Глава 42. Шон. Разбираться, так разбираться.
Судя по всемирной истории, человек человеку – вообще, непонятно, кто…
Из записок историка
Шон смотрел на дорогу, выруливая между автомобилями. Близился конец рабочего дня, и транспортный поток становился все более напряженным. Осталось всего одно дело… Значит и его рабочий день скоро закончится. Если, конечно, всю эту жесть, которой он каждый день занимался, можно назвать работой.
Татьяну он высадил возле «Парнаса». Там же, откуда он ее увез несколько часов назад. Когда они отъехали от здания горсовета после расправы над Чернышовым, она просто молчала, потом начала рыдать, потом дико ругалась, потом опять молчала, потом снова плакала. Не понятно было, что ее так сильно взбудоражило: страх за себя, когда началась перестрелка, жестокость, с которой Шон избил Чернышова или цинизм самого Чернышова.
Потом она попросила Шона остановиться и вышла, сказав напоследок, что хочет напиться. Напиться с кем-нибудь, пусть даже это будет шпана из «Парнаса». Напиться и забыть все это. Забыть и не чувствовать себя жвачкой. Жвачкой между второй и третьей сигаретами…
Она уверенно пошла в сторону знакомых массивных дверей, не попрощавшись. Шон посмотрел ей вслед и сказал, скорее себе, чем ей:
– Ну будь здорова. Живы будем, увидимся.
Потом вновь взревел мотор, взвизгнули колеса и Шон поехал дальше. Остался Прапор.
Шон взглянул на часы. Была половина шестого. Не слишком поздно, чтобы наведаться в гости. Хотя и не слишком рано.
Он порылся в карманах, нашел листок бумаги с адресом и развернул его одной рукой, другой рукой держась за руль. Улицу эту он знал, это был район старой панельной застройки. Осталось только взять нужный пеленг, а затем найти дом, где жил Прапор.
Через несколько минут езды качество дорожного покрытия существенно ухудшилось. Машина стала подпрыгивать на ухабах. Медленной езды Шон не любил.
Пистолет все так же болтался у него за поясом. Шон достал его и бросил на сиденье рядом.
«Не хватало еще яйца себе прострелить напоследок» – подумал он.
Стоя на перекрестке, он достал новую обойму, перезарядился и уже собирался кинуть свою волыну в бардачок, но потом остановился, и вспомнив про громилу в кабинете Чернышова, поставил оружие на предохранитель и спрятал в карман куртки.
– Посмотрим еще, кто кого – сказал Шон сам себе и посмотрел в зеркало заднего вида. Сзади все было спокойно.
За перекрестком появился дом, который он искал. Серая панельная громада. Бывший дом офицерских семей, а ныне жилье, мягко говоря, «эконом-класса», где селились все, кому придется. Включая люмпенов, выселенных из центра за антисоциальный образ жизни, колхозников, приехавших в город на заработки и военнослужащих –контрактников. В таких домах можно было годами жить, не зная толком, кто твои соседи по площадке.
Шон въехал во двор и, довольно шумно, до черного дыма из выхлопной трубы, припарковался, въехав задним ходом на высокий тротуар. Шон, выскользнув из машины, прошел к подъезду мимо забивавших «козла» пенсионеров, чувствуя на себе недобрые взгляды.
– Сталина на вас нету – просипел кто-то за спиной.
В подъезде воняло куревом и мочой. Пришлось подниматься на третий этаж, переступая через битые стекла и засохшее дерьмо. Стены были испещрены какой-то абракадаброй, металлические прутья, на которых должны держаться перила, были покорежены, словно после взрыва. Перил, как таковых, не было.
Вот и нужная квартира. Шон остановился перед дверями, расправил плечи, прошелся пятерней по стриженой почти под ноль голове и нажал кнопку звонка. Внутри что-то запиликало и через несколько секунд дверь слегка приоткрылась. Оттуда выглянул молодой мужчина невысокого роста в камуфляжных штанах и тельнике. Взглянув на Шона, он понимающе кивнул и вышел в подъезд, тихо прикрыв за собой дверь.
