Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера

6

Реки Паахыт и Сокын брали свои истоки где-то далеко на крайнем севере, куда не удалось добраться еще ни одному ооюту. Спускаясь потихоньку к югу, змеясь под вечными льдами, обегая скалы и тихо журча в сырых лесах, эти далекие друг от друга реки сливались вместе и давали жизнь Эрэе, чьи бесчисленные притоки бежали в Матараджан и достигали там залива Самдаран. В месте слияния, в новом истоке, в молчаливой степи шумел и волновался один из немногих городов необъятного Ооюта – Эрээсин.

Всего каких-то двести лет назад в разобщенных, слабых, но свободных улусах начала понемногу формироваться могучая сила. Ослепленные жаждой наживы, власти и крови мелкие вожди бросились расширять свои владения, подчинять соседей, порабощать и уничтожать, грабить и обогащаться. Быстро росли горы золота, и всё больше становилось стражи, чтобы эти горы охранять. И тогда в Ооюте появились первые города.

Строились они сумбурно и походили на непомерно ожиревшие деревни. Эрээсин, жавшийся к холодной реке, по сути своей был всего одним домом, огромнейшим деревянным замком, кривым, скошенным местами, без единой планировки, хаотичным и запутанным. Так случилось когда-то давно, что к построенному здесь сараю кому-то из соседей вздумалось приделать сбоку туалет, другому сверху спальню, третьем позади – хотон, со зверями, и всё это абы как, абы где, ломая кровли и несущие стены, из-за чего конструкция гнулась и морщилась, как гниющий фрукт. Так маленький сараишка, облепленный тысячами спален, чуланов, трактиров, складов, мастерских, коридоров и рынков, стал похож на разросшуюся грибную колонию. Каждый новый горожанин, которому не находилось места в скособоченных стенах города, пристраивал себе дом где придется – на крыше, или у подножия, а иногда и просто в стене, вроде балкона. Высокие башни, беспорядочно натыканные тут и там, косились и присматривались к земле, подпертые толстенными балками, стены выгибались и трещали, а город жил себе и гудел.

Но время не стоит на месте. С развитием торговли между Ооютом и странами юга на север поползли бесчисленные караваны, а купцы и трудяги, искавшие заработок в далеких краях, стали сооружать вокруг Эрээсина (да и других городов) привычные для себя дома – с черепичными крышами, с резными ставнями, с цветочными двориками и лесенками к веранде. И так вокруг несуразного деревянного замка, обильно вымазанного негорючей черной смолой, завились и закудрявились в степи разномастные цветастые улочки, нестройные, суетливые, одна непохожая на другую. А еще дальше к горизонту простирались поля, совсем уж нехарактерные для Ооюта, жители которого с давних пор занимались лишь охотой, животноводством и ремеслами и почти ничего не знали о крестьянском, как правило, подневольном труде – ведь все городские поля так или иначе принадлежали местным толстосумам. Новоявленные ооютские крестьяне, никогда не знавшие трудового угнетения, ненадолго задерживались в городах и быстро возвращались в родные улусы, где их не хлестали плетьми и где не отбирали заработанное ленивые хозяева.

Солнечные лучи текли среди ржи, сияли розоватыми сапфирами на реке, взбирались по стенам домов, скользили по крышам. Нескладный черный замок в свете утра казался немного оливковым, с голубоватыми пятнами. По улицам бродили сонные люди и зевающие собаки, серебрилась на одуванчиках роса, когда Джэйгэ вышел на городскую дорогу – чумазый, уставший, в полуразвалившейся от ночного похода по реке обуви. Он миновал поля, где с утра пораньше горбатились и кряхтели крестьяне, протащился возле лавок чужеземных купцов, потягивавшихся вяло, зябнувших от северных холодов и вспоминавших далекую родину, прошагал неуверенно мимо трактира, где обычно останавливались почтальоны, и сразу направился в замок. Внутри он пересек широкую залу, свернул в коридор, потом во второй, взобрался по узенькой лестнице, прошел еще несколько коридоров и лестниц разной ширины и протиснулся в полуоткрытую дверь почтовой конторки. Не успел он рухнуть без сил на лавку в переполненной измученным народом приемной местного чиновника, как его оглушил не такой и громкий, но резкий, колючий и злой разговор из кабинета начальника.

