Луви, субботним утром
За последний месяц мне пришлось убрать в дальний ящик три любимых бюстгальтера, ставших слишком тесными. Один из них хотелось надеть сегодня – черная кружевная тряпочка на тонких лямках.
– Как же ты его зимой носить собираешься – холодно! – пошутил Лу. Иногда ленивого домашнего кота в нем слишком, слишком много.
– Ну что ты, не сердись.
Да как можно?
Сегодня, субботним утром, вокруг левого соска пролегла спящей змеей выпуклая зеленая вена. А я так и не сходила к косметологу. У меня вовсе не идеально гладкие ноги. Раздражение от бритвы на лобке, которое я уже несколько раз смазывала детским массажным маслом. И сценарий в черной папке. Всего страниц на пятнадцать, но все же. Я ставила на нем отпечатки кофейной чашкой и сыпала пепел, выбегая тайком покурить на крышу, пока Лу спит. Так делают все уважающие себя актрисы, разве нет? Наверное, все же нет.
В записке Лу значилось: «Ты улыбаешься, потому что все хорошо».
Первая сцена по плану – лягушата. Самые обычные. Гладкие, маленькие, испуганные. С ними нужно немного поиграть, пока партнер ласкает твои гениталии. По сценарию, он должен делать это очень-очень нежно, не обращая внимания на скачущих вокруг лягушат. Руками, языком… Как угодно. Больше спонтанности, больше импровизации! И больше сигарет.
Я пыталась слушать Delerium, но тепло и уют мелодии никак не хотели потеснить лягушат, которые в моем воображении росли и множились, толкая напуганного партнера, который еще секунд десять назад был языком внутри меня. Включила Aphex Twin, прогнала морок. Упругий перестук «Tha» перекликался с сердечным ритмом, словно между наушником и мышцей пролегла тонкая цепь. И-два-три-четыре. Вступление со второго счета? Синкопа? Я мало что в этом понимаю, хотя и училась игре на пианино долгих семь лет.
И-два-три-четыре.
И-два-три-четыре.
Быстро собрать сумку: белье, гипоаллергенный лубрикант, толстый спортивный костюм для перерывов, телефон, деньги на такси. Все, что необходимо для съемок, предоставляет заказчик, но всегда приятно подстраховаться. Нашла еще одну записку Лу, которая гласила: «Я улыбаюсь, потому что вижу тебя».
И-два-три-четыре.
Подойти к Лу, легонько коснуться уже накрашенными губами плеча. Лу спит и, быть может, видит сны. Пусть они будут теплыми и уютными настолько, насколько это возможно.
И-два-три-четыре.
Добежать до соседней улицы, выкурить еще одну сигарету и найти того парня в желтой бейсболке, который отвезет куда и когда угодно без лишних вопросов.
И-два-три-четыре.
Сегодня на студии пустынно и тихо. Меня встретила помощница Самого-Главного-Режиссера. Проверила сумку на предмет нежелательного, вроде камеры или алкоголя. Предложила пройти в гримерку, познакомиться с новым другом и принять душ.
И-два-три-четыре.
Наушники в последний раз кольнули упругим звуком.
Мой партнер Л. стоял перед зеркалом в одним трусах и делал упражнение для пресса: втягивал под ребра живот, задерживал дыхание и пялился выпученными глазами в пустоту. Должно быть, он каждый день эпилировал себя с ног до головы – кожа гладкая, как крышка пианино.
– Привет.
– Привет.
– А я тебя знаю.
– Откуда?
– Фильмы смотрел.
Л. улыбнулся. Несмотря на полироль и дурацкое упражнение, улыбка спокойная и добрая. Ни следа манерной сучки.
– Ты готов?
– Вполне. Воск или бритва?
– Что, прости?
– Я говорю: воск или бритва? От щетины у меня губы краснеют.
– Бритва. Ничего?
Л. замер на долю секунды перед зеркалом, прощупывая на боку едва заметную складочку.
