“Что же, я дома, значит-с” – сказал про себя я, – “Но ведь без подарка нельзя идти в гости, тем более к Марии, верно?”
Теперь я занялся поиском какого-то ценного подарка, который сможет порадовать Марию и который имел для меня хоть какую-то ценность. Мне хотелось, чтобы Мария помнила меня после того, как мы вернёмся в свои миры, когда уже не будет возможности встретиться и увидеть друг друга, но мало того, что мы не сможем увидеть друг друга – мы больше никогда не сможем услышать друг друга и вообще узнать о их жизни – это меня огорчало. Я бездумно ходил по дому в поисках, но никак не мог что-либо найти.
Вскоре я нашёл свои старые поэтические произведения, о которых я уже писал ранее.
– Это писал я? Какая бездарщина, но, впрочем, сойдёт. Хотя эти строки весьма неплохи, стоит отметить, – перечитывая свои стихотворения, говорил слегка тихим, внутренним голосом я.
Изначально мне хотелось выбрать именно тот подарок, который будет напоминать Марии обо мне спустя много времени после нашего возвращения в свои миры: мои рукописные стихотворения были тому примером. В этих стихах я писал о красоте ночного неба и бескрайности Вселенной, рассуждал о красивом с точки зрения физики, при этом вставляя в эти мысли некоторую рифму. Но теперь с этими стихами можно провести параллель, ведь мне и сейчас хотелось бы выйти с Марией на танец под таким же обременённым звёздами небом, наконец разрушив тот барьер, который так мешает найти способ не потерять друг друга; когда звёзды сами предаются движениям, подобно мне и Марии – таким необычным попаданцам. Совсем не раз думалось мне, что мир подчиняется лишь нам, как в теории Матрицы, лишь нам было подвластно изменение таких, казалось бы, постоянных констант физики, всех законов биологии, всей Вселенной под наш манер.
Я сложил свою тетрадь со стихами в цилиндр, предварительно оставив на ней запись к Марии: «Для памяти о Феликсе …ском (это моя фамилия)». Эта тетрадь со стихотворениями была единственным предметом, сохранившим до сих пор свою духовную ценность для меня. Когда я был моложе и только начинал писать стихи, я хранил эту тетрадь как зеницу ока, но сейчас мог доверить такую вещь Марии лишь за то, что она была рядом со мной в такой момент, в знак моей безмерной благодарности. Из дома же я вышел спустя двадцать минут.
Собиравшаяся упасть ночь придала небу необычный рыжий отлив на границе с видимым горизонтом, а с другой стороны этого горизонта волной надвигалась фиолетовая темнота, каждый раз необычно меня удивляя своим явлением. В такие моменты всё кажется волшебным, но лишь на миг, ведь последний солнечный луч, сдерживающий на плечах эту темноту, наконец сдаётся, а ночь, пользуясь этим моментом, вступает в свои права. Вновь начавшийся снег падал мне на лицо, накрывал землю своим полотном. Холодно не было, напротив, становилось тепло от одной лишь зимней атмосферы, которую я жду из года в год, из-за которой грущу, ведь она имеет свойство прекращаться в конце любимой зимы.
Дорога к Марии мне казалась несоизмеримо долгой: намного дольше, чем она была ранее. Окна в маршрутке были занавешены, я не обращал внимания на то, где проезжаю. Я решил пробиться к окну через, казалось, бесконечную толпу людей, стоящих стеной передо мной, и отодвинуть ткань, занавешивающую окно, за которым, пробившись, я так ничего и не увидел. Картина за окном вмиг окрасилась в самые экзотические смешения фиолетового и синего оттенков, но это была точно не краска – это вновь был самый настоящий космос.
– «Кажется, очередной разлом» – промчалось в моей голове.
Вокруг меня стало как-то свободно. Оглянувшись, я заметил, что толпа людей исчезла.
– «Как же… Если это тот самый автобус, что вернет меня обратно…» – задыхаясь в панике, диссонировал мой внутренний голос.
– Не может быть! – со всей мощи ударяя по стеклу, вскрикнул.
