Глава 14. Лютый. Когда наступит завтра.
Если не знаешь, что делать – ничего не делай.
Все, что нужно для естественного отбора, жизнь сама сделает.
Из кодекса чести номер 2.
Лютый сидел на скамейке в сквере, докуривая сигарету. Было позднее утро.
Весь вчерашний вечер он готовился к отъезду. Готовиться, по правде говоря, там было нечего. Главное – не забыть себя. Да и еще кое-какие вещи, без которых это все теряло смысл. Тот же паспорт, например, или аттестат о среднем образовании.
Но видимость тщательной подготовки гарантировала спокойствие Папы. А спокойствие Папы многого стоило.
– Книжки-то не забыл?! – строго спросил он, скептически пробуя на вес собранную сумку.
Лютый молча забрал из Папиных рук сумку, расстегнул молнию и продемонстрировал лежащие в ней сборники задач и тестов для поступающих.
Впрочем, вес сумки был вполне приличный…
Сегодня был куплен билет. Плацкарт на самый ранний поезд на завтра. В-общем, почти все было готово, можно было бы уже и успокоиться. Но спокойствия не было…
Когда проходил мимо редкий случайный прохожий, Лютый слегка наклонял голову и выпускал сизый дым под руку, глядя на землю перед собой. Там уже валялось несколько окурков. После нескольких глубоких затяжек закружилась голова. Смешанное чувство… Никотин что-то там убивает. Нервные клетки… Пальцы, сжимающие сигарету, слегка подрагивали, но на это уже было наплевать.
– Дебильная ситуация… – процедил Лютый сквозь зубы.
Рядом сидел Бро. В отличие от своего товарища, он был вполне спокоен.
– Забей – невозмутимо отозвался он.
– Но согласись, мы вели себя, как придурки…
– Да все равно.
– Зачем потащили его на рельсы?
– По фигу…
– Кстати. чья это была идея?!
– Не имеет значения…
– Мы его чуть не убили… – с абсолютным безразличием выдохнул Лютый.
– Ну и ладно тебе! – потерял терпение Бро – Убили или чуть не убили – теперь уже какая разница! Вот только эти твои запоздалые сожаления сейчас уже точно ничего не изменят.
– Какая разница… – тихо огрызнулся Лютый – Лет восемь, если не больше…
Он сплюнул под ноги.
Ситуация, действительно, вышла дурацкая. Дали маху… Хотя тогда все это казалось чуть ли не единственно правильным решением.
Да и жлоба того тоже можно понять. Проснулся на рельсах, глубокой ночью, невесть что подумал. Обделался он тогда конкретно, побежал, вломился в будку к дежурному. Естественно, без милиции не обошлось.
А если бы не проснулся? Лютый передернул плечами.
А потом. уже в опорном пункте, когда писали протокол, и светила мужику «хулиганка», он вспомнил… Все вспомнил.
И появилось тогда на свет другое дело – о покушении на убийство. И всплыла тогда из недр архива Валерина фотокарточка, почти неотличимая от бездушного фоторобота, а также его «пальцы», которые он успел-таки где-то оставить.
За дело взялся сотрудник опытный и злой, с амбициями и инициативой. Он нашел уйму улик и вещдоков, отыскал свидетелей, и расписал весь ход событий почти по минутам. Валера держался, как мог, но следователь работал словно сам дьявол. Так что, поимка двух других фигурантов была лишь вопросом времени. Но… Но тут в ситуацию вмешался Папа.
Как он все это пронюхал, кто ему донес – это, скорее всего, так и останется тайной навеки. Как результат, все дело начало раскручиваться в другую сторону. Следователя отстранили по какому-то формальному поводу, за дело взялся Папин хороший знакомый Птичкин, взяточник и карьерист.
После этого показания свидетелей из дела были изъяты, как не внушающие доверия (свидетели-то были пьяны!). Вещдоки пропали прямо из дактилоскопической лаборатории, буквально за десять минут, стоило только эксперту выйти на крыльцо покурить. Вот, значит, они были, а как вернулся – так и пропали. Начальник лаборатории тогда едва не распрощался с погонами, но не это важно…
Важно то, что дело продолжало расследоваться (ведь потерпевший жаждал крови), всеми своими пружинами и щупальцами стягиваясь вокруг Валеры.
