галстук и тяжелые ботинки с трудом помещаются в ковчеге ванны.
Христина обрывает песнь на полуслове и ждет чего-то.
– Перестань, – повторяет паук и поднимается во весь рост. Отцовские ботинки ему жмут, зато шляпа в самый раз.
– Я люблю тебя, – шепчет Христина.
– Убей меня, – просит паук.
Кто-то сует Христине в руки нож, но она валится набок, откидывает его в сторону и закрывает лицо руками. Тишина разлилась невыносимая.
Паук присаживается на край ванны и касается педипальпой её плеча.
– Убей меня.
«Убей, убей, убей» – вторят из-под пола мухи и жуки. Эхо катится по коридору и исчезает в спальне.
– Убей, убей, убей, – повторяет Христина, как умалишенная. Чтобы заполнить тишину.
– Я прошу, – подчеркивает паук – ты тут не при чем.
Христина отнимает руки от мокрых щек и смотрит с надеждой на лицо, где несколько пар человеческих глаз соседствуют с одинокой парой паучьих.
– Я прошу, – говорит паук.
– Я люблю тебя, – шепчет Христина – люблю тебя.
Подбирает нож и… не может. Хочет – так отчаянно, так безнадежно! Колотит паука в грудь кулаками, обнимает его, целует. Пытается впитать хоть каплю этой незримой любви, которая бьется на кончике языка и никак не находит выхода. Где-то совсем рядом маршируют стрелки часов, истекая нарастающим возбуждением, еле сдерживая короткие сонные вздохи. Электрическим зарядом пронеслось мгновение длиною в вечность. Все меньше времени остается на двоих, и это знание разрывает Христину на части. Можно кричать, можно снова плакать, можно убить и его, и себя – умереть не так уж и страшно. Но тишина, рано или поздно, вернется. Вернется и проглотит, где бы Христина ни пряталась.
– Я прошу, – говорит паук.
Она бьет его ножом в грудь и успевает заметить краем глаза, как тают шляпа и ботинки, галстук и благодарные глаза.
– Там еще один остался, – сказал отец. Нет, это сказал паук, прежде чем его смыло напором душа в трубу.
Молоко нежности свернулось на углях её памяти.
Нет, другое…
Когда все было кончено, Христина заставила себя пригладить волосы, одеться и натянуть кеды. Вышла во двор, искрящий теплыми лучами заходящего солнца. Никого не было видно, а самое главное – никого не было слышно. Радостно. Воздух обволакивает, успокаивает. Христина встала на обычное место – на углу дома, за кустами блестящей зелени – и закурила. Сквозь листья тянулась полупрозрачная кружевная канитель паутины. Одинокой, брошенной. И оттого особенно красивой. Девушка погрузила ладонь в самое сердце паутины, которая тут же наслоилась на пальцы, как перчатка. Она поднесла руку к лицу и осторожно слизнула немного липких нитей. Никакого вкуса. Тогда она коснулась языком темного пятна на бугорке под большим пальцем. Несколько минут назад на этом месте лежало распластанное тельце комара, что изводил её ночами. Вот и все.
Сейчас он покоится на подоконник в спальне, подрагивая единственной целой лапкой. Умирая. Остальные Христина обрезала под корень маникюрными ножницами.
Двадцать первый день
Все хотят знать больше, чем могут переварить. Правда, которой не хватит места внутри, покроется со временем гнильцой и личинками – они полезут наружу и распугают окружающих.
– Что же сучилось? – спрашивал плюгавый мужичок-психолог детского реабилитационного центра.
Христина сказала тогда: «Терпением вашим спасайте души ваши».
– Ты можешь все рассказать нам, мы защитим тебя, – вкрадчиво вторила дама в зеленом платье, заполняя попутно документы.
Христина сказала: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».
И мужичок, и дама быстро махнули на неё рукой. Следов побоев нет, по женской части все в порядке, хотя и не девственница. Худа, но до измождения далеко. Обычное дитя фанатика.
– Люби меня, как я люблю тебя, – прокаркал на прощание отец.
Он стоял в подвале и смотрел сквозь пелену слез, как приставы выносят старый шкаф. Трухлявая дверца дернулась и повисла на хлипких петлях. Тогда один ладный парень в спецовке сорвал её и бросил, чтобы не мешала на ходу.
Пахнуло могильной сыростью, а удар рыхлого дерева об пол был подобен колоколу, отпевающему детство Христины.
Люби меня, как я люблю тебя.
От утренней емкости времени ничего не осталось. Постель обратилась пародией постели.
Лето вдруг кончилось. И кончилось так же, как началось – взбрыкнуло копытами, махнуло хвостом и скрылось в дорожной пыли. Еще вчера футболка превращалась в мокрую тряпку, стоило только высунуть нос на улицу, а сегодня ветер раскачивает деревья, словно пытается надломить их и свалить в кучу на обочине. Промозгло, серо. Христина мерзнет в своей куцей желтой толстовочке. Вся остальная одежда где-то лежит и ждет своего часа, но она об этом не думает.