– Да, пойдет. Ничего страшного. Душ?
Я ощущала себя новичком в первый рабочий день. Когда в теории ты вроде бы понимаешь, как все устроено и что нужно делать, но на практике постоянно спотыкаешься, смущенно оглядываешься по сторонам и мечтаешь провалиться в тартарары.
– Сколько есть времени?
Л. натянул футболку и штаны.
– Начинаем где-то через час. На площадке лучше быть минут через двадцать.
Проходя мимо, Л. коснулся пальцами моих волос и сказал:
– Чудесный цвет. Ты похожа на Розамунд Пайк в «Исчезнувшей». Надеюсь, не станешь меня подставлять также, как она своего ленивого глупого мужа.
Еще одна спокойная и добрая улыбка.
– А вот ногти совсем не в тему. Только без обид.
Я по привычке делала один и тот же маникюр: длинные, чуть заостренные коготки с красным глянцевым лаком. Да, типично для шлюшки, зато отработанно до автоматизма.
Двадцать минут? Пожалуй, успею.
После холодного душа я срезала все лишнее, смыла лак и оставила неприлично голые руки. Масло для тела и увлажняющий крем для лица под макияж. Размять ноги, сделать пару упражнения на растяжку. Можно идти.
Специальная машина гоняла в павильоне нагретый воздух. Всего пять человек на безразмерный ангар: девочка-визажист, оператор, режиссер, два ассистента. И Л., конечно, с которым мы сами по себе.
На столе под лампой у дальней стены – аквариум, полный лягушек. Вряд ли кто-то из съемочной команды был знаком с правилами размещения земноводных, потому как лягушки скакали друг через друга, живым ковром покрывая дно. Тыкались лапками в глаза, ластились к прозрачным стенкам. Под столом – коробка с плотно закрытой крышкой.
– Там еще лягушки, – сказал Л. – только уже не настоящие, из силикона или типа того.
Девочка-визажист помогла ему опудрить лицо, чтобы кожа не лоснилась в свете ярких ламп. Потом занялась моим лицом, а заодно прошлась пуховкой по шее и ложбинке между грудей. Мы разделись до нижнего белья, выслушали указания режиссера и вышли в центр павильона, где в кольце из осветительных приборов, микрофонов, проводов и мигающих лампочек лежал пушистый белый ковер, слишком белый, ослепительно белый.
Л. стоял у меня за спиной, касаясь губами шеи, и шептал так, чтобы слышала лишь я одна.
– Мне будет проще, если ты подыграешь.
Лу всегда говорил, что не верит в искренность актеров. Что люди не могут по щелчку пальцев или затвора представить, будто действительно хотят друг друга – так, словно окружающие перестают существовать. Лу прав в подавляющем большинстве случаев, но…
После того, как я медленно взяла в рот член Л., опустившись коленями на ослепительно белый пушистый ковер, и слюна потекла по шее, тут же испаряясь с приятным холодком, кто-то из ассистентов открыл аквариум, зачерпнул горсть лягушек и выпустил их в двух шагах от нас. Я закрыла глаза, обхватила ладонями ноги Л., а потом один лягушонок запрыгнул мне на колени и уселся там, такой мокрый липкий гладкий гадкий. Я терлась щекой о бедро покачивающегося Л., лягушонок терся брюшком о мою ногу, а все вокруг молчали – только короткие и громкие звуки влажного рта.
Л. раздел меня и опустил спиной на ковер. Мне показалось, что его глаза позеленели. Я совсем перестала слышать «Blue Fires», осталась только «Tha» с её неровным ритмом, звучащим, как частое прерывистое дыхание Л. Как движения его длинных пальцев внутри меня.
Лягушат все больше, я могу раскинуть руки и придавить их ладонями, заставляя повизгивать так, как не смогла бы ни одна лягушка. Л. целовал меня глубоко и долго. Ковер шуршал у него под рукой, а лягушата не прекращали петь, синкопами выскакивая вокруг.