Бунтовать особого смысла не было – Папа в гневе бывал страшен, и в случае неповиновения мог привести в действие иные механизмы, о которых думать не хотелось. Но червь сомнения неустанно шевелился у него в мозгу.
– А с Валерой то что делать будем?
– Что делать?! Да, ничего. Передачки будем делать… А ты живи, как жил. И все пройдет… Наступит завтра – и будет новый день…
– Завтра меня папа… – Лютый со злостью пнул лежавший на земле окурок – … поступать отправляет. Пока без конвоя. Но если буду рыпаться, то будет, да еще какой…
– Ну и езжай.
– Что?!
– Езжай, говорю!
– А как же Валера?
– А что Валера? Там уже все завертелось. И твое отношение к этому уже ничего не изменит.
– Все равно, как-то это неправильно – вздохнул Лютый
– Правильно или неправильно… Кто знает? Неправильно – значит – не по правилам. А в этой игре – ты сам это понимаешь – правил никаких нет… На месте Валеры мог оказаться любой из нас. И мы, все-таки, договаривались…
– Плевать на все на это – совершенно искренне сказал Лютый.
– Езжай, не порти Папе настроение – повторил Бро, положив руку Лютому на плечо.
Глава 15. Нагорный. Кто кого.
Дурак – он и малому рад.
А умному все не слава Богу.
О везении дураков
Вернувшись домой, я почувствовал, что устал.
Устал от каких-либо суждений, от принятия ответственности. Мне вдруг захотелось абсолютно неосознанного, можно сказать, дурацкого времяпровождения. Возможно, я слишком много думаю? Слишком многого хочу? От себя, от других, от жизни… Слишком много придаю значения вещам? Вещам, которые, может и не стоят этого.
Я достал из сумки газеты, купленные мною в киоске Союзпечати, и стал листать, хотя это мне вообще несвойственно – читать газеты. Мне вдруг захотелось узнать, в каком мире я живу. Да и живу ли вообще…
Возможно, стоило бы посмотреть телевизор, но телевизора у меня не было. Я его отдал… Отдал, когда… Ну, да неважно это, в принципе…
Я сидел в кресле, листал газету. Новостей, стоящих того, чтобы обратить на них внимание, не было. То есть, они, конечно, были, но это были вполне ожидаемые новости,
Самолеты падают. Подлодки тонут. В мире неспокойно… Где-то там… В Китае, на Кавказе, где-то еще. Этим сейчас никого не удивишь.
Кто-то что-то сказал, кто-то что-то сделал.
Кто-то куда-то поехал, кто-то откуда-то вернулся.
Кого-то избили, кого-то обокрали.
Кто-то умер по дороге в больницу.
Огромная статья на целый разворот про кого-то. С портретом. Ну и морда… Как, сказал бы когда-то прапорщик Карнаухов, в танковые войска ему путь закрыт однозначно.
Я отложил газету и откинулся на спинку кресла. Прикрыл глаза. Что мне вообще от жизни нужно? Чего бы я хотел?
А может путешествовать? Побывать во всех странах и на всех континентах? Написать путевой дневник тысячи на полторы страницы. «От Кампучии до Гондураса».
Размышления мои прервал телефонный звонок. Я, вздрогнув, посмотрел на телефон, а потом приподнялся в кресле и дотянулся до трубки.
– Алло! Нагорный слушает.
– Саша. Саша! Это ты?!
– Да… Говорите…
– Саша, привет!
– Привет!
Жена… Бывшая… То есть, вроде как по паспорту и не бывшая, но живем мы отдельно. Когда у меня начались проблемы, она решила забрать сына и уехала на съемную квартиру. Звонит редко, но… Как правило, строго по делу. Обычно, если сын что-то вытворит… Или проблемы… Вот, и сейчас…
– Саша, извини, что беспокою, но нужна твоя помощь. Миша опять влез в плохую историю. Нужны деньги… Достаточно много… У меня сейчас столько нет.
Вот этого мне сейчас только и не хватало.
– Он сейчас дома? Нет? А где? Занятия? Когда заканчиваются? Ладно, я его встречу… Потом поговорю с тобой. Давай не по телефону.
Педагог без сапог. Чужих учу, а своего так и не научил.
