Глава 30. Горыныч. "Finita la commedia".
Жизнь тасует нас, как карты…
М.Горький.
Горыныч шел на рассвете по пустому городу. В руке он сжимал разводной гаечный ключ. Ключ этот он нашел, когда проходил мимо стройки. Шел он со своими невольными союзниками, союзниками поневоле… Кто-то из них держал в руке лом, кто-то размахивал цепью, кто-то нес палку. Впереди всех шел Ганс с гладким арматурным стержнем на плечах, через который, как через коромысло, он перекинул обе руки.
Решимость Ганса и всех его товарищей поражала Горыныча. Да, он сам до сегодняшнего утра думал лишь о том, где раздобыть пистолет. Но дальше всего этого мыслей у него не было, и планов не было. Если бы он этот пистолет вдруг раздобыл, вряд ли бы он так же решительно начал действовать…
Ганс шел впереди. Руки его, лежащие на арматурном стержне покачивались в такт шагам. Лицо не выражало никаких эмоций. Он знал, куда шел, и знал, зачем. Все остальные шли за ним.
Первые лучи солнца освещали сонный город. Вся эта странная кавалькада шла по пустынной улице, никого не встретив на своем пути. Дойдя до переулка, Ганс свернул с широкого тротуара на гравийку и все пошли за ним дальше, углубляясь в частный сектор.
Было тихо – не было слышно даже собак. Район этот был недостаточно обжитой – старые покосившиеся деревянные домики с подслеповатыми глазницами окон соседствовали здесь с недавно выросшими коробками, расположившимися тут и там среди куч песка, щебня и груд кирпича различных оттенков.
Тем не менее, застройка быстро кончилась, и началось кукурузное поле. Дорога, петляя, шла по нему к лесу, и там, почти у самого прилеска, стоял высокий кирпичный дом с красной крышей.
Ганс остановился, посмотрел на дом и сплюнул на дорогу.
– Вот логово зверья… – сказал он. Постояв с полминуты, глядя на этот бастион, он скинул с плеч свою железяку, ухватился за нее обеими руками и пошел по дороге решительным шагом, кинув через плечо остальным:
– Идем. Вальгалла ждет нас.
Дорога забрала влево, сильно петляя, дом скрылся за выступавшим вперед участком леса. Да и кукуруза стала заметно выше – в рост человека. На одном из поворотов Ганс едва не влетел в припаркованный в зарослях автомобиль – старую «копейку» с тонированными стеклами.
Ганс чертыхнулся и пошел дальше. С передней пассажирской двери «копейки» вылетел коротко стриженный сухопарый человек в джинсах и сером пиджаке на футболку. Он полетел наперерез, махая руками, и быстро залопотал:
– Братишечки-братишечки! Куда это вы в такую рань?!
Ганс остановился и резко мотанул головой, выставив вперед челюсть:
– По делам! А че?
Человек в сером пиджаке виновато развел руками:
– Ну, по делам так по делам, только вот дядя Миша, боюсь, будет против.
– Какой-такой дядя Миша? – сквозь зубы процедил Ганс.
Стекло заднего окна «копейки» медленно опустилось, оттуда высунулся ствол «калаша», сухо щелкнул снимаемый предохранитель.
Ганс позеленел от злости, с силой воткнул арматурину в землю и стал посреди дороги, отвернувшись.
– С дядей Мишей не поспоришь – произнес он.
Шедшие рядом с Гансом, увидев эту сцену, остановились, как вкопанные. Те, кто двигался следом, просто налетели на них. Раздалась ругань.
Стекло «копейки» вновь поднялось.
Человек в сером пиджаке поднял обе руки ладонями вперед:
– Не огорчайтесь, уважаемый. Буквально…– он глянул на часы, – минуточек пятнадцать.
Бритоголовые разбрелись вдоль дороги и стали курить. Горыныч остался стоять на месте. Человек в сером пиджаке подошел к нему.
