Вы не подскажете дорогу к сердцу?

Быть христианином

Я не считаю, что могу авторитетно высказываться на эту тему. С библейских времен и до наших дней по земле прошли и живут среди нас миллионы людей, которые не только знают ответ на этот вопрос, но и своим примером, своей жизнью, своим духовным подвигом и простыми делами убедительно поведали о том, что значит – «быть христианином».

Но все мы так или иначе, вслух или про себя, даже чаще про себя, формулируем это для себя самих. Мы, простые люди – не святые, не подвижники, не герои, – мы ведь тоже стремимся найти собственную формулу гармонии со своей душой и с окружающим миром. И как-то находим ее – не обязательно облекая в слова или выстраивая в какую-то умную теорию. Даже не факт, что мы делаем всё абсолютно правильно, что во всём следуем канонам, живем по-христиански. Но если мы стараемся, не притворяемся, а на самом деле пробуем, пытаемся быть лучше, то это уже поступок настоящего христианина. Не настоящий – он и не старается вовсе, а так.

Я не знаю ответа на этот вопрос, но скажу, как чувствую. И тут тоже, наверное, не сделаю открытия. Главное – это вера в Бога, вера в Любовь, вера в Добро. Казалось бы, так просто! Просто говорить, делать трудно. Вот тут и проходит «линия фронта», поле сражения в той войне, которая происходит внутри человека христианской веры. Борьбы между «быть» или «не быть» настоящим христианином.

Еще хочу сказать, что для начала надо просто быть честным, порядочным, добрым человеком. В этом плане православным, как мне кажется, проще, чем другим христианам, потому что этим и многим другим ценностям нас учит не только вера, но и глубоко укоренившиеся понятия народной жизни. Такие естественные для нас категории, как совесть, справедливость, правда, искренность, участие, бескорыстие, широта русской души, скромность, вежливость, уважение к старшим. А дружба, которую большинство из нас почитают как самое главное сокровище, – то, что ни при каких обстоятельствах нельзя предать? А семья, в которой человек на Руси всегда видел и источник силы, и смысл жизни?

Нас этому учили родители, воспитатели в детском саду, учителя в начальной школе – а ведь они не обязательно были верующими людьми! Просто ценности, которые мы впитываем, что называется, «с молоком матери», во многом оказываются созвучными высшим христианским добродетелям. И это не случайно. Наша православная цивилизация – плоть от плоти сермяжная правда русской жизни. Или, может быть, наоборот – это наша «русскость» веками формировалась под сильнейшим влиянием христианства. Думаю, справедливо и то, и другое.

Быть христианином – значит не требовать от других, а думать о других и делать для других. Отдавать и дарить, не прося ничего взамен. Уметь жертвовать, действовать, если надо, себе в убыток. Быть способным сочувствовать, сопереживать, сострадать. Не быть равнодушным, пропускать через себя чужую боль. Спокойно и достойно нести свой крест. Совмещать в себе смирение с чувством собственного достоинства.

Доказать важность этих истин для христианина, для православного человека не составляет большого труда, если проанализировать, что мы больше всего не любим, не приемлем в жизни и в современном мире особенно. Это как раз то, что противоположно простым, но дорогим сердцу каждого верующего ценностям: ложь, предательство, лицемерие, злоба и ненависть, жестокость, черствость, эгоизм, жадность, зависть, безразличие, вседозволенность. Мы этого ни себе, ни своим детям никогда не пожелаем. Осуждаем эти качества в других, никогда не потерпим, никогда с этим не смиримся. Спросите себя сами – а почему? Нас кто-то заставляет? Нет. Потому что эти пороки человечества противны нашей душе. Мы так жить не хотим.

А как хотим? Хотим по совести, как полагается. Вот это, наверное, и называется «быть христианином».

Свечи

Церковные свечи – нереченные речи. Свечи светят, свечи слепят и в то же время дарят прозрение, открывая третий глаз. Свечи надсаживают сердце памятью о вечной разлуке. Но они и соединяют разлученных. Свечи лечат и учат. Свечи говорят и слушают, внимают, вбирают и транслируют дальше.