И-два-три-четыре.
И-два-три-четыре.
Л. опустился ниже, еще ниже – раскинул мои ноги. Его теплый язык и теплые руки, горячий свет ламп, нагретый ковер… Холодный лягушонок нырнул между половых губ, а Л. рассмеялся, услышав короткий вскрик. Лягушонок был таким же мокрым, как я внизу, он бултыхался в смазке, задевая маленькими лапками клитор: тонк-тонк-тонк.
Тихое жужжание наезжающей камеры, и два, потом три, опять три пальца внутри.
Прежде чем добавить язык, Л. едва слышно промурлыкал: «Сценарий!».
В сценарии было сказано, что лягушек нужно облизывать, класть на себя, откидывать в стороны, давить и разрывать. Л. положил мне на живот маленькую силиконовую лягушку. Не открывая глаз, я исследовала языком каждый изгиб её ненастоящего тела, покусывала, выплевывала на него слюну – это всегда так красиво, когда много влаги.
Кто-то шепнул:
– Раздави живую лягушку!
Бурая жидкость потекла по рукам, а пальцы наткнулись на что-то упруго-пузырящееся и тут же отшвырнули тельце. Липкими красно-коричневыми руками я гладила то голову Л., то свою мокрую от пота и слюны шею.
Кто-то шепнул:
– Отлично, продолжайте!
Лу, субботним утром
Я слышал, как Луви собиралась утром. Бегала туда-сюда, суетилась, громыхала черт знает чем и всюду оставляла после себя шлейф сигаретного дыма.
Мне было велено явиться не раньше двенадцати. В половину первого ассистентка приволокла коробку, ведро и швабру; черкнула что-то в планшетнике и велела обустраиваться. Туалет – там. Раковина – там. Потом делай, что хочешь, но не покидай кабинет. Если кого-то пришлют на осмотр – ты знаешь, что нужно делать.
Полчаса ушло на мытье полов. Еще полчаса на дезинфекцию обсыпанного известкой гинекологического кресла. Заключительные полчаса активной работы на разбор коробки и наполнение панмеда. Зачем-то мне предоставили несколько пакетов простерилизованных инструментов, с помощью которых можно провести небольшую гинекологическую операцию, а при желании даже аборт.
И целый мешок одноразовых пластиковых зеркал в шуршащих упаковках. Как огромные карамельные конфеты, которые перебираешь руками туда-сюда, пока не появится сонм мурашек на затылке.
Первый живой человек за несколько часов ожидания – Зеленая. Невысокая, плотная. Рыжие волосы и там, и там. Платье цвета первой весенней травы. Такое короткое, что видно отсутствие трусиков и комплексов.
Она сказала, что чувствует неприятное покалывание после использования чего-то там замысловатого. Сами понимаете, не хотелось бы паниковать из-за ерунды, но и рисковать тоже не хочется. Я всего-то поморщилась и выдала не эротичное ойканье, но меня тут же отправили прочь… Хотите покурить? У меня с собой сигареты есть.
Зеленая помахала перед носом Лу полупустой пачкой.
Нет, спасибо. А мне можно? Конечно, перекурите и начнем. Зеленая рассмеялась:
– Вы начинайте, а я к вам присоединюсь.
Щелкнула зажигалкой и затянулась. Оглядевшись, взяла с крышки панмеда одноразовую простынку, тонкую и хрупкую, легко рвущуюся в руках бойкой девушки. Поелозив мягкой попой по креслу и устроившись поудобнее, Зеленая стряхнула пепел на пол.
– Надо же, сколько здесь пауков.
Латентная арахнофобия Лу зашевелилась в тревоге где-то на подкорке.
– Здесь не должно быть пауков. Я сегодня отмыл этот кабинет сверху донизу.
– Смотрите.