Для мальчика очень важно, чтобы в период взросления он видел какие-то ответственные мужские поступки. Не важно, кто их будет совершать…
А у нас все было по-другому. Все. Ну теперь уже что? Ладно…
Я быстро оделся и вышел. Учился сын мой в техникуме, совсем недалеко от моего дома. До конца занятий, по информации, полученной от жены, оставалось не так много, но я должен был успеть. Здесь самое важное – выслушать главное действующее лицо. Мне очень важно знать мотивы. Как в детективе. Мотивы и причины. Я тогда, по крайней мере, смогу оценить, в той ли системе координат я живу. Последние лет пятнадцать…
Когда я пришел на место, у меня, по моим расчетам, было еще минут пять. Я сел на лавочку неподалеку и стал наблюдать.
Вскоре появился мой отпрыск.
– Ну здравствуй, дитя мое! Давно не виделись. Сколько лет, сколько зим…
– Привет, папа! А что ты тут делаешь?
Вижу, озабочен. Но не слишком.
– Садись, поговорим.
– Давай, поговорим – неуверенно ответил сын.
– Что ты там опять натворил? Мама звонила, говорит, проблемы…
– Да, там, понимаешь, одна девочка…
– Ах, девочка? И что с ней? – спросил я. Раз девочка, ситуация становилась понятной. – Ты что, с ней спал?
– Я – нет… Вася вот…
– Вася? Этот тот твой дружок со странностями?
– Нуууу… Вася. Ты должен помнить.
– Хорошо, с Васей-то понятно. А ты здесь при чем?
– Да я просто в квартире той был, в другой комнате… Как раз в это время.
– И что?
– Ну я там книжки смотрел, телевизор…
– И что?
– А потом вдруг пришли ее родители. Орали на меня и на Васю. Теперь денег требуют…
– Сколько?
– По двести рублей. С меня и с Васи.
– По двести рублей?! Ого… – удивился я – Вы бы с Васей в Интурист пошли, за эти деньги могли бы уже пятерых оприходовать…
– Ну, у Васи, там, это, любовь. Чувства…
– Чувства? У Васи?! Хотя, знаешь, у твоего Васи могут быть чувства. Но я парочку знаю, каких у него точно нет. Чувства меры и инстинкта самосохранения. А лет девочке сколько?
– Пятнадцать…
– Ох и дурак твой Вася… Точно, дурак.
Ничего не ответил, лишь подавленный смешок.
– А ты чего улыбаешься? А ты придурок. Придурок – означает «при дураке». Дурак – он хоть удовольствие получил…
И снова смешок.
– Да… Знаешь, много раз тебе говорил. И повторю еще раз. Не дружи с дураками… Один друг-дурак тебе столько проблем сделает, сколько десять умных врагов не смогут. Сколько времени у нас есть?
– Послезавтра они заявление в милицию несут.
– Послезавтра… Маловато… Ну, если что, удачи тебе… Ты же девочку не трогал. Значит не виновен. На том и держись.
Знаете, есть старая еврейская мудрость: Если куда-то идешь, спроси себя – зачем? Не можешь дать четкий ответ – не ходи. Не надо. Все беды начинаются от нечего делать. Пошел куда-то – не понятно куда… Сделал что-то – не известно, почему…
Но, по крайней мере, одно меня утешало. Судя по разговору, сын мой не испорчен. Верит в людей, способен на честные реакции и поступки… Значит, я не такой уж и плохой педагог. А проблемы всегда будут, на то они и проблемы – особенно из-за дураков.
Потом я зашел к жене. Мы поговорили. Недолго и по делу. Дела-то у нас были не очень – родители девочки вели себя агрессивно. Скандалили, на уступки не шли… Или деньги, или заявление… А еще этот Вася… Он, как я понял, уже сушил сухари. Родители алкоголики, в жизни не имели таких денег… Да и Вася их, собственно говоря, не особо беспокоил. Вырос, дожил до получения паспорта, ну и ладно, дальше пусть как-нибудь сам…
Сто рублей у нее было, смогла найти. Сто рублей она рассчитывала взять у меня. Дома я перерыл все заначки. Нашел только пятьдесят. Два рубля оставил себе дожить до зарплаты, которая будет через четыре дня. И все. Началась легкая паника. Стал судорожно вспоминать, у кого смог бы занять. Вспомнил, что в школе есть касса взаимопомощи, куда я регулярно делал взносы. Быстро нашел в записной книжке телефон директора школы, позвонил:
– Здравствуйте! Это вас Нагорный беспокоит. У меня такое дело… Мне бы из кассы взаимопомощи рублей пятьдесят выделить. Завтра-послезавтра… Очень надо! С зарплаты все верну.