Ставлю свечи. Я полюбил ставить свечи, мне нравится само это действо. В какой бы храм ни заходил, свечи ставлю, как правило, у одной и той же иконы Святителя Николая Чудотворца – у нас в деревне его всегда по-свойски величали Николой Угодником. С этим святым у меня издавна сложились особые отношения. Чем дольше смотрю на его лик, тем больше нахожу в нем отцовских черт. А может быть он похож одновременно на всех отцов, на всех дедушек, на всех мужчин, на всех стариков – родственников и чужих людей, далеких предков и еще недавно живых учителей, старших товарищей, замечательных мужиков, на всех, кто нам дорог даже там, за горизонтом.

Каждый раз покупаю две свечки и стараюсь поставить их как можно ближе к образу. Как будто так будет слышнее моя молитва.

Одну свечку за упокой душ усопших, вторую – за здравие живущих. Придумал себе такой ритуал: сначала зажигаю ту, что за упокой, следом – от нее – другую. Исполняю этот обряд с удовольствием. В тот момент, когда фитиль второй свечи медленно, словно в борьбе, пересекая черту между «не было» и «есть», занимается несмелым пламенем, думаю о том, что это родители мои даруют мне мою жизнь. Они – мне, я – от них. От этой мысли мне становится хорошо. Глупо? Может быть. Но какая разница? Мне хорошо, и этого довольно, чтобы продолжать делать это снова и снова.

Пламя свечки родительской дрожит, колеблется, чуть не падает. Но потом восстает снова. Сколько им пришлось перенести! Как выжили в войну, как голодали после войны, но при этом школу окончили с медалями! Как мучительно пробивались в жизни – без блата, без отцов, без поддержки, даже без толкового совета. В какой бедности начинали совместное житье-бытье, как трудно поднимали детей. Как вкалывали, боролись, боялись, болели… Нет, это не беды прошлые завывают над свечой. Это, наверное, горькие обиды, это резкие слова мои заставляют огонь трепетать. Спорил с отцом, отстаивая принципы. Защищая свою молодую семью, сражался с мамой, пытался воспитывать. До конца дней не оставлял надежды заставить ее поверить в людей, в добро. Теперь я знаю: это мои поступки наперекор, это прегрешения мои вольные и невольные свечку родительскую задувают. Это холод непонимания ее гасит.

Отец любил, когда я ходил с ним в гараж. Там протекала значительная часть жизни. И «Жигулями» своими – а тогда, в начале 70-х, одиннадцатая модель была редкостью! – и гаражом в убогом кооперативе папа очень гордился, и возиться там для него было огромным удовольствием. Но еще большим удовольствием было возиться в гараже вместе с сыном. Да хотя бы просто, как он выражался, «прогуляться до гаража». Гараж был далеко, полчаса пёхом. Отец уговаривал: «Пойдем, заяц, до гаража прогуляемся!» А я ему в ответ: «Да ну, па, меня ребята на улицу играть зовут». Он ничего не скажет, только я-то знаю – обидится. Поэтому я нет-нет, да и схожу с ним. Часто ходил.

Не сердитесь, мои родные, простите меня! Успокойтесь, порадуйтесь хорошему, поживите, наконец, без страхов и печалей. И еще хочу, папа и мама, чтобы вы снова любили друг друга. Как тогда, в 1957-м, когда только познакомились, когда голову потеряли от неожиданно свалившейся любви, когда минуты считали до часа свидания. Гори, свечка малая, во имя той любви великой.

Иногда бывает так, что вторая свечка никак не хочет разгораться, а то и вообще с первого раза гаснет. Повторяю попытку. Вижу в этом знак – вот так и я начался не сразу. Наверное, с моим зачатием, с моим рождением были какие-то проблемы. Или не с появлением на свет, а с ростом, развитием, становлением. Не знаю, было ли это, но скорее всего было.