– Ну что, армия? Что принес? – тихо спросил Шон.
– Деньги я комбригу передал – зашептал прапор – но приехала проверка…
– И че? – холодно перебил его Шон.
– Сейчас ничего нельзя сделать, надо ждать, когда уедут.
Шон мог бы его понять, но его сегодня чуть не грохнули. Два раза. Из-за какой-то полоумной бабы, которую он по своей глупости вознамерился спасать от приключений.
Он выхватил пистолет из кармана, снял с предохранителя и направил его в лицо Прапору.
– Тебе бабло дали? – спросил Шон.
– Дали… – Прапор побледнел, голос его задрожал.
– Где товар?
Прапор молчал.
– Где товар, твою мать, я тебя спрашиваю?! – утратив всякую осторожность Шон повысил голос.
– Будет… Через пару дней… Я обещаю – Прапор с трудом подбирал слова.
– Жду до завтра – жестко сказал Шон – Не будет оружия – гони назад бабло. Завтра включаю счетчик.
За спиной Шона скрипнула дверь. Он быстро обернулся, автоматически направив оружие на источник звука. Дверь в квартиру Прапора была приоткрыта, но в проеме никого не было. Шон опустил взгляд ниже и увидел там пару испуганных карих глаз. Это была девочка лет шести.
– Папа, ты там скоро?! – спросила девочка – Мне уже скучно.
– Сейчас, золотко, папа уже скоро… – ответил Прапор.
Шон опустил пистолет. Коротко глянув на Прапора, он кинул:
– В-общем, ты меня понял.
Прапор молча стоял, опустив глаза. Спрятав оружие, Шон обошел застывшего Прапора и стал спускаться. Когда он вышел из подъезда, старикашки кричали друг на друга, брызжа слюной, и он прошел мимо них незамеченным. Он сел в свой автомобиль и рванул с места, звонко ударившись глушителем о бордюр.
А теперь домой… Нет, сначала в магазин. Купить чего-нибудь пожрать и бутылку вискаря. Нет, лучше водки. И красного полусухого. А еще лучше шампанского. А потом домой. И никаких дел. И никаких мыслей.
Выпить сразу залпом стакан «северного сияния» или какого-нибудь еще очистителя мозгов. И покурить. А потом, когда уже станет на всех наплевать, сварить себе «дошик» или пельмени. И нажраться до отвала. А потом выпить еще один стакан, не торопясь, смакуя, со смачной отрыжкой. И развалиться в кресле.
И посмотреть какой-нибудь тупой сериал. А еще лучше порнуху. Пожестче. Где грудастых чешских сучек таскают за волосы и трахают в задний проход.
Чтобы забыть все это дерьмо и не вспоминать… Чтобы не помнить.
Чтобы до утра убить этот мозг. А утром проснуться с чувством легкой амнезии и попытаться прожить еще один день.
Когда Шон с двумя увесистыми пакетами из супермаркета поднялся к дверям своей квартиры, он увидел торчащую из дверей записку. Развернув ее, он узнал почерк Красавчика:
Лошара из Сайгона берега попутал.
Разберись, пжл.
П-ч.
Шон скомкал бумажку и сунул ее в карман. Он открыл дверь, зашел внутрь и опустил пакеты на пол прихожей. Жалобно звякнуло стекло бутылок. Шон порылся в одном из пакетов и достал оттуда бутылку водки. Быстрым движением он свинтил с бутылки пробочку. Сделав хороший глоток, он закрутил пробку и поставил початую бутылку на трюмо. Шон посмотрел на свое отражение в зеркале и хищно осклабился.
Что ж разбираться, так разбираться. Это мы могем… «Макаров» все еще лежал в кармане куртки.