– Эйээх, не мни шапку, парень! – звенел самодовольный голос. – Шапку тебе тойон дал! Помнешь ее, замучишь – возмещать заставлю. Ковер уже замазал мне, нокоо! Ковер большой, много джагыр стоил. Из Великой Нимы чужеземными лошадьми везли. Отойди с него в преисподнюю, парень. Еще дальше, туда, прочь навсегда! – зашаркали отрывисто шаги. – Аяахлы, нокоо, ковра совсем не видишь?! В стену уходи! Кишками земными весь пол перемазал! Тебе, парень, пять зим каарзымов по Ооюту водить, чтобы такой ковер купить. И то не купишь. У тебя ни сукровицы, ни крови нет. Сколько ты опоздал?

– Полтора часа, тойон, – голос почтальона доносился как будто из закрытого ящика, он замешкался робко и поспешно добавил: – Но счетовод взял метку и принял работу.

Почта Ооюта выстроена была по примеру Матараджанской, и потому работники, с горем пополам, учились хоть сколько-нибудь тонко чувствовать время. Некоторые уже даже слышали о секундах.

– Еще говори.

– Больше нечего.

– Ты опоздал, парень?

– На полтора часа, тойон.

– Где ходили твои ноги?

– Что?

– Почем ты опоздал, нокоо?! Где так долго ходили твои ноги?

– Тойон, я три месяца вел каарзымов…

– Эйээх, нокоо, какая длинная история хочет изо рта твоего вылезти! Не пускай ее к нам! Ты нам уже весь Ооют перетоптал, оказывается?! Откуда ты каарзымов три месяца вел? Из Ургылура?

– Нет…

– Из Ланхрааса может? Расслабленный ты парень, нокоо. Не спешишь двигать ноги!

– Но ведь три месяца…

– Эйээх, это сколько? Три месяца – это вся твоя жизнь. Жизни тебе мало, нокоо! Вас тойон жалеет, как брошенную волками падаль, терпит вас, как будто золотые слезы вы. За три месяца и улитка проползет!

– Тойон, мои ноги ступали быстро, как быстро мчится бегущий от волка заяц, как падающий к добыче ястреб. Каарзымы не знали отдыха, а я спал раз в три…

– Эйээх, парень, да ты спал!? Для чего ты проснулся, парень? Я смотрю на твои ноги и думаю – а есть ли они у тебя?

– Что? Есть…

– Зачем они тебе?

– Я же спешил скорее ветра, тойон, разве можно быстрее?!

– Много слов из тебя сыпется, нокоо, да все на пол падают. Тебе было время?

– Было, той…

– Ты опоздал?

– На полтора часа, то…

– Плати взыскание, – послышался какой-то звон, это нерадивому почтальону вручили штрафную метку.

– Тойон…

– Следующие пять походов будешь ходить бесплатно.

– Но ведь это до конца зимы, тойон! Что я буду есть?

– Ситимэх, задиристый парень! Ты ел в этой жизни достаточно! Следующий.

– Тойон, да как же?!..

– Следующий!

Почтальона вытолкали в приемную. Он скользнул мутным взглядом по Джэйгэ, по вжавшейся в стены толпе, но вряд ли увидел хоть что-то.

Лишь ближе к вечеру, после многочисленных перерывов, очередь дошла до Джэйгэ. В кабинете начальника было тускло, дымные синеватые свечи бросали мертвецкие тени на лица, а солнечные лучи как будто избегали окна. Стены были завешаны чужеземными коврами с орнаментами пестрых расцветок, а между ними висели декоративные мечи и ножи. На покрытой шкурами лавке в углу развалился мужчина лет под шестьдесят, с опухшим, дряблым лицом. Он слез и пошел курить у окна, когда Джэйгэ переступил порог. За столом прятался второй – маленький, нос пятачком, с подрагивающими беспрерывно губами, будто их сносило ветром. Этот крутил в руках золотую чужеземную монету и беспрерывно нервически дергался. Ростом он с трудом доставал Джэйгэ до груди, а сидя – не дотягивал и до пояса, но высокомерный взгляд его смотрел не просто сверху, а откуда-то из облаков, отчего вошедший почувствовал себя тараканом, попавшимся на глаза слону, и хоть слон был карликовым, но всё же был слоном.