– Что, братан, не куришь?
– Накурился уже. Аж блевать хочется. – Горыныч сплюнул под ноги.
Человек в сером пиджаке похлопал его по плечу и вдруг встрепенулся:
– О, Семенович едет…
Горыныч обернулся.
Бритоголовые раздались в стороны, пропуская упруго подпрыгивающий на ухабах, медленно едущий квадратный черный «Гелик». За ним, мигая фарами и сигналя, ехала Ауди.
Заднее стекло у «копейки» вновь опустилось.
– Что за… – произнес человек в сером пиджаке и резко поднял левую руку, пристально глядя на приближающиеся автомобили.
Ауди кое-как вырвался вперед, едва не въехав в кукурузу, и резко затормозил. Из Ауди выскочил человек в синем драповом костюме. Он кинулся наперерез внедорожнику. «Гелик» затормозил всеми четырьмя колесами, подняв столбы пыли.
Из него вышел абсолютно лысый спортивного телосложения человек в кожаной куртке и солнцезащитных очках. Он снял очки и мрачно посмотрел на подбежавшего.
Тот заголосил:
–Семенович! Семенович! Прошу! Успокойся! Ты даже не представляешь, к чему это все приведет!
– Да отвали ты, Христенко… Мне, если честно, насрать…
Христенко бухнулся на колени:
– Я прошу…
– Да ну тебя, – отрезал Семенович и достал из кармана кожаной куртки рацию.
Он включил передачу и произнес хриплым голосом:
– Эй, там в эфире! Как шашлыки?
– Ждем вас, Борис Семенович… – заквакала рация.
– Без меня не начинать!!! – рявкнул Борис Семенович и спрятал рацию обратно.
Он подошел к «копейке», уселся на переднее пассажирское место, «копейка» тронулась и поехала дальше по грунтовке.
Человек в сером пиджаке посмотрел вслед, пожал плечами и полушепотом произнес:
– Да, Семенович он и в Африке Семенович… И нечего тут мутить.
Горыныч озадаченно посмотрел вокруг.
Христенко стоял на коленях в пыли и тихонько рыдал.
Бритоголовые уже покурили и стали вновь собираться в кучу.
Ганс подошел к человеку в сером:
– Друг, пусти нас, а?
Тот обернулся:
– Эй! Вы тут стойте! Только эта – мы вас не видели, вы нас тоже… Дядю Мишу не будем огорчать.
Через минут пятнадцать на горизонте появилась синяя «девятка». Человек в сером смотрел на приближающийся автомобиль, и заметно нервничал. Ганс смотрел на человека в сером. Бритоголовые смотрели на Ганса. Горыныч смотрел на всех по очереди. В голове медленно складывалась какая-то мозаика, но понять он пока ничего не мог…
Вскоре «девятка» остановилась, оттуда вышел Борис Семенович, все такой же немногословный и суровый, однако теперь с печатью какой-то возвышенной отчужденности на лице. Он направился к своему Гелендвагену и кивнул человеку в сером:
– Садись, Чукча, поехали…
Потом он снисходительно посмотрел на рыдающего Христенко и бросил через плечо:
– Вставай, Христенко, какашкам здесь не место…
Чукча заметно повеселел. Он помахал рукой всем, кого увидел, и, на секунду остановившись у дверей девятки, произнес:
– Не смею задерживать, сеньоры! Да не оставит вас удача…
Первым поехал Гелендваген, за ним синяя «девятка». Потом Христенко, стеная и охая, встал с колен, как-то нехотя отряхнулся, сел за руль своей Ауди и тоже поехал, держась от двух первых автомобилей на приличном расстоянии.
Ганс мрачно посмотрел вслед удаляющейся процессии, затем сухо крикнул:
– Идем!
Процессия двинулась дальше по дороге, которая теперь уже выворачивала направо.
Вдруг послышался удивленный возглас Хохла:
– О, смотрите, дым…
Впереди, действительно, появился столб черного дыма.