Шон вышел, захлопнул дверь, спустился к своей машине и открыл багажник. Там одиноко лежала металлическая канистра с бензином.
Разбираться – это всегда пожалуйста…
Шон закрыл багажник и нащупал в кармане зажигалку.
Глава 43. Нагорный. Крушение надежд.
Нам на самом деле нечего терять, кроме своих оков, поскольку все, что мы имеем, является оковами
И.Чекомазов.
Мне снился прекрасный сон. Редко снятся такие чистые, чудесные сны. Я шел босиком по полю. Вокруг меня никого не было. Я чувствовал, как ноги мои утопают в мягкой, шелковистой траве. Отовсюду на меня лилась прекрасная музыка. Она была прекрасней всего на свете. Мне казалось, что эту музыку я уже когда-то слышал. И я пел. Из меня вырывались слова, которые казались мне знакомыми с самого детства. Я пел и шел по траве. Это было так прекрасно. И это было так просто, и ничего не надо было делать больше.
А потом земля вздрогнула, небо потемнело и раздался короткий резкий неприятный звук – какой-то тревожный трубный глас. Он ворвался в мой сон и опять затих. Я огляделся по сторонам, а потом на меня опять полилась чудесная музыка, и я снова пел и шел по траве.
А потом глас повторился, налетел ветер, я еле устоял на ногах. Земля стала уходить у меня из-под ног. Меня обуял панический страх. Но потом снова все затихло, и опять на меня полилась музыка. Она стала тише, но я снова запел.
В третий раз глас был уже таким громким, будто прямо надо мной кто-то трубил в гигантский рог. Я упал в разверзшуюся подо мной трещину и проснулся.
Изо всех сил надрывался дверной звонок. Я нащупал выключатель и включил свет. За окнами была глухая ночь. Звонок орал, не переставая. Я встал и накинул на себя халат. Сердце бешено колотилось.
Я пошел к двери, мельком глянув на часы. Было два часа ночи. В любом случае звонок в дверь в такое время не сулил ничего приятного.
Постель Майка была аккуратно заправлена. Я вспомнил, что накануне вечером он отбыл в Джизак договариваться о поставках первых партий товара. Я взял в руку молоток и спрятал его в широком рукаве халата. Не спрашивая, кто – в таких случаях это почти никогда не дает никакой пользы – я повернул замок и резким движением распахнул дверь.
На пороге стоял человек в форме.
– Вы Нагорный? – спросил он.
– Я – Нагорный. – ответил я.
– Александр Сергеевич? – спросил он.
– Александр Сергеевич. – подтвердил я.
– Я – майор Колосков. – сказал он – Одевайтесь. Поедете со мной.
– С вещами? – спросил я.
Форма не была похожа на милицейскую. Милиция сейчас носит «мокрый асфальт».
– Шутить изволите… – горько усмехнулся Колосков.
И на военную, камуфляжную, не похожа. Это другая – какая-то темно-бирюзовая.
– Я – майор пожарной охраны. – продолжал Колосков.
– Я ничего не поджигал – быстро ответил я.
– Вы не поджигали – подтвердил Колосков – Другие подожгли. Собирайтесь. Сгорел ваш павильон…
Вообще, это, наверное, прекрасно – теплая летняя ночь. Но не тогда, когда едешь на офицерском пикапе осматривать пепелище. Наскоро одетый, не выспавшийся, я сидел на пассажирском сиденье. Рядом крутил баранку Колосков. На его лице не было никаких эмоций. Для него это была просто работа.
Никаких особых эмоций не чувствовал и я. Возможно, это была еще та стадия, когда не веришь в дурные вести, или их не понимаешь, или думаешь, что все еще обойдется. Я еще не осознавал, что сейчас мы с Колосковым едем осматривать наши с Майком рухнувшие надежды.