Джэйгэ стиснул в руках шапку и сбивчиво рассказал о своих злоключениях – говорил он тихо, надеялся в глубине души, что его не расслышат, и всё обойдется. Но стоило упомянуть о потерянных каарзымах, как вертевший монету замер, перестали истерически дергаться губы, а куривший вдохнул дыма из трубки и выпустил его в окно после того, как Джэйгэ закончил рассказ. Наступила мучительная тишина. Джэйгэ нащупал в шапке отделение, где хранились его семь золотых джагыр, сдавил монеты в кулаке.

Коротышка за столом потихоньку оживал.

– Двести ары, парень, – ледяным тоном сказал чиновник, и Джэйгэ едва не рухнул на пол от грома его голоса.

Одна золотая джагыр стоила пять ары. За год походов на почте положено было десять ары, или две джагыр, но из-за поборов получить столько получалось не всегда. Каждая ары в свою очередь стоила шестьдесят две кынгы, и такое непонятное число позволяло чиновникам и купцам вдребезги обсчитывать нищих трудяг, большинство из которых с горем пополам умели считать до десяти. Впрочем, деньги в Ооюте были в ходу больше всего в городах, а деревенские и кочевники обменивались товарами и вместо золотых монет охотнее брали шкуры и наконечники для стрел. Но корыстолюбивые купцы и в этом случае всегда находили способ оставить честного человека ни с чем.

– Двести ары?.. – повторил Джэйгэ, точно хотел отшвырнуть эти слова от себя, вернуть их отправителю.

– Двести ары счетоводу в соседней конторе. Всё с этим, – отрезал чиновник и махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

– Откуда у меня столько, тойон?! Я столько ары в жизни не видел!.. – голос Джэйгэ дрожал, становился то громче, то тише.

– И не увидишь, – с усмешкой заявил чиновник.

– Жалкие почтовые каарзымы стоят не больше двух монет…

– Ситимэх, нокоо! – взбесился коротышка. – Двести ары и уходи дорогой в преисподнюю, парень! Нет любви к моим словам? Думаешь слова мои я не говорю? Большим тойоном ты себя ощутил, парень! На Баакын Хаасана в Верхнем Мире снизу свысока смотришь, нокоо! На князьца Туулурдана орлом глядишь, а человек ты – заяц! Сейчас придет в эту комнату счетовод, пускай скажет цену почтовому каарзыму! Не чувствуешь моих слов? Думаешь, что я сказал – я не говорил? Пускай придет счетовод! Но не жди от него любви к твоему пути, парень! Счетовод любит цифры, и его цифры не похожи на мои цифры. Целовать тебя счетовод не станет, в нем нет моей доброты, в нем мертвое всё. Цифры мертвые в нем. И ему ты дашь не двести ары, ему ты дашь тысячу ары! Я прощал тебя, парень. А цифры тебя не простят. И за каарзымов, и за опоздание, и за слова твои липкие – ни за что тебя не простят… Нет в вас, люди Среднего Мира, благодарности! Нет жалости к страданиям. Сколько сделал я ради вас, сколько вынес, скольким пожертвовал, – он с тоской посмотрел на полупустой стакан с темным чужестранным вином, стоявший на краю стола. – Жизнь моя в этом окне задувает… Нет больше радости. Неблагодарные люди. За жертву жизни моей одни упреки. Сколько страданий за горстку монет!

Он махнул рукой от досады и повернулся к стоявшему у окна.

– Скажите, почтенный Ахэ Баай, – сказал чиновник, – до ушей моих доходит шум войны на севере. Великим Тойонам, слышу я, не хватает солдат. Великие Тойоны, слышу я, жаждут новых рабов.