Реакция на мой удар была незамедлительна: стекло разбилось, а через секунду превратилось в песок, ровно так же, как и автобус. Космос вокруг меня не позволял дышать, всячески препятствовал этому, но среди бесконечного космоса я смог видеть издали приближающийся тёмный объект, темнее которого, как мне казалось, ничего не бывает. Оно становилось всё ближе, а я, будучи застрявшим в невесомости, всё-таки пришёл в движение. Но я становился всё ближе. Оставшись беспомощным, дыра затянула меня в себя. Но, попав туда, я смог увидеть необычный свет, исходящий из глубины. Спустя момент всё это растворилось без следа, а я обнаружил себя лежащим на плитке подле автобусной остановки. Снег падал мне на лицо.
Я встал с заснеженной уличной плитки и, отряхнувшись, вернул себе сознание. Возле меня стояли люди:
– Что с вами?
– Всё в порядке?
– Вам нужна помощь?
– Я в порядке, спасибо за беспокойство…
Вокруг меня находился всё тот же мир: поведение людей, всеобщая его внешняя составляющая, даже погода была неизменна – это показывало, что я не совершил перемещение, хоть и был близок к критическому состоянию.
Время суток действительно близилось к вечернему, а я, в свою очередь, близился к дому Марии. Уличные вывески магазинов и их витрины загорались самыми разными цветами, что существовали в мире, и освещали собой весь город по мере того, как я к ним подходил. Любой художник приметил бы весь этот контраст цветов и захотел бы его навеки запечатлеть, дабы передать ночную красоту дневной жизни, показать ей, насколько ночь хороша. Окна квартир в жилых домах заполнялись тёплым уютным светом. Несмотря на спустившуюся ночь, людей на улицах меньше на становилось, а, напротив, их количество лишь росло. Но эти люди совсем отличались от тех, что проходили по этим же улицам ночью: вечерние прохожие были в среднем моложе тех же дневных; но вечером эти люди становились более примечательными – уже не думалось о них, что они – очередной обыденный человек. Вечером люди облачались в свои самые яркие и красочные наряды, некоторые из них брали с собой музыкальные инструменты (видимо для того, чтобы выступить в какой-нибудь группе людей по интересам). Некоторые же из этих музыкантов были узнаваемы, потому что зачастую играли свою музыку на популярных улицах города, где присутствовал постоянный поток людей (уж музыканты-то знали, где их услышит большинство). Мне показалось, что именно музыканты никак не изменились после моего перехода из одного мира в другой: они по-прежнему любили музыку, людей, своих слушателей. Даже в моём мире музыканты казались для меня надеждой на спасение общества, ведь именно им была представлена возможность вновь сплотить людей, избавить людей от чёрствости друг к другу. Лишь музыканты были неизменны между этими мирами.
Даже после того, как я покинул автобус, время продолжало тянуться до бесконечности. Быть может, это был эффект этой Вселенной, а может быть, это лишь мой разум пытался обмануть меня самого. Мне трудно было воспринимать тот факт, что этот мир, в котором прямо сейчас нахожусь я и, параллельно мне, существует Мария, должен разрушиться в скором времени – завтра, что говорило о том, что времени у нас с каждой секундой становилось только меньше: секунда становилась всё большей долей от всего оставшегося времени, но никто не может на это повлиять, кроме, само собой разумеется, массы других планет. Хоть мне и Марии подчинялись все константы физики, время всё так же оставалось неподвластно. Верить в такое абсолютно не хотелось, но пропасть, подобно этому миру, мне тоже не хотелось. Страшно было представить, как бы я жил далее, зная, что Марии более не существует. Стоит повториться, что Мария действительно выполняла роль ангела для меня, что спустился с небес, чтобы помочь мне, поэтому если забрать этого ангела, то весь мир для меня вновь станет лишь бременем, которое я должен буду нести через жизнь. Эти мысли немало влияли на меня, но влияли не самым лучшим образом, но вдаваться в депрессии я не решался.
Глава VIII. Утопия
Вскоре высшие силы этого измерения решили снизойти до меня, и вершина своеобразного Олимпа – дом Марии – предстала передо мной. Раньше мне не приходилось быть внутри дома Марии, ближе всего к нему я находился, когда стоял рядом с ним, ожидая Марию, поэтому этот момент становился для меня особенно волнительным. Впрочем, откровенно говоря, в гостях я бывал крайне редко (да и не просто так, а по делу). Во время моего восхождения «на Олимп», я начинал замечать, как некоторая дрожь проходила через меня, как электрический импульс мгновенно проходит через человека, заставляя его ощущать реакцию его же волос на движение электронов и накопление зарядов; скорее всего, такая реакция моего организма была вызвана волнением, сама собой. Чем ближе я находился к дому Марии, тем больше я волновался, соответственно, начинал ощущать всё большую дрожь. И вот наконец я стою перед домом, вхожу в него и вижу перед собой «палату» самого «божества», но, кажется, божества лишь для меня. Я постучал в дверь. Ответ не заставил себя долго ждать: хозяйка сию минуту отворила мне дверь, полная радости и красной краски на щеках.