Едва ли найдется младенец, который не болел, над которым не склонялись бы с тревогой отец и мать, места себе не находили в больничном коридоре. Нет такого ребенка, который не падал, не получал травмы, не попадал в передряги, с которым не случались разные неприятные истории, у которого всё-всё получалось. И у меня в раннем детстве тоже наверняка не всё было гладко. О многом я даже не догадываюсь – отец с матерью не говорили. Но о чем-то знаю точно. И не из домашней изустной летописи, а из, так сказать, «неофициальных источников». Например, кто-то из посвященных в семейные тайны мне по секрету рассказал, что в первые месяцы моей жизни родители по каким-то признакам засомневались в моей полноценности. Якобы думали, что сынишка обречен на отставание в умственном развитии, и надежд особых не питали. Не потому ли та свечка, что «за здравие», иногда разгорается так долго и мучительно? Или ставишь ее в подсвечник, а она накреняется, отказывается стоять ровно, как бы воспроизводя твое собственное прошлое – не поэтому ли?

Чтобы вторая свеча держалась крепче, подношу нижнюю ее часть к родительскому огоньку. Воск подтаивает, начинает капать, иной раз прямо на пламя. Хочешь растопить воск с торца получше, а в результате по неосторожности гасишь первую, родительскую свечу. Я сначала расстраивался, а потом вывел для себя логику. Это тоже воспоминание или напоминание о том, как тяжело дети даются своим родителям. Досаждают непослушанием, обижают невниманием, «убивают» грубостью, черствостью, эгоизмом, бездушием. Сами утверждаются, а родной огонек тушат, заливают своим воском. Вот какую придумал небылицу. Хотя как знать…

Слежу, чтобы свечи не гасли. Разговариваю с ними, а они со мной. Когда свечка догорает, иногда происходят странные вещи: уже и воск весь растаял, остался один огарок, один безжизненный черный фитилек, а он все горит, не гаснет. Откуда берет он силы, непонятно.

Держу свечку в руке. Воск капнет на руку, обожжет. Но это хорошо. Свеча должна приносить не только радость, но и пробуждать, пусть даже болью. Пробуждать от спячки, от привычки, от рутины, от бытовой замыленности глаз и чувств. Пусть останется след, даже ожог – дольше будешь помнить, как всё это было. Они – мне, я – от них. И если что-то было не так, то горячий воск – самая невинная из возможностей сказать «простите».

Пока идет служба, я то и дело поглядываю на две своих свечки перед иконой Николы Угодника. Стоят они, как по стойке «смирно», ровненько, параллельно, горят спокойно, в унисон. Это тоже хорошо. Вот так и будем дальше гореть, идти по жизни: они – там, я – здесь. Стоять рядом и поглядывать друг на друга. Я знаю, что пока я помню, думаю о своих ушедших, молюсь за них, они тоже не устанут думать обо мне, поддерживать меня, молиться за здравие своего не во всем достойного ребенка.

Их молитва сильнее. Ведь мне до святителя Николая иной раз и не докричаться, а им достаточно даже шепотом сказать, потому что он рядом.

Нереченные у свечей речи, а слышны они.

Цветы – как люди

Цветы – они ведь как люди. На юге – яркие, экспансивные, на севере – спокойные, сдержанные. На западе – модные, изысканные, на востоке – загадочные, исполненные тонкой эстетики.

Такого разнообразия цветов, как в тропиках, нашим суровым северным краям и не снилось. Каких красок и форм только не встретишь в странах Азии, Африки и Латинской Америки! Но вот выжить в холодном климате им непросто. Заметьте, что и гости из южных стран тоже мерзнут у нас при нулевой температуре, а рассказы о наших крещенских морозах внушают их жителям ужас. Зато северным цветам ничего не страшно. Как и северянам.

И всё же цветам привычнее там, где они родились. Даже если за выживание приходится вести отчаянную борьбу. Но сколько гордости и достоинства в освободившемся от зимнего плена подснежнике! Или в одуванчике, пробившемся сквозь толщу асфальта! Кстати, тропическая растительность, несмотря на кажущееся изобилие, тоже пребывает в постоянной борьбе – за место под солнцем, за кусочек земли, за каплю воды, за глоток прохлады. При этом, между нами, многие растения беззастенчиво паразитируют на себе подобных. То и дело видишь – какой прекрасный цветок! А потом приглядишься: ба, да он иждевенец, тунеядец, прихлебатель, пристроился на стволе какого-нибудь деревца и питается его соками.