– Александр, вы в своем уме?! У меня уже четыре заявления на матпомощь в этом месяце! Нет… Разве что в июне. Пишите заявление, будете в июне первым…
Я положил трубку. Нет, в июне не пойдет. В июне будет уже поздно.
А может потянуть пару дней до зарплаты. Пока там это заявление примут… Хотя кто их знает? Потом тарифы могут и подрасти…
Я подошел к креслу, снял куртку, и держа ее в руках, устало присел.
За что мне все это? Да, я всего лишь человек… Но если вдруг что, я-то разберусь… Я выдержу… Еще посмотрим, кто кого… Но сын… Он еще слаб. Очень слаб… Может сдаться.
Эх, у кого бы денег занять?!
Я со злостью швырнул куртку в коридор. Она упала на пол. Из куртки вылетело что-то белое, и запарило, закувыркалось в воздухе. Я вскочил. Что это? Чудо какое-то… Неужели я в рукаве бабочку домой принес? Я долго с изумлением смотрел, как это белое, долго-долго опускается на пол.
Я подошел поближе. Это была не бабочка, это был маленький листок бумаги. С телефоном.
И снизу дописано моей рукой:
Фин. сан/тех
Я совсем забыл про этот листок. Честно говоря, я бы его выбросил куда-нибудь. Когда-нибудь, но не сейчас… Сейчас он мне казался каким-то знаком…
Я снова подошел к креслу, и тихо опустился в него, держа листок обеими руками и пристально глядя на него, словно боялся, что он сейчас исчезнет.
А это вариант… Хм… Хотя… А что, если…
А может, пусть себе сам выпутывается, молокосос! Сам влез… Пора бы уже и взрослеть.
Но… Но! Если с ним что-нибудь случится?! Я ж себе этого не прощу… Никогда не прощу…
Рука сама потянулась к телефону.
Я снял трубку и набрал нужные цифры.
Пошли длинные гудки.
– Алло! – ответил на другом конце линии приятный женский голос. Приятный – значит все будет хорошо… Хорошо. Хорошо… Еще посмотрим, кто кого…
– Алло! – повторил голос. Я молчал, не в силах решиться, и в конце концов разлепил пересохшие губы:
– Мне бы насчет сантехники. Финской…
Глава 16. Лютый. За горизонт с чистой совестью.
Начать новую жизнь не сложно.
Сложно сделать так, чтобы она
хоть ненамного отличалась от старой.
Хроники Сансары.
«Привет, придурок!
Найти тебя никак не смог, а папа твой твои новые координаты говорить наотрез отказывается, поэтому пишу тебе письмо на твой домашний адрес в надежде, что когда-нибудь ты его, наконец, прочитаешь, а папа твой не сожжет его в печи в силу отсутствия последней.
Я уже уехал. Уехал далеко, и, может быть, навсегда. Как и говорил, отыскал достойных людей и вместе с ними поехал, как они говорят, на собаках. Это значит – на электричках.
Пишу я тебе, сидя на станции в городе Барабинск, что весьма фигурально, поскольку, как оказалось, именно здесь и клепают те самые синие почтовые ящики, в один из которых я вскоре и опущу тебе письмо.
Перед тем, как уехать, я ходил к Валере на суды. Было отвратительно и мерзко, хотелось блевать, но я держался.
Пострадавший хмырь очень сильно орал первое время, почему там только «вот этой вот», а нет «ентова», который его гасил, то бишь, как ты понимаешь, тебя. Кричал, «органы они или не органы», раз всех найти не могут, и дойдет до самого товарища Руденко.
Был там прокурорский, как полагается, при параде, с золотыми эполетами. Еле в двери пролез. Это он, кстати, хмыря успокоил, когда тот сильно по твою душу орал. Сел он с ним так участливо, взял, да и успокоил, мол, мы вам, товарищ потерпевший, огромаднейшую работу провернули, мол, претерпев моральные и материальные издержки, в непростой, так сказать, криминогенной обстановке, вместо того, чтобы показать дулю с маком, раскрыли вам преступление. А товарища Руденко беспокоить совершенно необязательно, он ведь никому не мешает – лежит себе на Новодевичьем…
Была там Валеркина маман. Заявилась она в неприглядном виде, наорала на плешивого Валеркиного адвоката, защита он или кто, оттаскала за оставшиеся волосы, за то, что тот, гадина, ни хрена не делает, и была удалена до конца судебного процесса.