Гостеприимству Марии можно было лишь завидовать, но мало этого: сам приём был довершён самым светским обращение даже с таким гостем, как я (ведь я не считал себя особенно привилегированным). Нельзя было найти даже одного упрёка как в приёме хозяйки, так и в обстановке в доме: всё было бесподобно красивым и уникальным, чего не встретишь в других домах. Соблюдение всех правил, предписанных этикетом, аналогично было безупречным. Могло создаваться такое впечатление, что движения Марии имели некоторую нотку аристократизма: осанка Марии была замечательно здоровой (раньше я не мог этого заметить в полной мере, потому что её верхняя одежда скрывала весь контур позвоночника, но даже не рассматривая его, я всё равно был восхищен, не говоря уже об этом в данный момент); всё это меня умиляло и восхищало в Марии всё больше и больше.
На самом деле, в моё время настоящих аристократов практически не было, но похожие на них люди всё же имелись, но их было настолько мало, что можно было смело вынести предположение, что в маленьких городах, где значительно меньший уровень просвещения людей по сравнению с моим городом, по-настоящему благовоспитанных людей не было вовсе. Себя самого я мог признать благовоспитанным человеком, но этого воспитания точно недоставало до статуса «светского» человека. Я всегда находился в поиске умных и воспитанных людей, которые действительно отличаются от тех обывателей, коими является каждый второй участник социального общества в моё время; из-за чего я был знаком с многими людьми, которые поначалу мне казались таковыми, но впоследствии, после того, как и узнавал их глубже и понимал, что уровень их воспитания много далёк даже от моего, показывали обратное. Затем же я просто бросил все попытки найти такого человека, пуская дело «на авось», как говорится, потому что даже самый воспитанный из тех людей человек меня в итоге разочаровал; таких людей нельзя найти – они сами находят тебя, когда ты в них нуждаешься, в обратном же случае все эти поиски априори обречены на провал и лишь попусту тратят моё драгоценное время. Теперь же такое обхождение Марии со мной вновь зажигало то пламя надежды, что угасло уже давно. Впрочем, наше лирическое отступление себя целиком и полностью изжило, поэтому, думаю, стоит вернуться к нашему повествованию.
В доме Марии было чрезвычайно уютно, да настолько, что я свыкся с обстановкой в гостях в первые же минуту моего пребывания здесь и чувствовал себя как дома. В голове я старался не упускать план действий, дабы ни в коем случае не допускать пресловутых неловких пауз, которые могут значительно подпортить вечер.
– Изволите чаю, мой дорогой гость? – предложила Мария.
– Да, пожалуй, почему бы и нет?
– Тогда подождите пару минут, чай скоро будет, а пока что проходите в гостиную комнату, вот сюда (Мария указала мне на большую двустворчатую дверь).