Цветы то бодрствуют, то спят. Они, как люди, зависят от света. Строят свою жизнь по солнцу. Цветы словно разговаривают с ним. В наших широтах подсолнухи, будто по команде, медленно поворачивают свои круглолицые головки вслед за движением светила по небу. В знойных тропиках многие красавцы и красавицы раскрываются лишь под вечер, когда спадает жара. Они «тусуются» всю ночь напролет, выставляя свои прелести напоказ, а с восходом солнца предусмотрительно складывают чувственные лепестки в панцирь бутона. Разве не похоже на то, как устроен человек? Среди нас есть совы и жаворонки, кому-то отлично работается в светлое время суток, а для кого-то жизнь начинается только с наступлением темноты.

Цветы меняют цвет. Так же, как люди, оказываются разными в разных обстоятельствах. Сумерки подкрашивают розовые бугенвилии густой фуксией, да так, что они начинают казаться фиолетовыми. Ночь добавляет в цветки плюмерии или магнолии белизну. Они почти светятся! На темно-зеленом фоне желтое кажется более желтым, чем на бледно-салатовом.

Цветы субтильны, хрупки и легки. Но сила этих нежных созданий поражает. Вот водяные лилии. Из подводного корневища тонкой стрелой устремляется к поверхности воды стебелек, увенчанный плотной луковицей. Он уже показался над водной гладью, он уже планирует раскрыться, чтобы продемонстрировать миру свои очаровательные белые, розоватые или сиреневые перышки. Жизнь цветка коротка, но грустить не стоит. Опусти руку под воду, и можешь нащупать новорожденный бутончик, только что взявший старт и спешащий на смену своей старшей сестрице. Он еще совсем мал, но чувствуете, какая несокрушимая в нем скрыта мощь?

У цветов свои законы. И свои причуды. Есть общие правила, но многие, похоже, руководствуются лишь собственной логикой, живут своей, только им одним понятной жизнью. Это особенно заметно в тропиках, где орхидеи, например, цветут, когда хотят и сколько хотят, распускаются и облетают вне плана. Да разве только орхидеи! Наблюдал один странный куст, который ни с того ни с сего покрылся одновременно соцветиями красных, лимонных и оранжевых крестиков.

Впрочем, чего еще можно ожидать от флоры, привыкшей к виду жухлых пожелтевших листьев на фоне изумрудно-сочной молодой зелени. Здесь листопад – ежедневное зрелище. И каждое время года – весна. Здесь жизнь и смерть, цветение и увядание не сменяют друг друга, а существуют параллельно. Одно переходит в другое. Вечный круговорот.

Но этот монотонный ход событий полон неожиданностей. Возьмите, к примеру, лотосы. Пруд день за днем празднично украшают кипенно-белые зубчатые колесики. Как юные балерины в воздушных оборчатых пачках, они, кажется, вот-вот закружатся в фуэте на округлых подмостках малахитовых листьев. И вдруг в одно прекрасное утро посреди этого моря снежных огоньков откуда ни возьмись появляется десант лотосов-чужаков кричаще-розового окраса. Это как если бы на балетную сцену неожиданно высыпали цыгане. Проходит день, и на месте одной цветастой «шестеренки» появляются две. Проходит другой, а их уже четыре! И колония множится, радуя глаз своей необузданной красотой.

Да-а… Наши голубенькие незабудки себе такого не позволяют. Наши-то колокольчики полевые поскромнее будут…

Славянка

 
Ну что, славянка – ромашка в поле,
Глядишь открытым девичьим взглядом?
Твоей кручине, твоей крамоле
Дивятся розы из-за ограды.
 
 
Живет ромашка в стране бескрайней,
Где зимы зябки и звуки зыбки,
Рябины алой закат румяней,
Лоскутно-яркий живой язык и
 
 
Чудной культуры святое буйство,
Грехи и вера души широкой,
Важней расчета шестое чувство
И вся в ухабах лежит дорога,
 
 
Где свет от славы и след от смуты,
Но часто правят порок и жадность,
Где нет пророка средь тысяч мудрых,
Но есть общенья простая радость.
 