Ну и судьи были – в черных мантиях. Все Валерку спрашивали, зачем он это сделал, какие у него мотивы. А он и слова-то этого толком не понимает – «мотивы». Какие там мотивы, говорил, все было по приколу, а потом сказал, что был пьян и ничего не помнит.
Как раз тогда интересная штука все у меня из головы никак не вылезала – почему судьи в черных мантиях приходят? Если все делать как полагается, они, олицетворяя прозрачность правосудия, голыми должны приходить.
Такие, брат, дела…
Дали Валере два года и шесть месяцев. Прокурорский просил трешку, но суд полгода скостил, может, потому, что Валера первоход, а может, все-таки, из-за адвоката.
Того на последнем заседании понесло, может быть совесть, наконец, взыграла, а может, запал на Валеркину мать, когда та его за кудри таскала. В общем, стал он на пальцах доказывать, что Валера – это не главный фигурант, этот факт, как-никак, и потерпевший признает. Отсутствие главного фигуранта, говорит, это промах органов, и Валера не должен за их, органов, промахи, отвечать. Я бы ему, конечно, поаплодировал, но прокурорский резонно ответил, что Валеру и так судят, как соучастника, а не как преступника, а если бы судили, как преступника, то и просил бы он для него не три, а семь. На этом прения и закончились.
Потом дали Валере последнее слово. Но последнего слова не получилось. В-общем, и обычные-то слова даются Валере нелегко, а тут… Но если перевести то, что он там сказал на наш, понятный язык, разговорный язык Гомо Сапиенсов, то получится примерно следующее: всякое такое правосудие он вертел, вертит и будет вертеть, и если бы он знал, что пострадавший есть настолько аутентичный козел, насколько он им является на самом деле, тогда он не связывался бы с ним ни по приколу, ни по каким-то другим мотивам (гы!), а тихонько бы пришил в ближайшем безлюдном месте со всеми признаками самопроизвольного суицида или несчастного случая, как и следовало бы поступать с подобными неблагонадежными личностями, за что немедленно получил пятнадцать суток ареста, был удален из зала судебных заседаний и водворен в изолятор.
Приговор, соответственно, огласили уже без него.
И папашу твоего я на предпоследнем суде встретил. Прямо в курилке. Он сначала вежливенько так сигаретку попросил, а потом также вежливенько обматерил и пообещал меня на Луну отправить, если я ближайшее время не самоликвидируюсь. Так что, если по поводу данного письма будут оры, крепись. Мне, если честно, уже пофиг. И четыре тысячи километров, которые отделяют меня от вашей веселой семейки, нехило укрепляют мой пофигизм.
Если захочешь написать, пиши на центральную почту в Красноярск, мне до востребования. Фамилию мою, если уже забыл, смотри на конверте. Как раз мы туда и отправляемся.
С уважением, твой друг Бро.
P.S. Ты не поверишь, но здесь я начал писать стихи.
Вот смотри, что у меня получилось вчера:
Знай – все пройдет, пройдут года
Минует жизнь – и не одна
Уйдет туман и рухнут стены,
Все это просто охуенно
Они еще очень короткие, но я надеюсь, что к тому времени, когда я буду писать тебе следующее письмо, научусь писать и длинные.»
Лютый читал это письмо, сидя в опустевшем плацкартном вагоне, который несся на всех парах.
Он был зачислен студентом и сейчас уже ехал на учебу после того, как несколько дней побывал дома.
Письмо он это обнаружил случайно в стопке старых газет.
Дочитав до конца, он сложил письмо в конверт, покрутил конверт в руках, а потом со злостью изорвал его на клочки, сложил их все до одного в левую руку, а правой открыл окно вагона и с силой швырнул разлетающиеся бумажки в сторону проносящегося мимо благоухающего навозом колхозного поля.
Впереди, за горизонтом, маячила новая жизнь, и вливаться в нее следовало быстро и с чистой совестью.