Ганс обернулся и раздраженно повторил:
– Да плевать! Пошли, говорю!
Все молча двинулись за Гансом. Ганс шел впереди. Он был мрачен. Стержень арматуры вновь покоился на его плечах. За ним медленно шли все его товарищи.
Вдруг где-то сбоку раздался рев. Рядом, сминая кукурузу, проехала пожарная машина, а за ней вторая и третья.
Ганс уверенно шел вперед, не обращая внимания ни на что. Потом он повернул налево и застыл как вкопанный.
Мрачное выражение лица его сменилось удивленным. Брови поднялись вверх, а нижняя челюсть, наоборот, поехала вниз.
– Твою ж мать… – медленно произнес он.
Сначала к нему подошел Горыныч, затем Хохол, а затем и все остальные.
Ганс молча смотрел вдаль. Впереди, буквально в ста метрах, стоял шикарный трехэтажный коттедж, тот самый, который они видели, когда шли по полю. Вокруг него стояла стена черного дыма. Суетились пожарные. Рядом стояла обгоревшая закопченная «копейка».
Один из пожарных выбежал из коттеджа и, приблизившись к автомобилю, стал кричать в рацию:
– Ау, диспетчерская! Третья бригада на вызове! Тут у нас явный криминал. Трупы странные. Звони ноль два.
Глава 31. Нагорный. От себя не убежать.
Вы не замечали – когда возвращаетесь домой после долгого путешествия, как-то голова кружится? Нет?
Это мир становится на место.
Доктор М.Хелмски.
Поворот ключа – и вот я дома. Как ни в чем не бывало… Сейчас-сейчас…
Я поставил свои чемоданы в коридоре и, не раздеваясь и не разуваясь, прошел и плюхнулся в свое любимое кресло, вытянул ноги, откинулся назад и посмотрел в потолок. О, наконец-то… Будто бы и не было этих трех лет.
Несколько секунд я нежился, словно кот на майском солнышке. Уже планы строить начал… А потом… Потом вдруг вскочил, словно меня неожиданно огрели по голове пустым ведром.
Пустота! Она никуда не исчезла.
Я всегда слыл человеком нелюдимым, и там, на Севере, тоже. Даже по меркам такого отъявленного мизантропа, как Игорь Чекомазов. Я все время витал в каких-то своих облаках, делал какие-то молчаливые суждения, скептически и иронично посматривал на всю эту суету – на них… Сначала на троих, потом на двоих, потом только на одного только Игоря. Но это было до поры, до времени. До того самого времени, пока за Игорем не захлопнулась дверь, в тот августовский день, чуть меньше года назад.
Тогда-то я и почувствовал эту пустоту. Почувствовал, что один на белом свете, что никому не нужен ни со своей иронией, ни со своими суждениями. Всю жизнь я хотел, чтобы меня оставили в покое, и вот мое желание осуществилось – и от этого захотелось выть…
Поначалу мне казалось, что это все нервы… «Путч» разрешился довольно быстро, и через несколько дней демократы победоносно въехали на Красную площадь на танках, а «путчисты» – кто умер от инфаркта, кого-то арестовали и осудили, а кто-то пустил себе пулю в лоб – перестали иметь какое-либо значение. Все кругом радовались, как дети – только ходили и хвастались, кто чем занимался в эти тревожные дни. Но только не я… Я был чужим на этом празднике жизни…
Черная, гнетущая, холодная пустота разъедала меня изнутри.
Я пытался с этим бороться… По-своему… И начал метаться…
Читал книги (запоем, все подряд, все, что осталось от Игоря), делал в сорокаградусный мороз на балконе зарядку, ходил по соседям, посещал бассейн, участвовал в самодеятельности, заводил романы…
Но ничего не брало. Книги проскакивали, не оставляя в памяти никакого следа. После зарядки я не чувствовал ничего, кроме тоски и мути. Соседи меня чурались. В бассейне я два раза чуть не утонул. Клуб по интересам, который я начал посещать, закрылся через неделю. А женщины…
Женщины бежали от меня, как от чумы!