Рыхлый старик задумался, поскреб зубами трубку и сказал после паузы:

– Ханаатын идет жечь Кымсыкуль, Тылкуг Ханадай молчит и смотрит, а Ют Ангы собирает по своим деревням войска. Солдаты дохнут как весенний снег, и Великие Тойоны ищут новых, чтобы они умирали дальше. В конце зимы Кымсыкуль и Ханаатан дали новую печать счетоводов торговым караванам, и тех, кто не успел ее заменить, забирают в рабство. Охрана каравана умеет драться, а на купцах новички учатся стрелять в глаз.

Стоявший у окна замолчал и повертел в руках трубку, а после этого многозначительно посмотрел на Джэйгэ. Тот отступил на шаг и уперся в дверь. За долги мужчин целыми улусами отправляли в далекие земли на войну кого-то с кем-то – так гнусные люди с гнусными лицами добывали золото в еще не заполненные комнаты своих дворцов. Ушедшие на войну обычно не возвращались.

– Я заплачу двести ары, – шепотом произнес Джэйгэ. – Буду ходить по Ооюту, верну каарзымов и заплачу двести ары.

– Почему ты говоришь такие слова, парень? – ехидно спросил чиновник, поворачиваясь снова к Джэйгэ. – Не хочешь воевать? Нет любви к Ооюту?

Вы мне не Ооют, подумал Джэйгэ, но ничего не сказал.

7

Блуждавший степными дорогами след от повозки нырнул в лес и стал виться в плотном ковре высокой травы. Лишь изредка удавалось Сардану обнаружить под этим зеленовато-коричневым настилом неширокую тропу. Трава лезла на деревья, одевала тусклыми одеждами стволы и свисала с веток лианами. Весна так и не добралась до этого леса, по-зимнему тихого и безветренного, разве что кое-где колыхались синеватые цветы.

Вскоре тропа пропала совсем, и следы, различимые в траве, вели прямо в заросли, по ямам, по буграм, мимо валежника, мимо дырявых стволов, внутри которых шуршали насекомые, и по не сохнущим в тенях лужам.

– Ну и трава!.. За ноги цепляется, будто связать хочет, – ворчала Ашаяти, отбиваясь от паутины стеблей.

– Интересные фантазии, давай поподробнее, – попросил Сардан.

– Ооюты зовут эту траву «волосами земли», – подал голос задумчивый Устыыр. – Из нее плетут веревки.

– Сказал бы я из какого места эти волосы… А впрочем, Устыыр, как далеко до города? Вы, кажется, говорили об Эрээсине?

– Следы ведут не в город, – сказал шаман.

– В Эрээсине есть контора артели. Хорошо бы покопаться в местной библиотеке, собраться с мыслями. Там должны быть записи и дневники прежних музыкантов, расшифровки ооютских суеверий. Что это за коновязи? Как они могут привлекать духов? Как неживое может провоцировать эмоциональные всплески? Я не то, что никогда подобного не видел, я даже не слышал о таком. К вопросам борьбы с духами артель старается подходить рационально и систематически, но происходящее сейчас в Ооюте – абсурд. Камни не страдают, не любят, они не чувствуют боли и радости и потому не могут служить источником пространственных колебаний. И если допустить, что в сэргэ и правда каким-то образом заложена живая энергия, почему ее выброс имеет такие разные последствия? Почему он сказывается на посторонних людях, на каждом по-разному, и не только на людях, а даже на колодезной воде?

– Вы смотрите на Ооют глазами чужеземца, – сказал Устыыр, – и мне сложно вплести нить мысли в ткань ваших слов. Я не знаю причину, не знаю ответов, я не знаю начала и цели. Но вы не видите Ооют глазами шаманов. Вы не видите корней, но ходите по ним ногами. Сэргэ – живой человек. И мертвый человек тоже. Сэргэ – это все, кто жил в улусе и все, кто живет там сейчас. Разбить сэргэ то же, что разбить землю под ногами. Гибнут корни, а человек без памяти – воздух и пустота. Сэргэ должны умирать сами, как умирают люди.