Когда мы вышли у ворот, нас там уже ждал директор рынка. Он, недовольный, с посеревшим лицом, стоял под фонарем, засунув руки в карманы. Увидев нас с Колосковым, он сразу вскинулся:
– Что, Нагорный, допрыгался?! А если б полрынка сгорело с твоим сараем?! Ты почему проблемы свои не решаешь, а?!
– Пойдемте с нами – сказал ему Колосков – подпишете акт о пожаре.
Когда мы подходили к месту, я осознал все масштабы бедствия. Уже от самых ворот чувствовалась гарь. Рядом с павильоном бойцы трех расчетов в полной экипировке скатывали шланги, заправляли их обратно в машины и собирались уезжать. Я посмотрел на павильон. Вернее, на то, что от него осталось.
Огромный, накренившийся на бок сугроб пены оседал, обнажая покореженные, обуглившиеся стены, выбитые окна, сорванную с петель дверь, открывавшую черный разверстый зев, из которого валил пар, казавшийся в желтоватом свете фонарей ядовито-зеленым. Мимо моих ног в решетку ливневой канализацию стекал грязно-серый поток воды.
Вот теперь внутри у меня все упало. Я кинулся к этому черному зеву, но майор Колосков меня остановил.
– Сейчас не стоит – сказал он, схватив меня за руку – Опасные продукты горения могут еще оставаться в воздухе.
Я сел на бордюр перед павильоном, почти не слушая то, что говорит майор. До моего сознания доносились лишь обрывки фраз: «очаг возгорания… снаружи… почти у входной двери… тушение водой не дало эффекта… горючее вещество… возможен поджог».
Потом я подписал какие-то бумаги, и директор рынка подписал какие-то бумаги. Потом директор рынка ушел, бормоча под нос обвинения в мой адрес.
Колосков сунул мне в руки листки бумаги:
– Возьмите.
– Что это? – спросил я.
– Акт о пожаре – ответил Колосков.
– Зачем он мне? – спросил я.
– Берите – ответил Колосков – Будет возбуждено уголовное дело. И пока ничего не делайте с этим – он указал на сгоревший павильон. Будет проводиться экспертиза.
Потом майор предложил подвезти меня домой. Но я отказался. Майор ушел, а я остался сидеть на бордюре. Не выспавшийся, наскоро одетый. На ногах у меня были домашние тапки.
Я сидел и думал. Мне не представлялось, как мы все это будем восстанавливать, сколько это будет стоить денег, времени, сил. Я не знал, как это все воспримет Майк. И вообще, как это все будет. Я не знал и не хотел об этом думать. Думать об этом мне было страшно. Делать ничего не хотелось. Хотелось биться головой об стенку и плакать.
Начало светать. Я взял себя в руки, поднялся и, наплевав на предупреждение майора и продукты горения, подошел к павильону. Переступив через оплавленную вывеску, я поднялся на крыльцо. Острый запах гари ударил мне в нос. Я вошел внутрь. В предрассветном сумраке там все казалось иссиня-черным. Я поднял голову и увидел, как сквозь дыру в прогоревшем потолке просвечивает тяжелое серое небо. Под ногами хрустели какие-то осколки. Я обернулся и пошел назад, ориентируясь на отсвечивающий сумеречным светом проем двери.
На улице я вдохнул свежего воздуха, но казалось, что гарь уже навсегда въелась в легкие. Испытав сильный приступ кашля, я согнулся. Когда я откашлялся, я выпрямился и, не торопясь пошел к выходу. Прямо перед собой, в двадцати метрах по курсу, я увидел темный силуэт чайной. Два дня назад я был там. Я стоял там и смотрел сюда, на свой павильон, на это место, где я сейчас стою. Смотрел и видел то, что мне сильно не понравилось.
А до этого у меня был разговор. Разговор с прапорщиком Карнауховым.
Я подошел к дверям чайной и сел рядом на землю, опершись уставшей спиной о стенку. Сел и стал ждать. Когда-нибудь эта чайная откроется. И когда-нибудь, я это знаю, в эту чайную зайдет прапорщик Карнаухов.