Тогда я смирился. Я перестал метаться. Начал, как рекомендовали древние, познавать себя…
Но тут у меня началась ипохондрия. Я стал придавать большое значение своим субъективным ощущениям. Какая-то странная тяжесть в спине, и в боку покалывает, металлический привкус во рту по утрам, а руки? Руки-то, вот они уже немного трясутся… И вот… Знаете, какая вредная у меня работа? Сатурнизм, меркуриализм и литейная лихорадка… Я это все знаю, и не понаслышке… Между прочим, большая часть таблицы Менделеева у меня в почках, в костях и в мозге… В костном мозге…
Я стал ходить по врачам… Ничего не нашли. Прописали гидромассажные ванны. Начал туда ходить. Два раза чуть не утонул…
Потом у меня начались фобии. По ночам мне казалось, что по квартире кто-то ходит, и я всю ночь не гасил свет. А утром просыпался и вскакивал – мне казалось, что за моей спиной кто-то стоит. Потом я быстро завтракал и мчался на работу – меня страшила пустая квартира, мне казалось, что я вот-вот умру, и никто об этом не узнает – и я навсегда останусь запертым в этой квартире.
Я приходил на работу и меня начинали пугать люди, машины, слишком большие и слишком маленькие помещения, шум, тишина, кошки, собаки и много других вещей.
В марте я уже точно знал, что надо делать. Надо уезжать! Бежать… Драпать отсюда, туда, где зеленая травка, солнышко, где дом, где родные стены… Иначе крышка, капут! Разум мой отключится, и я стану ходячим мертвецом. И тогда меня ничто уже не спасет.
Я заранее взял билет на теплоход. Сложил чемоданы. Уволился… Получил расчет. Собрал все документы: трудовую книжку, справки о доходах, а также о том, что снялся с воинского учета и не работал с государственными секретами.
А потом в одно прекрасное утро я заказал такси до Дудинки, закрыл квартиру, сдал ключи и покинул этот город навсегда… По правде говоря, я не верил, что этот день когда-нибудь настанет.
В дороге мне стало полегче. Теплоход, поезд. Все что угодно… Лишь бы двигаться… Лишь бы не на месте…
Я успокоился, с каждым часом и с каждой минутой градус северной широты уменьшался, и ко мне возвращалась уверенность в себе и воля к жизни.
В дороге я принялся размышлять, вспоминать и анализировать все произошедшее со мной за последние годы, читал книги, которые сумел распихать по чемоданам. И это было уже совсем другое чтение.
Я наслаждался. Я парил.
Тревожила, правда, неизвестность. Я не знал, что меня ждет, не знал, что с моей квартирой, не знал даже, где я найду ключи от этой квартиры, которые я когда-то отдал прапорщику Карнаухову.
За все это время, что я провел в Норильске, я не удосужился ни разу никому ни позвонить, ни написать: ни прапорщику, ни жене, ни сыну. Самовлюбленный кретин! Я совершенно ничего не знал.
Но, тем не менее, как говаривали в древнем Китае, камыш уже был раздвинут, и мне оставалось только принять как должное все, что бы меня ни ждало по возвращении домой.
А ждал меня по возвращении – ни много, ни мало – наряд милиции на вокзале. Фамилия моя засветилась, когда я покупал билет на поезд. Поначалу я уже был готов выслушать обвинения в убийстве двух и более лиц, совершенном в состоянии аффекта или иного острого нарушения психики. Но – прапорщик сработал исключительно чисто – и в милиции ограничились лишь тем, что выписали мне с десяток штрафов за нарушение тех или иных статей жилищного и трудового законодательства. Затем мне пришлось прямо с чемоданами в руках бежать в жилищно-эксплуатационную службу подписывать какие-то бумаги касательно квартиры, и, о чудо! – после этого мне в милиции под роспись, в строгом соответствии с действующим законодательством, выдали ключи.