Гулявший в чаще легкий ветерок пропал совсем. Не шумела листва, замолкли птицы наверху, весь лес, отрешенный и задумчивый, напряженно притих, будто испугался чего-то. Сардан ворошил ногами траву и разглядывал следы. Вокруг колеи от повозки по-прежнему видны были отпечатки множества ног.

– Они как будто с собой стадо животных вели, – сказал музыкант.

– Это следы не животных, – протянул еле слышно шаман и замолчал.

Он внезапно остановился. Посмотрел наверх, по сторонам. Шедший следом музыкант глянул на него с недоумением и запутался ногами в переплетениях травы.

– Что случилось? – раздраженно спросил Сардан, но вместо ответа получил толчок в грудь.

Шаман пригнулся и с опаской озирался вокруг. Сардан с Ашаяти обратили внимание на угнетающую тишину леса. Всё затихло.

Ступая аккуратно и внимательно, Устыыр прошел к старому шиповнику и стал раздвигать ветки. Они царапались и ломались в оглушающей тишине. Сардан машинально прикоснулся к висящему на шее «поносному» свистку – всё, что осталось от инструментов. Казалось, свистни сейчас в шамейху (так назывался этот инструмент в приличном обществе) – промолчит и она.

Шаман вскрикнул и шарахнулся от кустов, врезался спиной в дерево. Ашаяти машинально выхватила спрятанные под дохой мечи. Сардан растерялся и попятился.

– Что такое? – шепотом спросил он, но лицо шамана, мгновение назад перепуганного до полусмерти, исказилось от злобы.

Ашаяти, понимавшая что происходит еще меньше других и потому самая смелая, вышла вперед и заглянула в кусты. В густой траве, среди валежника, разбросаны были фрагменты очень старого сэргэ, украшенного некогда цветными узорами и, судя по размерам камней, немалой высоты. Осколки кое-где обуглились, а нижние кольца, которые ооюты отводили для пристегивания лошадей демонов Нижнего Мира, расплавились, хотя никаких других следов пожара вокруг видно не было. От сэргэ осталось только самое основание с небольшой выемкой посередине, но и сейчас этот древний памятник с искусным рельефным орнаментом вызывал невольный трепет.

– Чего вы так перепугались, Устыыр? – спросил Сардан, но голос его почему-то дрожал. – В конце концов, это не первое сэргэ за последние дни.

Шаман не ответил. Он зачем-то сорвал с пояса маленький бубен и быстро зашагал прочь, оставив позади проложенную повозкой колею и отпечатки человеческих ног. Сардан и Ашаяти озадаченно переглянулись, но делать было нечего, и они поспешили следом.

Устыыр торопился, беспокойно поглядывал на кусты.

– Это сэргэ совсем древнее, – наконец сказал он, но так тихо, что Сардану пришлось подбежать к нему вплотную, чтобы разобрать слова. – Это земля тех, кто давно умер, оказывается. Они очень сердитые теперь, они придут за живыми.

– Кто придет? Мертвые люди? – поинтересовался Сардан.

Шаман поморщился, уловив иронию.

– Не люди, – строго сказал он. – Те, кто жил здесь до людей.

Он снова остановился, посмотрел на землю – и отскочил в какие-то шершавые кусты. Впереди, прикрытая травой, была неглубокая яма. Сардан не понял, чего так перепугался шаман – глубины там было где-то по колено. Но подошедшая сзади Ашаяти воскликнула, фыркнула и отшатнулась. Сардан отступил в замешательстве и увидел наконец, что яма эта была следом огромной ноги, метра в полтора от пятки до носка! Деревья рядом валялись сломанные пополам, а одно и вовсе топорщилось выдернутым из земли корнем. Кусты дальше были расплющены, а остальное скрывали заросли.

– Абааса, – прошептал шаман и побежал.

Он бросился на стену кустов, прорвался насквозь и рванул в чащу, как перепуганный зверь, уловивший шорох шагов крадущегося охотника. Сардан и Ашаяти заторопились следом.