Часть 2. Как было, так и будет.
Глава 17. Нагорный. Пассажир теплохода «Александр Матросов».
Все мы пассажиры в этой жизни –
Только станции своей никто не знает.
Пассажир поезда номер 12.
Теплоход «Александр Матросов» продолжал свой путь – он, как и следовало ожидать, медленно двигался на юг. Вместе с ним медленно двигался на юг и я, уже вторые сутки. Еще вчера утром я сидел на чемоданах, а сегодня уже кажется, что у меня начинается новая жизнь. А дорога, собственно говоря, только начинается – плыть мне еще четыре дня с небольшим. А потом еще четверо суток на поезде – и я буду ехать на нем домой, вернусь наконец. сделав огромный крюк общей длиной более десяти тысяч километров.
И это все за три года…
Можно было, конечно, и самолетом полететь, и все это прошло бы намного быстрее, но… Как-то страшновато было мне лететь. Нервы расшатаны… Да и еще… Не хотел я торопить события, слишком поспешно возвращаясь туда, откуда три года назад уехал… Уехал – это еще слабо сказано. Бежал! Оставив множество нерешенных вопросов. Теперь следовало бы подготовиться и к тем вопросам, которые я тогда не решил, и к встрече с теми людьми, с которыми у меня эти вопросы возникли.
Собственно говоря, может, и вопросов-то уже никаких не осталось, да и людей то же. Но кто знает? Три года – срок хоть и не малый, но не особенно и большой.
Три года назад я покинул родной город – и отправился, можно сказать, на самый край земли. В то место, откуда даже сбежать невозможно, где дороги никуда не ведут – просто обрываются. Туда, где восточнее – непролазные топи, южнее – тундра, а севернее – пустынный Таймыр. По-разному люди оценивают это место. Кто-то считает его самым суровым на Земле, кто-то самым грязным, но все, кто там был, знают, что есть в нем какая-то незатейливая губительная красота… Красота и какая-то таинственная сила.
Три года я пробыл в Норильске – самом северном промышленном городе на Земле.
Три года я ел икру не просто ложками, я ел ее банками.
Три года я экономил силы, словно перед последним рывком.
Три года я дышал всеми возможными химическими соединениями, которые только можно придумать, глядя в таблицу Менделеева. Три раза я понимал, что значит совсем не видеть солнца, когда оно неделями прячется даже не за плотным слоем облачности, а ниже линии горизонта, догадываясь при этом о том, что есть такая вещь, как сутки, лишь по неумолимому движению стрелок часов.
За эти три года я многое видел.
Грохот дробилок, горы шлака и огромные дамбы хвостохранилищ. Здесь человек и природа не остались друг у друга в долгу. Суточная разница температур почти в сотню градусов Цельсия – от зоны обслуживания обогатительных печей до арктического мороза на улице. Смерть, являвшаяся мне в различных ипостасях – то окоченевшие на морозе собаки, то люди, погибшие от несчастных случаев – обгоревшие, разорванные и раздавленные. Наладчик из соседнего корпуса с синим лицом и руками, выпивший зачем-то для сугреву технический антифриз… Постоянное ожидание какой-то перманентно надвигающейся катастрофы…
Но, не спорю, было и чувство единства, доверия всем этим людям. Здесь особо остро чувствуется, что поодиночке не выжить, никак не выжить. Когда знаешь, что есть плечи, на которые можно опереться, и есть руки, за которые можно ухватиться… Тогда как-то легче. Люди там намного добрее и внимательнее друг к другу, чем, например, в том же Безымянске.
За эти три года я понял многое.
Понял, что не в деньгах счастье, особенно, когда они есть. Когда я туда приехал, каждый, кого я знал, уносил из кассы в конце месяца сумму, которую даже в столицах простые смертные за год собрать не могли. Тратить их здесь было не на что, даже в самые тучные года, а теперь еще и при дефиците, все особенно остро осознавали, что самое ценное в жизни за деньги не купишь.
Понял, как хрупка человеческая жизнь, как ненадежно все вокруг, а особенно металл и бетон, и как огромны резервы человеческих сил, как ценна настоящая дружба и как важно ощущение того, что ты в этом мире не одинок,
И для счастья человеку, оказывается, нужно совсем немного…
А еще я понял, что от себя убежать невозможно, понял, что судьба – это не просто красивое слово, и понял, что в жизни нет ничего случайного.