Прапорщик, на самом деле, сработал исключительно чисто – но отблагодарить его я не мог. Все внушающие доверие источники, в том числе и в милиции, в один голос утверждали, что уехал он в очень длительную и очень дальнюю командировку, и искать его следует никак не раньше, чем месяцев через десять, а если еще вернее, то, скорее всего, через год.
Параллельно с этим, в ЖЭСе выяснилась еще одна не очень приятная деталь – члены моей семьи, а именно: супруга, в количестве одна штука, и сын, один-единственный, выписались около года назад и уехали в неизвестном направлении.
И вот теперь, стоя посреди комнаты в зимних, еще видавших норильский снег, ботинках, и в плаще, в котором я спешно уезжал отсюда три года назад, я ощутил неприятный укол той серой, разъедающей душу пустоты.
Оказывается, я и здесь чужой? Точно так же, как и там… Да что таить, точно так же, как и везде. Зачем же себя обманывать?
Зачем я тогда сюда приехал?! Для чего?!
На журнальном столике черным пластиком спасительно блеснул телефон. Звонить! Срочно! Но кому? Да какая разница!
Я выхватил из стоявшей в коридоре тумбы записную книжку. Не может быть… Ведь кто-то же… Кому-то же я нужен… Здесь.
Я снял тяжелую телефонную трубку и поднес ее к уху. Трубка ответила ледяным молчанием. Ах да… Телефон еще не подключили. Надо идти на телефонную станцию…
Но что теперь?
Я швырнул в сторону записную книжку, выбежал в подъезд и начал звонить, стучать, дергать за ручки дверей. Куда?! К кому?! Какая разница!! Кому-то же я здесь нужен…
Глава 32. Горыныч. Вот теперь уже действительно "Finita la commedia".
Когда жизнь бьет тебя под дых,
И ты лежишь в слезах и соплях,
И в чем-то еще, не в силах встать
И решить, что же тебе делать дальше.
Не отчаивайся. Просто скажи «спасибо».
Скажи «спасибо», потому что все это – подарок.
Подарок, ценность которого ты просто еще не осознал.
Игорь Чекомазов.
Горыныч вернулся в свою комнату почти вечером, грязный, уставший, в отвратительном настроении. Прошло уже около полутора суток с того момента, как он оттуда вышел последний раз. За столом сидел Егор. Он обернулся и присвистнул:
– Ну и видок у тебя.
Горыныч подошел к своей кровати, ни слова не говоря, полез под нее и достал пакет с мячиками для настольного тенниса. Потом он сел. Глаза не хотели фокусироваться, тело не слушалось, руки тряслись.
Егор пристально посмотрел на него:
– Что с тобой, дружище? Ты выглядишь странно. Ты выглядишь, как будто… Аааа… – Егора будто осенило.
Его глаза округлились, и он перешел на шепот:
– Ты что, все-таки его убил?!
При этом он сделал сложный жест пальцами возле горла, общий смысл которого можно было выразить словом «кирдык».
Горыныч бросил на пол пакет с шариками и улегся на кровать, вытянув ноги и заложив руки за голову.
– Его убили раньше… до нас.
– Кто? Что значит нас? С кем ты был? Что, вообще, произошло?!
– Да, хрен там разберет! Какая-то непростая ситуация… Реакция дяди Бори, или что-то в этом роде…
Егор замолчал и тихо отошел к столу. Потом он снова обернулся и тихо сказал:
– Ты извини, друг, если что. Я понял, у тебя сегодня был тяжелый день.
– Не говори… У тебя есть курить? У меня цыгане последние деньги спиздили.
– Да, конечно, друг. Бери, кури.
Егор извлек из кармана пачку сигарет и протянул Горынычу. Тот скромно, как бы по-джентльменски, аккуратно достал одну сигарету и вернул пачку Егору. Потом зажал сигарету между пальцами левой руки и жестом попросил огня.