Пожалуй, стоит уделить немного внимания самой комнате, пока Мария готовит чай, а мне, в свою очередь, просто нечего делать. Помимо того самого уютного тёплого света, издаваемого неведомым мне осветительным прибором, находились и другие предметы интерьера: я сидел на крайне удобной, как мне показалось, софе, которые часто располагают у себя люди, у которых я бываю в гостях (удивительное свойство эта софа приобретает, когда ты пребываешь гостем: софа становится слишком мягкой, что на ней хочется заснуть сию минуту, но, по приходу домой, абсолютно такой же диван становится по твёрдости не лучше большого камня); под моими ногами находился приятный меховой ковёр, который дополнительно согревал зимой и неплохо сам по себе украшал квартиру, являясь плюсом к уюту; прямо перед моими ногами на ковре стоял кофейный стол, совсем небольшой, но даже в таких масштабах немало показывал своё величие, будучи деревянным; затем на стене напротив меня я приметил удивительную картину: это было что-то абстрактное, необычное для стандартного человека, но почему-то такие картины подсознательно игнорируются, кажется, воспринимаясь чем-то обыденным и не стоящим внимания мозгом, но по какой-то другой причине люди вешали именно такие картины у себя в доме, но эта картина явно чем-то отличалась от всех других мне известных, но чем конкретно – неясно; с правой стороны от грани софы стоял книжный шкаф, который тут же меня заинтересовал более всего остального в этой комнате, ведь всегда было интересно знать, чем интересуется твой собеседник, а если собеседник – Мария, то в моём случае любопытство утраивалось; Мария соблюла чистоту, порядок и уют даже здесь: расположение книг на полках определялось по их принадлежности к тому или иному жанру и автору, что делало их местонахождение интуитивно понятным, а само эстетическое удовольствие от созерцания сих порядков приводило глаз в радостное исступление. Сам же я таких расстановок у себя дома не достигал, потому что в любом случае ничего не мог найти, а когда же всё было разбросано в хаотичном беспорядке, я, напротив, находил вещь скорее; книги в основном принадлежали к жанрам классической литературы, которой я был ценителем и которую часто перечитывал, в надежде узнать что-нибудь новое о персонажах и о сюжете в целом, впрочем, в схожести вкусов Марии с моими я не сомневался; совсем забыл упомянуть о длинной, с комнату длиной, тумбе, которая, судя по всему, стояла здесь слишком естественно, что казалось, словно она и не предмет мебели вовсе. Человеком я считал себя тактичным, поэтому вторгаться в тумбу и изучать её без ведома владельца я не стал бы при всяком желании. Занавес слева от софы скрывал собой окно, но одна половина тюли была собрана так, чтобы была видна часть дороги к её дому, точно небеспричинно. Пока я был занят рассматриванием комнаты, я не заметил, как вошла Мария с двумя чашками чая в руках, но к чаю я притрагиваться не спешил, потому что, из-за своей застенчивости, ждал этого от Марии, которая, в свою очередь, ждала этого от меня.
– Спешу заметить, у вас довольно уютная комната: всё так аккуратно расставлено, глаз буквально радуется.
– Благодарю, конечно, – смутилась Мария, – но мне она уже так надоела за эти годы, а что-то беспрестанно менять я, честно говоря, устала.
– Тяжело не завидовать вам; я бы жил в этом месте годами, что уж там говорить, а каждое утро бы встречал, радуясь этой красоте и этому уюту.
– Как же вы мне льстите! А вы подхалим эдакий! – усмехнулась Мария.
– Но ведь правду говорю! – говорил я. – Я невольно засмотрелся на вашу книжную полку: вы, значит-с, любитель философии Достоевского?
– Мне трудно назвать себя полноценным любителем, потому что постоянно «перепрыгиваю» от одной книги к другой, даже не прочитав до конца предыдущую, но книги этого автора мне действительно нравятся, нечего таить.
– Ранее я тоже имел радость читать. Его Бесы мне особенно нравились за безупречный сюжет, за продуманных до мелочей персонажей и за слишком полное описание всей картины, из-за чего аж возникает ощущение, словно ты лично присутствуешь там.
– Это уж правда, – ответила Мария. – Я уже давно наслышана об этой книге, издавна знала, что она такая «полная», если, конечно, можно так выразиться.
– А еще заметил, что вам нравится фантастика, верно?
– Да, это так: иногда хочется просто уйти от реальности и погрузиться в красочный мир фантастики, где всё такое неординарное и удивительное для нас.
Ещё больше времени мы потратили, обсуждая самые разные книги, которые находились на полке Марии, поднимая на поверхность самые интересные философские вопросы, чтобы и над их пониманием взять верх. Становилось заметно, что периодически Мария терялась и невольно краснела, что проявлялось при каждом моём вопросе, который, судя по всему, возникал от страха дать не такой ответ, какой она ждёт от самой себя, не желая меня обижать неправильно составленным предложением. Я замечал это, из-за чего начинал предпринимать некоторые меры по снижению уровня её смущения: я старался подолгу не устремлять свой взгляд прямиком в глаза Мария, дабы не смутить её окончательно. Так и не решив, куда же отправить свой обременяющий на смущение взгляд, кроме как на Марию, я решил вновь осмотреть комнату: к моему небольшому удивлению, в ней совсем ничего не изменилось, не считая, конечно, появление в ней самой хозяйки.
– А вот у этой картины, – Мария указала на картину, что висела на стене напротив меня, – очень интересная история; если вы хотите, я могу рассказать чуть подробнее, – заметив мой блуждающий по комнате взгляд, с неизвестно откуда взявшейся робостью констатировала Мария.