Глава 44. Шон. Никаких сафари.
Кого ты, тот и тебя
Восьмой закон Гермеса Трисмегиста.
Шон въехал во двор и, довольно шумно, до черного дыма из выхлопной трубы, припарковался, въехав задним ходом на высокий тротуар. Шон, выскользнув из машины, прошел к подъезду мимо забивавших «козла» пенсионеров, чувствуя на себе недобрые взгляды.
– Сталина на вас нету, смотри до чего оборзели – просипел кто-то за спиной.
Шон обернулся и увидел много людей, стоявших у высокого каштана. Что там происходило, он не видел. Шон подошел поближе и стал продираться сквозь толпу. Ему показалось, что там должно быть что-то очень важное.
– Такой молодой… – простонал рядом женский голос.
– И дочка маленькая осталась – подхватил еще один.
Толпа расступилась и Шон замер в ужасе. Он оказался один в пустом круге, вокруг которого плотно стояли люди. Прямо в центре этого круга перед ним болтались, покачиваясь на ветру ноги в камуфляжных штанах.
А потом зазвонил телефон, и Шон проснулся. Подойдя на непослушных ногах к тумбочке, на которой стоял аппарат, он снял трубку.
– АЛЕ! – недовольно и резко ответил он.
– Здорова, придурок! – послышалось в ответ.
– А, кто это? – неуверенно спросил Шон.
– Ты что там, берега попутал?! А ну срочно ко мне!!! Фокусник, бля… – прозвучало в ответ, а затем раздались короткие гудки
Звонил это, конечно, Красавчик. Больше и звонить-то было некому…
Шон неприязненно посмотрел на себя в зеркало. Лицо опухшее. Глаза красные. Во рту привкус ваты. Щетина уже переросла все допустимые пределы. Надо срочно приводить себя в порядок.
Шон с неохотой пошел в ванную.
Через некоторое время, посвежевший, гладко выбритый, пахнущий дорогим одеколоном, со свежим дыханием, Шон вышел, накинув на плечи полотенце. Он зашел на кухню и допил початую бутылку «Боржоми». Затем он вернулся в комнату. Чувствовать себя он стал получше, вот только на душе было неспокойно. На стуле лежала футболка и джинсы. Шон взял одежду брезгливо двумя пальцами и бросил в стиральную машину. От футболки несло потом, гарью, бензином и алкоголем. Джинсы были не лучше – от них, хоть и не разило так сильно, вид у них был такой, словно Шон в них прошел пешком километров пятьдесят по сильно пересеченной местности: бурые, зеленые и желтые пятна, и огромная дыра на правом колене.
Шон извлек из шкафа еще одну футболку и спортивные штаны, а потом стал одеваться. На душе было неспокойно. Вчера для недовольства Красавчика были вполне понятные причины. Сегодня же причины эти были крайне неясны.
Наконец Шон оделся, обулся и вышел во двор. Там у кустов стояла его боевая машина Ауди-100. Не какой-то там, Пассат, естественно… Он открыл дверь, сел за руль, завелся, выехал задом из кустов и, вывернув руль, неторопливо поехал.
Через полчаса он подъехал к дому Красавчика. Красавчика видно не было. У ворот стояла хорошо знакомая ему братва. Быба ходил туда-сюда, прихрамывая и прикрывая руками пах. Длинный сидел на корточках и докуривал дымящийся обрубок фильтра. Вася Сенокос стоял, скрестив руки на груди, с голым торсом, и подставлял летнему солнышку свои «купола».
Из-за дома появился Красавчик. В черной футболке, бермудах в цветочек и черных шлепанцах типа «сланцы». Красавчик заметно нервничал.
– Тащите этого урода сюда! – крикнул он.