Он вышел с дымящейся сигаретой на коридор и поднялся по лестнице на технический этаж. Там из маленького, примерно сантиметров тридцать на сорок, окошка лился вечерний свет. Горыныч открыл фрамугу.
Он затянулся и выпустил клуб дыма на улицу. Закружилась голова.
«Черт! Крепкие Егор курит…» – подумал он.
Голова шла кругом не только от сигарет. После того, как бойцы пожарного расчета вытащили на брезенте из дома обгоревшие изуродованные тела, сразу стало заметно, что храбрости у Ганса и его товарищей поубавилось. После небольшого обмена мнениями, как ни странно, в достаточно сдержанных выражениях, было решено ретироваться.
Ретировались они сначала мелкими перебежками по грунтовке, а затем, когда где-то рядом грянули сирены, врассыпную кинулись, кто куда, через кукурузное поле. И Горыныч тоже кинулся – не было никакого желания рассказывать то, чему он был свидетелем последние пару часов, кому бы то ни было – тем более в милиции.
Рванув в зеленую кукурузу, он споткнулся и уткнулся лицом вниз в зарослях около дороги, и не было сил подняться, смог только отползти на пару метров от дороги, да повернуться на бок, чтобы увидеть пронесшуюся мимо милицейскую машину, где он заметил знакомый ему профиль майора Стромина, выехавшего на еще один стопроцентный «глухарь».
Когда он, обессиленный и морально уничтоженный, наконец добрался до своей комнаты, никакого облегчения он не почувствовал. Внутри его раздирали смутные противоречивые чувства. Теперь он, на самом деле, хотел все забыть. И жить, как раньше… Просто жить…
Потом, когда Горыныч докурил и аккуратно загасил окурок, дрожь в руках уже почти утихла. Но осталась одна маленькая неприятная вещь. Ему показалось, что он уже никогда не будет прежним. Как и тогда, несколько лет назад, когда он рыдал у себя дома, думая, что убил человека, а потом пришел Папа и двумя оплеухами вернул его на землю. Или, когда ехал в поезде и думал, что предал друга…
Как ни крути, но человек – это такая животина, которая ко всему привыкает…
Горыныч посмотрел через фрамугу на улицу. Где-то там внизу парни играли в футбол. Он пощупал рукой свой порванный карман. Ведь можно же просто жить…
Снизу послышались шаги – по лестнице кто-то поднимался. Горыныч посмотрел вниз через лестничный пролет и увидел Митрохина, соседа по этажу. Он держал в руках стопку писем – сегодня он дежурил и разносил почту.
– О, Горыныч?! Танцуй! Тебе письмо. – нарочито радостно пробасил Митрохин.
«Папа что ли денег прислал?» – подумал Горыныч. Это было бы вовремя.
Митрохин протянул конверт.
– Письмо? А извещения что, нет? – удивленно спросил Горыныч
– Нет. Только это.
– Давай сюда!
Горыныч резко выхватил конверт, подождал, пока Митрохин уйдет, а потом снова поднялся на технический этаж и стал рассматривать письмо.
Конверт был с красными и зелеными печатями, лишь только одна печать черная, на которой было написано ОПС-43.
И все надписи по-иностранному. Горыныч попытался прочитать обратный адрес;
Flughafen Wien-Schwechat, Wien, Osterreich.
Что за черт?
А фамилия-то знакомая, его фамилия. Да и Папина, кстати, тоже. Горыныч надорвал конверт, достал письмо и стал читать. Письмо было не длинным – уместилось на половинке тетрадного листа.
Здравствуй, сын!
В силу сложившихся неблагоприятных обстоятельств вынужден на длительный срок покинуть страну.
Квартиру оставляю тебе.
Ключи заберешь у Петраковых с третьего этажа.
К сожалению, денег тебе высылать больше не смогу.
Твой папа.
P.S. Найди хорошую работу.