Вчера что-то случилось. Христина помнит только, как выходила на улицу курить, а потом, уже поздним вечером, делала уборку. Она словно очнулась от какого-то сна и заметила, наконец, что дом похож на одну большую свалку. До утра, при свете настольной лампы, включив фоном какое-то телевизионное шоу, Христина стирала вещи, мыла посуду и пол, двигала на место мебель. Принесла из подвала пенопласт и аккуратно – как смогла – заполнила дыру в полу, накинув сверху половичок. Совсем другое дело.
Спать на диване она побоялась. От него так сильно пахло химикатами, что голова начинала кружиться уже через пару минут. Пришлось обернуть старое лежбище полиэтиленом и снова свернуться клубочком в кресле.
Время с каждой миллисекундой замедлялось. Христина постукивала подушечкой среднего пальца по коленке всякий раз, когда чувствовала, что на неё накатывает таинственное «клонк-клонк», о котором она почему-то не могла перестать думать. Её палец онемел от стука, но это работало.
Около одиннадцати часов утра девушка почувствовала, как от голода крутит живот. Вот такая смешная, но естественная потребность. «Попробуй тут умереть, когда так сильно кушать хочется», подумала Христина с неожиданной теплотой. Она представила себе большой горячий бутерброд с сыром и помидорами, рыбный салат, который так хорошо готовила когда-то мама и даже яблочный сидр, который изредка приносил отец.
Было ли у них все так плохо, как сказали тогда люди? Неужели и правда их маленький мир, их странная, но какое-то время крепкая семья была обречена с самого начала? А шкаф… Иисус за человеческие грехи был распят на кресте рядом с двумя подонками, а Христина всего лишь училась жить честно и чисто. Это такая мелочь по сравнению с тем, что могло бы стать с ней, расти она в обычной семье, встречаясь с мальчишками, сбегая с уроков попить пива. Горько становится, когда думаешь о том, что твоя жизнь может повернуть в любую сторону, но только не назад.
Люби меня, как я люблю тебя.
Христина постучала по коленке чуть сильнее, сбрасывая наваждение. Нет дороги назад, нет – и все тут.
Она расчесала свалявшиеся волосы, умылась, почистила одежду. Пахло от неё ужасно, но есть хотелось еще ужаснее. Магазин всего лишь в двух шагах от дома, добежать туда – плевое дело. А потом можно будет заняться собой. Очень девочковая, очень естественная, очень нормальная мысль. Правда?
Дорога до магазина и обратно длилась вечность. Она встречала людей, больших и маленьких, молодых и старых, но все они были пугающе одинаковы. Не внешне, нет. Что-то невыразимое словами сквозило в каждом лице, обращенном на Христину. Люди словно прощались с ней, провожали её. Христина внутренне сжималась под их взглядами, не выражающими абсолютно ничего, кроме простой констатации факта – это прощание, именно так. Она видела, как люди оборачиваются и смотрят ей вслед, как расступаются в очереди, пропуская её к кассе, как продавщица, не издав ни звука, подает пакет и машет рукой. Так театрально и так страшно.
Сердце Христины переполнила тоска. Не такая горячая, как любовь и не такая сладкая, как боль. Но такая же надрывная, как отвращение. Оно было повсюду: на желтеющем ободке унитаза, на её потной коже, на пыльных книгах, на заплесневевшей от сырости мочалке. Отвращение поделило с тоской Христинино сердце, и она сама стала отвращением.
Потом она сидела на полу кухни, разложив вокруг себя тарелки, и жадно ела. И гречневую кашу, и жареную лапшу, и овощной салат, и пирожное с маргариновыми розочками. Чем больше еды попадало внутрь, тем голоднее она становилась, а потому ела, ела, ела. И много курила, останавливаясь, бросая вилку, присасываясь к фильтру с таким же остервенелым голодом.
В какой-то момент заработало кухонное радио, но Христина не смогла вычленить его из череды пережевываний и струй дыма. Оно просто раз – и заговорило с ней.
– Знают, – подумала Христина – Все знают!
Чтец христианской передачи говорил с ней о Боге.
– Я сделал это в простоте сердца моего и в чистоте рук моих.
Христина посмотрела на свои руки, заляпанные жиром и соевым соусом.
– Итак, бойтесь Господа и служите Ему в чистоте и искренности.
На полу лежат пустые контейнеры от магазинного салата с подтеками майонеза и шуршащий пакет из-под пирожного.
– И по чистоте своей сквозь все проходит и проникает.
Она почувствовала себя не просто грязной, а оскверненной.
– Ты знаешь, что нужно делать тебе в этот час?
Христина кивнула.
– Готова ли ты?
Она кивнула еще раз, сдерживая рыдания.
Заиграла музыка. Христина никогда не была в бродячем цирке, но сразу узнала песню, которая сопровождает выступления уродцев в карнавальных костюмах. Кухня разрослась вширь и ввысь, открывая анфиладу цирковых шатров. Под печальный барабанный бой, надрывный вой аккордеона и заунывное пение трубы, бородатые женщины и карлики-мужчины, непомерно толстые клоуны и гуттаперчевые акробатки высыпались гроздьями в проход и выстроились друг за другом. Они смотрели на Христину, сидящую на своей горе мусора, как на троне, смеялись и махали руками. Девушка ошалела от шума и ярких красок, и только вглядывалась без всякой цели в раскрашенные цепи на груди огромного метателя ножей с завитками рыжих усов на щеках. Грохнув последний раз тарелками, цирк свернул свою прощальную балладу и пропал вместе с голосом радиоприемника. Все вернулось на свои места.
