III
– Расскажите же, как это всё случилось? Да, что же вы не пьете?
– Привычки еще нет.
Но она всё-таки взяла налитую ей рюмку мадеры и выпила до половины.
– Случилось, как и следовало ожидать! В борьбе или побеждают или гибнут! Нас победили и начался разгром. Да что об этом говорить.
– Ну, а Алексей Степаныч?
– Нас истомили сперва обысками, а потом его посадили. Сидела и я, но недолго. Алёша просидел год, а затем его выслали в Нарымский край…
– Да, он был кажется слишком неосторожен.
– Пустяки! Не больше других! Да не в этом вовсе дело! Повторяю опять: мы побеждённые и с нами расправились, а если бы мы победили…
– То что-же?
– То мы бы расправились! Всё это очень просто! Мне понравилось это вино. Налейте ещё!
Наташин поспешно схватил бутылку и наклонил её над рюмкой. Рука его дрожала, да и весь он был проникнут нервной дрожью – последствием сдерживаемой страсти, сдерживаемого желания обладать. И он сделал то, что обыкновенно делается в таких случаях: налил себе половину чайного стакана вина и выпил залпом…
– Вы ужасно лаконичны… отчего не хотите рассказать в подробностях всё, что с вами произошло?
– Оттого, что вам это неинтересно.
– Отчего вы так подчеркнули слово вам? Это меня оскорбляет.
– Бросьте, я вовсе не желаю вас оскорблять, а говорю правду! Вы так далеки от того, чем мы жили с Алёшей, что… ну, да впрочем бросим об этом…
Он пожал плечами, снова налил полстакана вина, снова выпил залпом и почувствовал, что начинает хмелеть.
– Помимо того главного, чем жили мы, – тихо и медленно начала Иллинская пригубляя изредка вино, – чем жил наш кружок, мне и теперь приятно убедиться в том, что люди хотя бы и других взглядов, других мыслей, относятся к нам с уважением.
– Что вы так смотрите на меня, милый юноша? Или может быть догадываетесь, что я намекаю на вас? Да, я и об вас. Я ведь знаю, как вы вообще относитесь к женщинам, знаю, как вы скучали на наших студенческих вечеринках и уезжали со своей компанией к «этим дамам». Мне рассказывали, как вы вели себя с «этими дамами», с какой презрительной, оскорбительной для человеческой личности разнузданностью, даже наглостью. А вот я теперь тоже одна из «этих дам», вы конечно уже догадались об этом, иначе вы бы не посмели пригласить меня сюда, меня – Любовь Иллинскую! Так что же вас смущает? Отчего у вас такой робкий вид? И вы усиленно пьете, чтобы как-нибудь ободрить себя? Ну, что же смелее, смелее! Не мне же учить вас смелости обращения с «этими дамами».