– Да, конечно интересно! – сказал я. – Я ещё раньше заметил эту картину, но даже никак не задумывался о заложенным в неё смысле.
– Эта картина – оригинал, то есть не копия, то есть написана на вполне обычном холсте весьма обычными красками; суть заключается в том, что моя бабушка всегда была заинтересована художественным искусством и с самого детства мечтала написать свою собственную картину; эта картина – одна из первых её работ, которую она реализовала, будучи в очень юном возрасте, но даже спустя года она смогла сохранить её подлинность. Спустя несколько лет после начала своей деятельности она стала настоящей художницей, а за её заслуги её смогли принять в общество других художников-современников, но даже самых заслуженных из них она смогла обойти по красоте и смысле своих, казалось бы, бессмысленных картин. Теперь же бабушка решила передать мне все картины, которые когда-либо писала, чтобы я смогла их не допустила их забвения, так скажем.
В этой картине действительно прослеживалась некая идея. Преобладающие и второстепенные цвета хоть и были очень яркими и насыщенными, но они каким-то неведомым образом гармонировали друг с другом. Казалось, что здесь присутствовали все цвета палитры понемногу, но в переливе цвета не становились «грязными», как ожидалось, из-за чего картину глаз обывателя счёл бы идеальной. Картина мысленно делилась на две части: краски в правой части картины были более неординарными и экзотическими, возникало их обилие, нежели в левой части, где преобладал жёлтый цвет, но отличалось другими элементами – рыжими, словно поляны, засеянные пшеницей, прямоугольниками. А цвета, переливаясь, создавали необычные реки, из-за чего эксцентричный переход придавал цветам взаимную гармонию. Сама по себе картина напоминала собой вид сверху на леса, поля, реки и озёра, но в каком-то очень абстрактном виде, но этой картине можно было действительно подивиться.
– Безупречная работа! – растягивая каждый слог, с восхищением возопил я.
– Многим другим людям, не художникам, не нравятся её картины, они говорят, что, дескать, это всё какая-то бессмыслица и они наотрез отказываются включать свой скудный разум, чтобы её наконец понять, – в речи и мимике Марии можно было проследить слегка заметную нотку гнева.
– Ну-с, они неправы, ведь им попросту не дана никакая физическая возможность понять суть этих картин, поэтому могут лишь критиковать, – подыграл я гневу Марии.
– Честно говоря, у меня есть ещё и другие картины, которые считаются “менее удачными”, нежели эта, которые почти никто и не видел. Если вы действительно думаете, что эта картина хороша, – Мария указала глазами на стену, где висит картина, – то я хочу вам показать и остальные.
Радость заполонила меня в этот момент: я был доволен тем, что Мария таким образом оказывает мне своё доверие. Мы встали с невероятно удобной для обычного предмета мебели софы и пошли в ту часть квартиры, которая была мне неведома: дверь изначально была заперта, поэтому узнать о наполняемости комнаты мне было не дозволено, но сейчас такая возможность появилась. Мария с трудом отперла замок, судя по всему, эту дверь давно никто не открывал, но вскоре замок поддался, и дверь в, по-видимому, кладовую была открыта. Перед нами открылась пустоватая комната, которая была менее всего уютна, по сравнению с другими помещениями, как, впрочем, было принято в любой кладовке. На полу, у ног, стояли картины, накрытые полотнами против пыли, которая могла бы и исказить краски, а, следовательно, испортить произведение искусства. Мария стянула ткань с картин, открывая их для моего взора. Картины были так прекрасны, что слепили мой взор. Жанр картин родственницы Марии не ограничился абстракционизмом: несколько натюрмортов описывали вазы с фруктами, словно эти вазы были настоящими и стояло передо мной, давая возможность выбрать любой фрукт из тех экзотических, что были изображены; невероятные по реалистичности пейзажи, изображения людей – всё это в совокупности доказывало талант художника.
– У меня просто нет слов! Это… это невероятно! Истинные произведения искусства, но почему же вы повесили на стену именно ту картину, если здесь имеется столько других не менее красивых картин.
– Моя бабушка, признаться, была до ужаса скромным человеком, что сильно влияло на её деятельность художника: она не продавала своих картин, она даже боялась их показывать на публике, когда только начинала свою карьеру художника. Большинство картин, как можно догадаться, не увидела выставка, вместе с этим эта прелесть так и не получила свою толику внимания. Ох, сколько же невероятных полотен сгорело в камине, как же жаль.