Зеленая указала сигаретой на потолок. Перебирая тонкими и очень длинными лапами-антеннами, по неровному – угреватому – потолку полз паук. Медленно и величаво, давая возможность рассмотреть все свои сочленения, все изломы. Паука совершенно не смущало, что потолок – это никак не пол. И даже не стена. Он балансировал прямо над девушкой с разведенными ногами и юношей с гинекологическим зеркалом в руках. Покачивался, кренился куда-то набок, но потом опять выравнивал карикатурное тело и двигался дальше.
Остановился в некой точке над животом Зеленой.
Пауки Луиз Буржуа говорят о материнстве. О защищенности, тепле и уюте паучьего брюха, которое вынашивает яйца. Это ответственность Maman. Осмотрительность. Мудрость. Терпение. Забота. Разумность. Грациозность. Утонченность. Незаменимость. Аккуратность. Польза. А каковы пауки Лу?
– Начинаете? – уточнила Зеленая.
– Ага, – каркнул Лу, с трудом отводя взгляд от потолка.
Влажные рыжие волоски клином.
Она чуть дернулась, когда зеркало попало внутрь.
– Такой молоденький. Когда успели стать врачом?
– Не успел. Пока – интерн. То есть, образование уже есть, но я больше на побегушках.
– И как, нравится?
Паук на потолке разве что не хохотал в голос, силой своей короткой паучьей мысли запрокидывая голову Лу. Чтобы он оставил глупую болтовню и посмотрел вверх.
– Не все, конечно. Но в целом – вполне.
– Каким врачом хотите стать? Гинекологом?
Зеленая снова стряхнула пепел на пол. Лу краем глаза обозначил траекторию пепельной дымки и успел отметить еще одного паука, резво перебирающего лапками по полу. Бежал от одной стены к другой. Бежал быстро и целенаправленно.
– Это вряд ли, – Лу вынул запачканное кровью зеркало – когда должна прийти менструация?
– Со дня на день.
– Уже.
– Какого черта! Я потеряю деньги. Мне осталось всего-то пару сцен отснять.
– Могу предложить поролоновую губку.
– Тогда уж не скупитесь, пожалуйста.
Зеленая затушила сигарету о крышку панмеда, и там же оставила смятый окурок. Когда Лу отвернулся, чтобы достать и распотрошить одну из губок, она рассмеялась:
– Смотрите, какое чудо!
Паук не удержался на потолке, упал на её живот и запутался в складках платья. Зеленая подцепила его коготком и посадила на тыльную сторону ладони. Когда паук добирался до кончиков пальцев и вот-вот уже норовил провалиться в пустоту, она подставляла другую руку, и все начиналось по новой.
Лу мял губку, чувствуя, как влажно становится в латексных перчатках. Кровяные сгустки слипались и хлюпали в его руках, пока он осторожно ставил импровизированный тампон, продвигая его глубже и глубже – то одной рукой, то другой. Зеленая расслабила бедра, позволяя Лу все, что нужно.
Пожалуй, пауки Лу говорят о преданности. О нерациональности, наивности и сказочности паучьих планов на жизнь. Они звучат, как песня. Например, «Blue Fires». Понимание. Поддержка. Простота. Податливость. Привязанность. Прочность. Певучесть.
Ничего такого у пауков нет. Но у паука-Лу – есть.
Луви, в субботу днем
Мы пили кофе на улице – я и Л. Воздух с шумом вырывался из носа Л. и оседал влажной пленкой на моем голом плече. Словно Л. никак не мог перестать касаться меня.
Ему понравилось.
В конце концов, он так выдохнул, словно закончился многочасовой секс-марафон влюбленной пары. После долгой, долгой разлуки. Очнулся, и словно впервые огляделся по сторонам: ассистенты разве что не пищат от восторга, заляпанный лягушачьими внутренностями ковер, части тел, склизкая кожа – моя и лягушек. Тяжелый болотный запах, едва ощутимые нотки прелых грибов в мешанине вони. И капля моих любимых духов, перемешанных с ароматом яблочного шампуня и масла для тела.