Христина принюхалась. От неё пахло потом и несвежей едой, а еще сальными волосами и распылителем от насекомых. Она добрела до газовой колонки, подожгла фитиль, постояла с минуту. Развернулась и пошла в ванную, снимая на ходу одежду. Джинсы, футболка, толстовка, пара носков и нижнее белье тянулись за ней, как шлейф или ковровая дорожка на вручении Оскара за самую бездарно прожитую жизнь. Она даже слышала овации где-то в глубине квартиры – просим! просим!
А ванна чиста, как никогда. Христина от души намыла её вчера отбеливающим порошком, губкой и хозяйственным мылом. Смеситель сверкает, как новенькое обручальное кольцо.
Вода побежала упругая, пружинистая, как лимонное желе. Лампа под потолком изредка подмигивала, отчего казалось, что крошечные волны призывно тянут к Христине свои хвосты. Из коридора заполз небольшой сквозняк, подталкивая девушку к теплой воде, спокойствию и мыльной пене.
Христина легла в ванну и закрыла глаза. Умиротворенный плеск, колышущиеся на коже капли. Тепло и покой – все, что нужно Христине. Все, чего можно желать.
Время шло, вода таяла. Становилось холоднее и холоднее, Христина поежилась и разомкнула веки. Сливное отверстие было открыто, пробка просто испарилась, словно её и не было никогда. Точечный укол паники заставил нервно перебирать пальцами по дну ванны и высоким бортикам в поисках пробки, но это было уже совсем не важно, потому как маленький водоворот желейной воды скрылся в трубе, а на смену ему пришел призрак старого шкафа. Его не затолкаешь кусочком силикона обратно под ванну, и он не выпустит наружу Христинино тело. Она почувствовала, как по телу разливается горячечное умиротворение и снова легла, скрестив ноги. Вот и все, наверное.
Первым в ванну заполз кузнечик. Он стрекотал робко, исследуя новое пристанище. За ним полезли коричневые жуки с глянцевыми спинками. Пушечное мясо, которое Христина давила мочалкой, пока та не превратилась в огромный склизкий комок мельтешащей плоти. Жуки пытались взобраться на покатые стенки ванны, но переворачивались и падали, куда придется – под изгибы ягодиц девушки, на её плоский живот, на лобок, где их лапы путались в волосах, на грудь с втянутыми от промозглого сквозняка сосками. Неустойчивый шар сплетенных между собой жуков почти добрался до бортика, но, зацепившись за скользкую шторку, рухнул прямо на лицо Христины, распавшись на десяток отдельных особей, которые в ужасе цеплялись за её нос, губы и ресницы. Она попробовала было закричать, но побоялась открыть рот и проглотить одного из них.
И чем равнодушнее становилась Христина, тем быстрее ванна наполнялась скарабеями, жужелицами, божьими коровками, усачами, точильщиками. Каждый из них звучал на свой лад, но все вместе они удивительным образом создали медидативную какофонию, которая укачивала Христину, словно колыбельная из детства. Их колючие прикосновения сменились на волны, подобные морским – они поглаживали, обволакивали, утешали. И то, чтобы было таким мерзким и отвратительным, обратилось вдруг покойным.
Она подняла глаза к потолку, который разошелся в разные стороны, обнажая нежные внутренности неестественно ровного неба. Вобрав тонущим в живой массе телом сине-зеленые просторы, Христина позволила себе забыть все, что когда-либо знала и вспомнить то, что всегда обходила стороной. Чтобы отец был просто отцом, а молитва – только молитвой. Чтобы весь мир сосредоточился в одной точке – там, где небо и вода сливались воедино. Откуда можно уплыть так далеко, чтобы отдаться соленому потоку, раствориться в небесной лазури, парить в воздухе, перестать умирать, проводить время в молчании, распасться на миллионы частиц, утонуть в черной бездне, обнять Вселенную, упасть на дно, забыться.
Она так и сделала – опустилась на дно. Глубоко вздохнула и сползла на самое дно ванны, оставив коленки возвышаться над бурным потоком насекомых, как две белоснежные скалы. Поток сомкнулся над её головой, замедляя движение. Они плотно обхватили Христину со всей сторон и замерли, как заводные игрушки, отработавшие свое время.
Чтобы перестать умирать – достаточно перестать жить.
Тело Христины было подобно мертвой каракатице, распластавшейся на мелководье. Руки покачивались, волосы, как водоросли, обвивали шею. Вода давно преодолела край ванны и заливала пол, поднимаясь все выше и выше, подхватывая одежду и гигиенические принадлежности. А в середине ванной комнаты, там, где уровень воды поднялся до полки и лизал край зеркала, плавал большой волосатый паук, сгнивший настолько, что куски его тела отслаивались и растекались в разные стороны.
Тишина разлилась великолепная.