 
За нашу удаль и бесшабашность
Славян не любят в иных пределах.
Им непонятно, а значит, страшно.
Им очень надо нас переделать.
 
 
В басах «Прощанья славянки» слышу,
В глазах печальной ромашки вижу,
Как подступает волной щемящей
Любовь к России – царевне спящей.
 
 
И почему-то, хоть это странно,
Не манят лоском другие страны,
И в мягком сердце густеет твердость.
Что это – горесть? А может, гордость
 
 
За ту, что взглядом открытым смотрит
И вопрошает, как могут те, кто
Друг друга раза целуют по три,
Терпеть, что бедность, что пошлы тексты,
 
 
Что каждый гений, а вместе гибнем,
Что всё мы знаем, но что-то ищем,
Что совесть пряча, сидим мы сиднем,
А после плачем на пепелище.
 
 
Ромашку косят, и мнут, и сушат
Цветок нехитрый, славянку-душу.
А ей не страшно, она не вянет,
Как сущность ваша, мои славяне!
 
 
Ромашка в поле, душа-славянка.
Какая сила! Какая воля!
Без песни будни, без смысла пьянка
И Куликово поле…
 

Ангел-мучитель

«Пошел к черту!» – рявкнул Олег Олегович. Помощник инстинктивно втянул голову в плечи, как если бы его сейчас собирались бить, сгреб в охапку бумаги и, врубив заднюю скорость, скрылся за дверью кабинета.

Олег Олегович Скротум, или О. О., как его уважительно и с некоторой опаской называли в офисе, с утра был не в духе. Ему нездоровилось, и на этом фоне всё казалось омерзительным. Погода, природа, работа – всё. Мельтешащие перед глазами сотрудники. Богатое убранство кабинета. Солидность возглавляемой им фирмы. Проект договора, который только что занесли. Ну а этот подхалимистый Игорь Дмитрич, которым он обычно бывал весьма доволен, в это утро предстал перед ним просто последней скотиной. Особенно эта шакалья улыбочка, этот заискивающий взгляд. И как только земля носит такого вот гаденыша, а?

Олег Олегович невольно удивился этому вопросу, так как сам год назад привел его в свою компанию – преданней Дмитрича не найти, думал он тогда, у меня глаз наметан! Но сегодняшнюю вспышку гнева О. О. страшно хотелось свалить на своего помощника, как будто от этого ему должно было полегчать.

В висках опять заработал пресс. Словно кто-то с силой сдавил внутримозговое пространство. Словно сантехник всем своим весом подналег на вантуз, снова пытаясь пробить образовавшийся засор. «Чтоб он сдох!» – заскрежетал зубами Олег Олегович, думая в этот момент скорее не конкретно о прохвосте из приемной, а про весь людской род сразу. «Надо принять анальгин, нурофен или что там еще, и как можно скорее, иначе хана», – мелькнуло в его чугунной от боли голове.

Рука потянулась к селектору. Секретарша Кристина не подавала признаков жизни. Да и странно было бы ожидать от девушки появления в офисе в 9.00, но О. О. счел необходимым мысленно присвоить ей несколько нелицеприятных эпитетов. Машинально нажалась следующая кнопка. Под ней был приклеен бумажный прямоугольник с надписью «Игорь», и гендиректор уже пожалел о том, что наорал на услужливого «шнурка».

Да он тут вообще ни при чем! Просто давление. Или недосып. Или невоздержанность в напитках. А оттого, что психанул, только еще хуже стало. И Олегу Олеговичу почему-то вдруг пришел на память эпизод из книжки Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч». Помните, там толстого противного мальчишку, ябеду и злопыхателя, джинн наказал собачьим лаем, который вырывался у него изо рта всякий раз, когда он хотел сказать что-нибудь гадкое?

Толстокожий Дмитрич без тени обиды принес начальнику таблетку и стакан воды. Закрыв глаза, О. О. постарался представить себе нечто приятное, помечтать о чем-то, пока не подействует лекарство. Но ничего, кроме шаманского заклинания, чтобы скорее прошел этот чертов спазм, выдумать он так и не смог. А боль и впрямь через несколько минут отпустила, без следа растворившись где-то в извилинах головного мозга.