Он смотрел на меня на сверху вниз и растерянно улыбался. Потом помог подняться, подал халат и даже уступил первой душ.
Мы пообедали, сидя на ступеньках черного входа. Я угостила Л. сигаретами, он меня – кофе и пончиками с ярко-голубой глазурью.
– У племянницы вчера был день рождения, у меня дома еще две такие же.
Пончики оказались совершенно невкусными, но мне не хотелось обижать Л.
– Ты готов продолжать?
– А почему нет?
Л. молча покурил, а затем выпалил:
– Я ничего такого никогда больше делать не буду.
– Да?
– В какой-то момент я забыл, что нахожусь на площадке. Это было слишком странно для работы.
– А для личной жизни?
– Моя жена вряд ли оценит подобные игры.
– Начните с малого. Можно позвать в спальню кошку. Есть у вас кошка?
– Нет у нас кошки. У сына аллергия.
– Нет кошки, но есть сын?
Меньше всего Л. походил на счастливого папашу, у которого в одной руке футбольный мяч, а в другой бутылка воскресного пива.
– Я, на самом деле, тут ненадолго. В смысле, в этом деле.
– Зря, ты можешь неплохо заработать. Или жена не в курсе?
Л. закашлялся.
– А разве может быть иначе?
– Мой парень знает, чем я занимаюсь.
– Еще скажи, что его это не смущает.
– Так и есть. Поначалу были шероховатости, но мы через них быстро перешагнули.
Л. покачал головой, глядя на меня с недоверием и жалостью.
– Если бы мою жену кто-то трахал, пусть и только на камеру, я сам её трахать уже не смог бы.
– То есть, куда лучше просто не посвящать благоверную в свои маленькие увлекательные проекты? Как будто бы ничего и не было.
– Лучше, если это поможет нам оплатить ипотеку, не оставляя ребенка черт знает с кем, пока мы оба работаем.
– Извини, признаю, у тебя другая ситуация. Наверное.
– Не хочешь купить дом по соседству с нашим? Будете приходить по пятницам в гости, чтобы сыграть по-соседски в карты и съесть по куску жареной индейки. А на старости лет мы будем вспоминать, как давили лягушек и жевали сырых осьминогов, или что там дальше по сценарию…
К нему вернулись добродушие и спокойствие, рука с сигаретой перестала чертить в воздухе бессмысленные графики.
– Передавай племяннице благодарность за пончики. От коллеги по работе.
– Скажу, что ты – толстая тетка из бухгалтерии, которая жрет все, что не приколочено.
Мы вернулись в гримерку, чтобы подготовиться к следующему эпизоду.
Луви, в субботу днем и дальше
Осьминоги заворожили Луви.
Она, конечно, в курсе, что такое тентакли.
Но знать и пробовать лично… Как небо и земля.
Сексуальность осьминожьих щупалец трудно переоценить. Они танцуют, извиваются, заигрывают. Пробираются под одежду, юбки развеваются…
Луви представила себя в роли художника, который широкими мазками намечает будущую сцену для фильма: вот сидит пара. Ресторан в центре города. Обед давно закончился, а до ужина еще далеко. Будний день – в зале почти пусто. Только эта пара и персонал, скучающий за барной стойкой. Мужчина и женщина не голодны. Она заказала десерт с кофе, он съел для вида салат, а теперь не спеша цедит чайничек зеленого чая. Они тихо беседуют, склонившись друг к другу.
Под столом стоит большая матерчатая сумка для покупок. Сегодня женщина купила осьминога. Тот был еще жив, когда она шла по улице и встретила мужчину, своего старого знакомого. Они решили провести немного времени вместе, пока опять не разбежались до лучших времен. Мужчина кладет свою руку поверх покойно лежащих на скатерти пальцев женщины, и говорит что-то незначительное. Она с радостью отвечает ему.