Но не успели они и десяти шагов пройти, как что-то захрустело там, куда указывал громадный след, загрохотало, звонко затрещали ломкие деревья, и что-то глухо бухнуло.

Шаман упал на колени, проскочил под липкими гирляндами травы, свисавшей с деревьев лапшой, вскочил и побежал между цветущими кустами по узенькому руслу пересохшего ручейка. В воздухе стоял легкий медовый аромат. Сардан и Ашаяти кое-как поспевали за старым шаманом и старались ничего не задевать – из цветочных лепестков торчали иглы!

Где-то слева, шагах в пятидесяти, грохотало всё громче. От ударов с деревьев сыпались тяжелые, как лягушки, листья. Падали на землю орехи.

Трескались ветки, жалобно стонал лес. Сардан зацепил ногой скрытые под травой корни и чуть не укатился в заросли, а пока восстанавливал сбитый ритм, невольно глянул вбок. Мимо деревьев проскользнула какая-то тень. Сардан толком ничего не разглядел, но фигура была размером с целую Ашаяти и походила то ли на ладонь, то ли на растопыренные когти. Эта неопределенность заставила его ноги помчаться с удвоенной силой.

Позади ревели обезумевшие от ужаса каарзымы, которых тащила за поводок Ашаяти.

Шаман впереди пропал из виду. Сардан обернулся, но земля неожиданно ушла у него из-под ног, и он покатился по кочковатому склону следом за Устыыром. Шаман докувыркался до дна оврага, поднялся на ноги и поскакал диким козлом по каменистому ущелью. Охающий музыкант съехал по склону и едва отскочил, как сверху обрушилась Ашаяти с животными. Взглянув мимоходом на зверей, Сардан отметил про себя, что каарзымов стало на одного меньше, но мозг пока не находил места, куда можно было бы впихнуть эту информацию.

Острые камни на дне ущелья проглядывали из-под покрывала травы. Шум переместился наверх. Над головой вздыхала и сыпалась земля.

Солнце еще не коснулось горизонта, а в ущелье начало темнеть. Тропа виляла среди валунов, расколотых деревьев, кустов – конца и края не было этому ущелью! Сверху гремело, но теперь не так близко, а на некотором отдалении.

Вскоре стало совсем темно. Устыыр оглянулся и поспешил укрыться в гроте на крутом склоне. Солнце село, и лес пропал в ночном мраке, только силуэты высоких деревьев различимы были на черном полотне. Шаман вышел на склон и долго смотрел вниз, прислушивался. Вдали всё хрустело и шумело, а возле грота нагло свистела одинокая птица. Сардан и Ашаяти спрятались у дальней стены. Громко дышали и жались друг к другу в темноте каарзымы.

Шаман отошел от края и зашептал что-то непонятное, затем, вскидывая ритмично правую ногу, пошел кругами. Сардан заметил, что не слышит шарканья шагов шамана, настолько мягко тот передвигался. Птица снаружи заткнулась.

Камлание Устыыра заняло минут пятнадцать, после чего он снова подошел к краю грота, прислушался и уже ничего не услышал.

– Что за нами гналось? – решился наконец подать голос Сардан.

– Абааса, – сказал шаман чуть слышно.

– Кто это?

Устыыр постоял несколько мгновений в тишине и вернулся в грот.

– Нижний человек, – сказал шаман, пристроившись к стене. – Демон, у которого вместо печени – зло.

– Чего он привязался? Что ему надо?

– Абааса всем хотят зла. Даже самим себе хотят зла. Ничего другого не делают и делать не хотят. Всё слюнями оплевывают, соплями забрызгивают, землю портят.

Сардан задумался. Если в листве он и правда видел руку или когти, то «нижний человек» ростом был не меньше двух десятков метров.

– Далеко до города? – спросил музыкант после паузы.

– Половина дня, – глухо ответил шаман. – Дальше по реке.

Сардан вдруг сообразил, что он и правда слышит журчание реки где-то неподалеку.

– Отведите нас завтра в город, – сказал он, но шаман не ответил.

А утром, еще до рассвета, Устыыр исчез.