Шон напрягся, но не успел ничего сделать. Длинный с Сенокосом схватили его за руки и, протащив шагов десять, швырнули в уже знакомый шезлонг. У стоявшего рядом Красавчика в руках откуда ни возьмись оказался моток скотча. Того самого, серого. Не прошло и полминуты, как руки Шона оказались примотанными к подлокотникам.
Шон начал дрыгать ногами, пока не подоспел ковылявший позади всех Быба и не ударил его с размаху по коленям каким-то поленом.
– Ааа! – заорал Шон – Что за развод!
Потом он получил от Красавчика хорошую оплеуху.
– Будешь орать – еще и рот заклею – спокойно произнес Красавчик и уселся на шезлонг напротив.
Длинный и Сенокос сели недалеко на скамье. Быба стоял, опершись двумя руками о полено.
– Я, конечно, могу понять, что ты начал шмалять в Парнасе. – сказал Красавчик, в упор глядя на Шона – Хрен с ним! Хрен с ним, что сын военкома остался без глаза. Это все мелочи!
– Хрен с ним, что ты засветился на чужой территории с этой бабой полоумной – красноречие Красавчика было выше всех похвал – Теперь каждая блядь в городе знает, что у меня какие-то непонятки с Татарином. Это ладно… Но зачем ты покрошил депутата, дебила кусок?! ДЕПУТАТА! Он полгорода крышует. Ты ему нос сломал. Он сейчас нам маски-шоу устроит… Ты, придурок! Зачем ты туда вообще полез, идиот!!
Красавчик махнул рукой. Сенокос покачал головой:
– Монгол там работал… Не будь ты такой везучий, Шончик, он бы из тебя решето сделал.
– А Прапор?! – вновь завопил Красавчик – Ты зачем так на него наехал?
– Он, что, повесился? – переспросил Шон.
– Повесился… – уныло повторил Красавчик – Лучше бы он повесился. Явку с повинной он написал. Сдал всех нас, как стеклотару. Сидит себе, в «американке» парится… Хрен его достанешь. А мы тут сидим на шухере, ни одного ствола, весь арсенал к Зосику на дачу увезли… В любой момент покемоны могут заявиться.
Тут запиликал лежавший на садовом столике телефон – огромный черный агрегат с антенной. Красавчик ловким движением схватил его и поднес к уху:
– Ал-ле! – протянул он, удаляясь за сарай.
Длинный сочувственно посмотрел на Шона и присвистнул:
– Накосячил ты, братан, будь здоров. Жди сафари…
Сафари – это, конечно, серьезно. Таково было наказание для тех, кто серьезно провинился, провинился перед Красавчиком, но в то же время, заслуживал второго шанса. Те, кто второго шанса не заслуживал, обычно умирали не очень героической смертью, получив половину обоймы в живот.
Суть сафари состояла в том, чтобы прокатиться по окрестностям, привязанным за руки к заднему бамперу джипа Красавчика. Сама экзекуция занимала немного времени, что-то около пятнадцати минут, а наказуемый, ежели не получал в ее процессе несовместимых с жизнью травм и не становился инвалидом, получал в дальнейшем безмерное его, Красавчика, уважение, и несомненное повышение статуса. Как говорится, худа без добра не бывает.
Неожиданно из-за сарая появился Красавчик.
– Никаких сафари – строго сказал он – Здесь другая тема нарисовалась.
Он подошел к Шону, достал из кармана складной нож и стал разрезать жгуты скотча.
– Пойдешь к Шиху на трассу. У них там сейчас опасно… Людей мало. Вот там тебе мозги и вправят. Если копыта не отбросишь…
Красавчик, закончив резать скотч, сложил нож, и, с восхищением посмотрев на Шона, хлопнул его по плечу:
– Нет, ну не боец, а просто чудо! – сказал он, еле сдерживая смех – «Сайгон» спалил к херам собачьим…
Шон встал, снимая с рукавов остатки скотча.