Олег Олегович повеселел и моментально обо всём забыл – и про старика Хоттабыча, и про незаменимого слизняка Дмитрича, и про то, что любому человеку, даже самому состоятельному и благополучному, вдруг ни с того ни с сего может сделаться худо.

* * *

Олег Олегович Скротум был как раз тем самым состоятельным и благополучным человеком, с которым ничто и никогда не может случиться. Бизнес процветал, всё было схвачено, везде были свои люди. Роскошная квартира в центре, загородный дом-крепость, эффектная жена, еще более эффектная любовница, оборотистый сын-репортер, любимый ротвейлер… Но чтобы вся эта отстроенная и отлаженная жизнь шла так, как надо, приходилось постоянно крутиться. Придумывать разные схемы, давать взятки, откупаться от бандитов, врать жене. И еще этот с кровью отвоеванный у нашей неустроенности блаженный покой почему-то всё время нарушали разные нештатные ситуации или непрошенные гости. В этом смысле начавшееся так неудачно утро не предвещало ничего хорошего. Хотя настроен О. О. был, как обычно, позитивно и агрессивно. Надо всегда быть в форме.

В селекторе возникла Кристина:

– Олег Олегович, на проводе ваш сын.

– А-а, это ты, лоботряс? Ну, как дела? Чем живет нынче желтая пресса?

– Здорово, батя! Пресса-то борется за правду, а ей пытаются рот заткнуть.

– Случилось что? Давай выкладывай. Я же тебя, гаденыша, знаю: ты так просто никогда не позвонишь.

– Да ладно тебе, батя. Тут видишь, какое дело… В суд на меня подали. За клевету.

– Ну и правильно сделали. Ты же в своих писульках врешь, как сивый мерин.

– Бать, ты не понимаешь. Это же специфика жанра. Иначе читать никто не будет.

– Ладно, ладно, я пошутил. Не дрейфь! Отмажу тебя. Позвоню кому следует. Но чтобы в последний раз!

О. О. повесил трубку, но сделал это как-то неловко, и трубка упала на пол. Раздобревший в последние годы гендиректор неуклюже потянулся за ней, и правый бок вдруг пронзила резкая, как ножевой удар, проникающая насквозь боль. «Вот-те раз… – подумал он, согнувшись пополам. – Только этого сейчас не хватало. Сейчас, когда конкуренты только и ждут, когда я дам слабину или сделаю неправильный ход».

Парацетамол? Но-шпа? Сколько можно глотать таблетки? И что вообще происходит? О. О. в скрюченном состоянии доплелся до дивана, на котором он обычно, вальяжно развалившись, принимал посетителей, и прилег. «Сейчас всё пройдет. Просто полежу, и всё пройдет. Это почки. Песок. Камни. Надо будет заняться…»

Минут через десять боль действительно притупилась. Самое время было возвращаться к делам.

* * *

Вошел интеллигентный с виду Богомолов с проектной документацией.

– Что у тебя, мой сахарный? – Всех подчиненных Олег Олегович фамильярно величал то «сладкими», то «сахарными» – если, конечно, не входил в раж и не поносил их последними словами; самым невинным из них было прозвище «гаденыш».

– Трубы.

– Что трубы? Ты их на стройку завез?

– Мы тут, Олег Олегович, изучили характеристики предложенной продукции, посмотрели схему подводки к объекту, разводки по квартирам, образцы посмотрели…

Богомолов уже собирался было разворачивать перед гендиректором какие-то чертежи и таблицы, как его остановили слова, от которых инженеру-технологу стало не по себе:

– У тебя что, плохо со слухом? Я же сказал – брать трубы у Прощелыгина, завозить на объект и начинать монтировать. Или я должен три раза повторять? – И взмахом волосатой руки О. О. смел бумаги со стола.

– Так ведь… – замямлил Богомолов, поднимая чертежи с пола, – …трубы-то некондиционные. – И, набравшись смелости, добавил: – Сплошной брак! Они же все полопаются. В первую же зиму!