Сумка падает на бок, но они не замечают. Дымчатое щупальце с оранжевыми прожилками осторожно крадется к голой ноге женщины, скинувшей тесные туфли, и балансирует на кончиках пальцев. Тонкий хвостик щупальца раздвигает два сомкнутых пальца и поднимается все выше и выше, поглаживая женщину. Она не подает виду.
Присоски похожи на губы. Бледные от холода губы, которые исследуют все, что попадается на их пути. Они могут легко коснуться, могут пощекотать, могут нежно поцеловать, а могут и впиться, что есть сил – не отпуская жертву, пока не выпьют её досуха.
У женщины сбивается дыхание, но ей все еще удается держать себя в руках. Она продолжает разговор спокойно и непринужденно.
Щупальце поднимается еще выше, забирается на гладкое розовое бедро. На женщине дорогой синий костюм, осьминогу приходится постараться, чтобы втиснуться под тяжелую плотную ткань. А под костюмной юбкой – простое черное белье. Щупальце отодвигает трусики и ныряет внутрь.
Бармен включает музыку. Кажется… Да, кажется, это саундтреки, написанные Томасом Ньюманом для фильма «Красота по-американски». Сколько прошло времени? Две минуты? Три или четыре? Женщина закрывает глаза и вздрагивает, а щупальце уползает обратно в сумку.
Луви раз за разом прокручивала в голове эту историю, пока Л. колдовал над ней, вытаскивая из огромного надувного бассейна осьминогов и отсеченные части их тел. Какие-то были настоящими – именно их камера как бы случайно выхватывала в месиве розовых и сероватых склизких обрубков.
Л. положил Луви на грудь живую тушку. Одно толстое, лоснящееся щупальце вставил ей в рот, как трензель. Она вцепилась зубами, ощущая привкус чего-то гнилостного, отвратительного. Фаллос, не слишком умело имитирующий еще одно щупальце, оказался внутри Луви, совсем, как в её фантазии. Со специального подвеса, не мелькавшего в кадре, на неё капала вода. Словно Луви была русалкой, а Л. моряком; выловив в море свою волнующую жертву, он притащил её в подвал и бросил на холодный бетонный пол, куда текла вода из прохудившихся труб.
Луви, со всем своим опытом и хладнокровием, чувствовала, как с головой погружается в процесс. Никакой периферии! Никаких мыслей о Лу и планов на выходные. Ей было то больно, то странно, то неудобно, а то и даже приятно, но все это – внутри. Внутри ритуального кольца, где творится что-то невообразимое и такое пугающе прекрасное. Она привыкла смотреть на себя как бы со стороны, откуда-то сверху…
Ровно так же она смотрит на кончик иглы, когда садится раз в год за вышивку. Игла сверкает; кончик острый, точно бритва. Но он где-то там внизу, очень-очень далеко от Луви и неспешно текущей реки её мыслей. На бетонном полу с Л. и осьминогами Луви была точно на острие. Игла проникала в её тело вместе с силиконовыми игрушками, а когда она брала в руки член Л., ей казалось, что и внутри него тоже – игла.
Л. поцеловал мокрую шею Луви и осторожно убрал со лба спутанные волосы.
– Ты как?
Луви сглотнула. Вкус осьминога и солоноватой спермы Л. затопил каждый вкусовой сосочек языка. Ей захотелось выпить целый кувшин холодного молока и поместить все свои ощущения в глубокую заморозку.
Л. улыбнулся:
– Пошли переодеваться.
Луви очнулась и почувствовала, как сильно ноет затекшая спина. Вспомнила, как терпеливо разминает плечи Лу, стоит его только об этом попросить. А вспомнив, почувствовала еще кое-что, абсолютно недопустимое на площадке – стыд. За свои переживания, фантазии, удовольствие, боль, увлеченность и погруженность в происходящее.
И все, что пришло ей в голову: «I’m just a bone».