– Действительно, история, что про картины-то, кошмарная, а ради чего все-таки? – отвечал риторикой я.
О чае, любезно дожидающегося нас, оба забыли, занятые обсуждением всех тех вышеописанных тем, поэтому нам пришлось пить чай остывшим, но от этого он не стал горче ни на тысячную долю; впрочем, чай быстро на этом себя исчерпал.
Солнце уже давно зашло за горизонт, а луна своим полным диском освещала наши города, заменяя собой уличные фонари. Свет в соседских окнах гас один за одним, люди плавно переходили ко сну. Кажется, сейчас было не время уходить, ведь вечер даже не достиг кульминации, но и не пошёл на спад, да и Мария, судя по всему, не спешила спать и меня провожать из дома. Мы не решили уподобляться людям, что жили в квартирах близ нас, то есть соседям. Мы беспрестанно говорили на разные темы, резко переходя с простой темы на сложную, а со сложной вновь на простую. Вскоре время, воспользовавшись нашей увлечённостью, перескочило за полночь, и наступил тот пресловутый день X – наш последний понедельник. Откровенно говоря, мне хотелось, чтобы этот мир стёр двадцатое ноября, а не мои вещи из карманов, когда я попадал в разлом, но мир почему-то моими советами пренебрегал. Кажется, на улице прошёл дождь? Но это нас не беспокоило, ведь мы говорили о том, что стояло в своеобразной иерархии волнующих тем много выше какого-то обыкновенного дождя. Время вновь шло неумолимо быстро.
– Смешная история, – смеялась Мария с того, что я ей рассказывал.
– Чёрт, совсем мало времени остаётся… – крайне резко изменилось настроение Марии.
– А верно… Но до рассвета лишь недолго, а там поглядим.
Небо начинало заливаться синевой, но солнце еще не явилось, а я и Мария ждали его первых согревающих лучей, сидя на подоконнике у окна друг подле друга. Всё, что нас интересовало, мы уже обсудили, и теперь же нам ничего не оставалось, кроме как безмолвно наблюдать за нарастающим кругом яркого солнца. Наконец, синь затмила собой всю ночную мглу, но, право, уже нехорошо было умалчивать о моём невероятном настроении в это утро. Создавалось впечатление, что ничего уже не могло испортить эту ночь, даже сам внезапно появившийся Воланд, но он, к счастью, всё же не явился. Вместо же Воланда к нам явилось нечто похуже Сатаны – сегодняшний день календаря. Пресловутое двадцатое число одиннадцатого месяца вступило в силу в течении времени, в календарях, в сознаниях людей. Последние звёзды догорали, отпуская к нам свой последний луч, а бесконечная ночь достигла своего конца с первыми лучами холодного предзимнего солнца, а я и Мария следили за каждым этапом становления этого дня.
Я сидел, чуть ли не вываливаясь в окно, а подле меня сидела Мария, но на этот раз не так близко к его краю: она, подобно мне, наблюдала за залитым розовым заревом небом в рассвете дня, как загоралось наше постоянное солнце. Никому из нас спать не хотелось вовсе, словно мы изначально были лишены такого чувства. Догорающие звезды забрали вместе с собой всё волшебство минувшей ночи, её атмосферу, её идиллию, но не оказав на нас ни малейшего негативного воздействия. Моя голова была пуста, а мысли – ясны, как никогда ранее; почему-то в самый волнительный день я был наиболее спокоен, слишком странно. Кажется, и причина на это нашлась: мне не хотелось отправить и этот момент в бездонный омут забвения, поэтому цеплялся за него всем, чем только мог, поэтому на глупое волнение у меня не было физической возможности, но всё-таки больше всего я не хотел отпускать Марию, признаюсь. Я сидел на подоконнике, сгибая ногу в колене, а Мария, казалось, сидела как-то неуютно, словно ей на сиделось на месте и ей приходилось заставлять себя сидеть хоть как-то, Я вновь украдкой поглядел на Марию, но вместо неё заметил лишь прекрасную девушку, почему-то багряную, будто рассвет за окном. Было замечательно, как какое-то слово пыталось вырваться из её уст, но Мария усердно старалась подавить и это желание, всё больше краснея. Я форсированно доводил своё удовольствие от момента до максимума, ведь понимал, что вскоре буду по нему скучать, жалея обо всём, чего я так и не сделал (такого было много, но хоть какие-то тайны должны у меня остаться, верно?); возле меня сидела девушка моей самой сокровенной мечты и наблюдала за солнцем