– А тебя это волнует? Слушай, ты где работаешь? В «защите прав потребителей»? Я тебе за что деньги плачу? – Распаляясь, Олег Олегович даже начал привставать из-за стола, опираясь на него могучими кулаками. Вид его был грозен.

Не успела дверь захлопнуться за оплеванным технологом, как у гендиректора вдруг начало стрелять в ухе, да так, что каждый выстрел отдавался даже в самых дальних уголках головы. Такого с ним никогда раньше не бывало. Плотная «ушная канонада» продолжалась еще какое-то время, постепенно уступив место отдельным, но всё еще болезненным «артиллерийским залпам». Однако и в «контуженном» состоянии Олег Олегович не прекращал работать.

* * *

Разговор с прорабом О. О. начал с тирады, которую здесь лучше не приводить. Вместо «здрасьте».

– Виноват. Исправлюсь. Только это какой-то бунт настоящий. Они объявили забастовку! – не обидевшись, доложил тот с досадой.

– Кто они?

– Строители-узбеки.

– Какую еще забастовку? Ты в своем уме или нет?

– Натуральную, Олег Олегович. Они требуют, чтобы им немедленно выплатили обещанное. Петицию накатали, профсоюзом пугают. Шумят, говорят, что будут жаловаться президенту. Работать отказываются!

– Жаловаться? Пусть пожалуются в миграционную службу! Там их быстренько возьмут в оборот. Посидят с недельку в накопителе и на родину поедут. Под конвоем. С билетом в один конец. Они ведь у нас, если я не ошибаюсь, нелегалы?

– Вот они и бузят! Не хотят, мол, быть нелегалами. Оформляйте нас, говорят, как положено.

Рот гендиректора скривился в некрасивой гримасе – не то от злости, не то от боли: видно, опять прострелило левое ухо. Он даже не закричал, как это обычно с ним бывало, а по-змеиному зашипел:

– Слушай сюда, прораб. Со стройплощадки никого не выпускать. Обедом не кормить. Туалеты заколотить гвоздями. Теплушки запереть. Пока не образумятся. Время пошло!

– А как быть с этой, как ее… петицией?

– Засунь ее себе знаешь куда! – взорвался О. О. – Паспорта не отдавать! Деньги не платить! Самых разговорчивых переписать! Приеду с командой крепких ребят-волкодавов, они у меня вмиг забудут идеалы профсоюзного движения. Всё, сладкий мой! Всё!

О. О. что было сил шарахнул кулаком по столу. От этого удара павшаяся под руку баночка со скрепками разлетелась вдребезги, а скрепки дождем рассыпались по столу. Странное дело, но вместе с ними разбилось на мелкие осколки и изображение прораба, уже попятившегося к выходу. Картинка в глазах у генерального словно покрылась тысячами мельчайших черточек, придавших всему, что находилось перед ним, вид потрескавшегося зеркала.

«Как будто специально все сегодня норовят вывести меня из себя! – причитал в мыслях Олег Олегович, оставшись один. – Ну ничего, сейчас всё уляжется, вот тогда и посмотрим, чья возьмет!»

* * *

Кристина просунула в дверь свою аккуратненькую белокурую головку. О. О. знал, что внутри этой головы не было практически ничего, но это с лихвой компенсировали трехсантиметровые чарующие ресницы и ярко-красный чувственный рот. Не говоря уже о формах, от одного вида которых гендиректор забывал обо всём на свете.

– К вам гость, – нежным голоском объявила Кристина. – Говорит, что он ваш школьный друг.

– Он разве записывался? У меня в графике никаких гостей не значится. Вот моду взяли! Тут вам не общественная приемная! Не-ет, пора наконец навести порядок. Где Дмитрич? Где охрана? А ты куда смотришь?

– Он говорит, что вы с ним знакомы с детства, а пришел он по личному вопросу.

– Что за ерунда? По какому такому личному? Как фамилия?

– Добролюбов. Анатолий.

– Не знаю я никакого Добролюбова. Так этому гаденышу и скажи. Обознался, скажи. Перепутал. Пусть убирается к дьяволу.