Хотя, по правде говоря, эти три года для меня не были чересчур сложными – они пролетели довольно быстро, ведь вокруг меня были люди, и там кипела своеобразная жизнь. Вот только третий год, последний, был тяжелым.
Теперь-то я понял, что переварился. Ведь я забыл уже, как поют птицы. А пару недель назад я еще боялся всего, чего только можно – был страх от пустоты в квартире по вечерам, опасения за свое здоровье. Мне было страшно – а что, если я вдруг пропаду, исчезну, погибну. Никто ведь этого не заметит, лишь поставят напротив моей фамилии крестик в отделе кадров, и на этом все закончится.
Вот тогда мне стало ясно, что пора уезжать. Пора, иначе я просто свыкнусь со всем этим и останусь здесь навсегда.
Так я и оказался на теплоходе «Александр Матросов» по маршруту следования Дудинка-Красноярск.
Судно плыло, покачиваясь, отмеряя километры своего маршрута и часы моего пути. Время от времени это покачивание прерывалось судорожным движениями, наступала какая-то непривычная тишина, и вдруг – глухой удар и скрип выдвижного трапа. Потом уже начинали открываться и закрываться двери кают, можно было услышать топот многочисленных ног по палубе. Это значит – мы пришвартовались на одной из многочисленных станций на берегу Енисея. И тогда я сходил на берег, прогуливался недалеко, чтобы размять ноги. Время позволяло – на станциях теплоход стоял достаточно долго, минут сорок. Я раскуривал папиросу и смотрел вдаль. За эти три года я стал курить. Что поделать – издержки производства…
А там это было просто необходимо. Как на войне, где, если не куришь, то просто сгораешь изнутри. Но это, наверное, было не самое большое из зол, потому что за месяцы работы на комбинате легкие набивались такой гадостью, по сравнению с которой никотин был просто детской шалостью.
Надо будет бросить при случае…
Гуляя по берегу, я с удовольствием ступал в болотистую квачу. С каждой станцией она становилась все жиже и все живее, земля была более оттаявшей, ароматной, взапревшей. Я с удовольствием ощущал, как появляются эти ароматы весны. Весны не северной, а самой настоящей, той которую я все время знал… И сам я, вмерзший в этот странный город, пораженный его нечеловеческим холодом, стал оттаивать вместе с землей, и стали проникать в душу какие-то мелкие несуразные радости. И уже без особой ненависти я начинаю смотреть на подвыпившие компании на палубе, а назавтра, вполне вероятно, они уже станут мне, как родные.
Потом гудок, и я поднимаюсь на палубу, стою какое-то время, смотрю, как отшвартовывается судно. А затем еще гудок. И еще. И когда вновь ощущаю телом равномерные покачивания, иду обратно в каюту. И опять я слышу монотонный гул работающих моторов.
И вот сижу я в каюте, и мысли начинают роиться в моей голове. Воспоминания, осознание и понимание, переоценка. Анализ, черт его побери… Злое какое-то словечко…
Зачем я столько думаю? Зачем я взял полный чемодан книг? Чтобы смотреть в одну точку и думать? Что я хочу узнать?
Может быть, я хочу понять, где же я свернул не туда? А вообще – туда я свернул или не туда? И свернул ли я куда-то вообще?
Этого я не мог понять. Я этого не знал. Я еще много чего не знал. Я, вообще, почти ничего не знал. Почти ничего… Ничего, кроме факта своего непонимания, и, еще, может быть, какой-нибудь пары-другой избитых истин.
О том, что жизнь – сложная штука…
О том, что нет ничего нового под Луной…
О том, что выше головы не прыгнешь… И до горизонта не добежишь… И от судьбы не уйдешь… А время! Время-то – не остановишь!
А еще о том, что всякий дождь начинается с первой капли, торнадо начинается со взмаха крыльев бабочки, а любой путь, даже самый-самый длинный, начинается с первого, конкретного шага.
А ведь эти избитые истины – это все, как будто бы, и правда. Это, как будто бы, все про меня. Мой путь, он скорее всего, окажется не самым длинным. Но, он еще не окончен, он еще продолжается – и я не знаю, куда он меня, в конце концов, приведет.
Но я точно помню тот первый шаг, с которого это все началось.