вместе со мной – такая утопия для меня, но которая смогла стать явью. Но резко в нашей атмосфера случилась метаморфоза: я вновь украдкой поглядел на Марию, но, даже не успев разомкнуть свои глаза, я почувствовал самый необычный вкус, которого никогда нигде не ощущал и который никогда не мог себе представить – такой был вкус у губ невероятно робеющей, красной с повышенной средней температурой тела Марии, но спустя половину секунды вся робость в момент исчезла, а все недомолвки перестали быть “-недо”, наши теории и загадки были разгаданы, а туман застенчивости рассеян. В такой момент Мария была самым прекрасным человеком в истории всей Вселенной, а пейзаж за окном, внезапно оказавшийся за спиной Марии, расплывался, делая всё больший акцент на красоте Марии. Её глаза цвета неба превратились, казалось, в целый космос, что в них хотелось утонуть. Теперь же Мария не смущалась, когда я смотрел ей в глаза, ведь она делала абсолютно аналогичные действия, смотря в мои глаза. Наш вес стал ничем, и теперь же мы левитировали в такой неизмеримой и вечно расширяющейся, словно моя любовь (теперь же я сумел понять, что же за чувства всё время преследовали меня после попадания в этот мир), Вселенной, держась за руки и сливаясь в бесконечном, заставляющем наше четвертое пространство времени стоять на одной и той же координате, поцелуе, как те самые романтики, коими часто описывают своих персонажей писатели, стараясь добавить в свою книгу каждый аккорд своей души, давая читателю прочувствовать любую ноту в чистоте этого сложного звука. Наши лёгкие, кажется, уже не получают воздуха целую вечность, но, погодите, прошла всего секунда? Мы, кружась в танце инерции в полной безгравитации, пересекали Вселенную: мы видели луну вблизи, мы сумели побывать в центре Млечного Пути, который ничем не отличался от того, к которому я привык за долгое время своей жизни в привычном, но в таком неполноценном без Марии мире, мы смогли посмотреть на каждую достопримечательность в каждом рукаве нашей Вселенной и, наконец, покинуть границы дозволенного, побывав в галактике Андромеде, разумеется – это мы действительно видели своими собственными глазами. Но эти тридцать секунд или даже минута прошли, оставшись незамеченными даже в вечности остановленного течении времени, звёзды за нами гасли, один за одним, пока не настала полная безмолвная темнота, а время не вернуло свой привычный ход. Поцелуи были такими неординарными и отселе обыденными, что слов для обсуждения сих событий у нас так и не нашлось. Ma chère amie14 теперь же сидела, в задумчивости, как бы и в забытьи, но никак не смущенная нашим недавним поцелуем; мне не пришлось самостоятельно её выводить из облаков, чтобы напомнить о том, что наши часы вместе были действительно сочтены, что последнее тиканье этих часов случится совсем скоро, ведь другие часы в комнате, которых я не заметил, пробили ровно десять раз, что само собой вбивало в нашу голову память о своём обстоятельстве, которые до этого момента были потеряны в том бесконечном космосе.
Вероятно, наше путешествие в космосе было ничем иным, как очередным разломом – реакцией этого мира на такие события. Я довольно часто замечал различного рода странности, когда я и Мария проводили время вместе: пропадала та мелочь в кармане, которая вечно находилась там; испарялись люди вокруг нас, словно знали, что нас не стоит беспокоить. Всё же этот мир оставался для нас более неизведанным, нежели понятным, но у нас не было иного выбора – нам лишь оставалось адаптироваться к жизни здесь, но, когда казалось, что мы полностью привыкли и даже сумели забыть о том, что так было не всегда, нас начинали преследовать разломы и многие другие, для нас неясные вещи. Мария за эту неделю слишком сильно интегрировалась в мою жизнь, что стала её неотъемлемой частью. Представить то, что должно будет случиться через какую-то пару часов (это время уже ничего не значило, оно было ничем) мы будем вновь жить своей рутиной, насильно делая вид, что не знаем друг друга, ведь эти воспоминания только оставляют царапины на уже уничтоженном сердце, которое еще работает, но уже не ощущает ничего, кроме очередного толчка крови в артерию. Согласиться с такой перспективой я не мог, ища любой компромисс с этим миром.