О. О., конечно же, вспомнил Тольку, с которым просидел за одной партой все восемь лет школы, пока не ушел в ПТУ. Он слышал о том, что у Толяна в последнее время плохи дела, что кредиторы поставили его на счетчик и что, испробовав всё что можно, теперь он разыскивает старых друзей в надежде одолжить деньги. Крупную сумму.

Генеральный поморщился и выкинул славного, но невезучего однокашника Толю Добролюбова из головы, как он обычно делал с проблемами, которые мешали ему жить и работать. Как у него это получалось, неизвестно. Но этот талант он развил в себе почти до совершенства. Правда, сегодня операция забывания прошла не так гладко, как всегда. Перед глазами вдруг опять поплыли радужные круги, и Олегу Олеговичу пришлось посидеть минут пять с захлопнутыми наглухо веками, прежде чем он смог вернуться к своим важным делам.

* * *

В углу за столиком гендиректора строительной фирмы поджидал мрачного вида субъект с бритым наголо квадратным черепом.

– Здорово, Сковородкин!

– Тише… Я же просил. Что за фамильярность? Я уважаемый человек, меня здесь многие знают, моя деловая репутация и положение в обществе…

– Ладно, кончай фуфло толкать. Я к тебе по делу.

– Что опять?

– Не опять, а снова. Выселяем из центра старичков. Видишь ли, несправедливо получается: занимают огромные квартиры в престижных сталинских домах, а у самих на оплату коммуналки не хватает. И съезжать не хотят. Ни себе, ни людям. Элитное жилье должно служить народу! Бабки у этого самого народа водятся, а значит – жилплощадь надо освобождать. Короче, давай им пообещаем квартиры в твоем долгострое.

– Что ты, Червонец? Нет-нет, это невозможно. С этим домом у меня кое-какие проблемы, там конь не валялся. До приемки и вселения, как до Луны.

– Ну вот и хорошо! Пока дом достроится, старички уже с копыт долой. Стало быть, никому ничего давать не придется.

– Погоди, а где же они всё это время жить будут, пенсионеры эти твои?

– Это уже моя забота. Я дело говорю, Сковородкин. В долгу не останусь, ты меня знаешь.

– Я же просил… Скротум. Олег Олегович Скротум.

– Не кипятись. Ну что, по рукам?

О. О. помолчал, прикидывая что-то в уме.

– Какова моя доля? – Тон изменился на сугубо деловой.

– Вот это другой разговор. По лимону за каждую двушку.

– Не уважаешь, Червонец. Дело-то подсудное!

– Можно подумать, что бизнес свой ты ведешь в полном согласии с законом. Добро, о цене сговоримся. Так ты не против?

Гендиректор огляделся вокруг, проверяя, не слышит ли кто их беседы. И надо же так повернуться, что поясницу вдруг парализовал страшный приступ радикулита. Он едва не вскрикнул от боли.

– По глазам вижу, что не против, – радостно ухмыльнулся бритоголовый. – Вот что, мне валить надо. Приходи в субботу в баню, там все спокойно перетрем. Ну, бывай, как там тебя теперь звать-величать – Скромный? Скрытный? Скорбный? Никак не могу запомнить.

Жутковатый собеседник ушел, оставив Олега Олеговича наедине со своей одеревеневшей поясницей. «Нет, так много работать нельзя. Совсем себя загнал». Он заказал стакан виски. Выпил залпом.

В машину забрался с трудом. Расположился на заднем сидении полулежа, так было еще более или менее терпимо. Но, на счастье гендиректора, когда водитель подруливал к офису, боль уже прошла. Слава Богу!

* * *

Много, слишком много дел у руководителя такой серьезной бизнес-структуры, какой была компания Олега Олеговича. Дела, дела. Проблемы, заботы – просто голова пухнет. На лице генерального директора проступила раздраженная усталость, когда он поднял глаза на вошедшего начальника финансового отдела Дебитова. Его мрачная физиономия и само появление в кабинете О. О. не предвещали ничего хорошего.

«Опять, гаденыш, с каким-то говном приперся», – подумал О. О., но вымучил из себя некую полуулыбку с полушуткой: