Война роз. Книга 2. Троица

Граф выждал паузу, наблюдая, как сказанное им воспримет сын. Тот лишь хмурился с глазами, забившимися под навес лба – строптивый, уязвленный. Граф Перси, рассеянно и насмешливо мотнув головой, продолжил:

– Завтра у Невиллов свадьба в Таттерсхолле. Клан твоей матери, как видишь, думает заловить в свои сети очередную рыбку. Будет там и этот павлин Солсбери: ну а как же, сын женится. Настрой у всех благодушный, новую невесту после венчания они думают повезти к себе в Шериф-Хаттон, где у них родовое гнездо. Это до меня донес верный человек, шкурой рискнувший, чтобы доставить весть вовремя. За это я ему, кстати, хорошо заплатил. Так вот слушай меня, Томас. Со своего свадебного пира они отправятся кто пешком, кто верхом, не торопясь, в беспечном настроении, средь погожего летнего дня. А на пути, Томас, их встретишь ты. И, махнув прямиком на ту процессию, перебьешь всех до единого. В живых никого не оставлять. Таково мое повеление. Ты его понял?

Провинченный буравчиками отцовых глаз, сын нервно сглотнул. Граф Солсбери был материным братом, а его сыновья доводились Томасу кузенами. Он думал, что старик пошлет его на какую-нибудь побочную, более слабую ветвь древа Невиллов; никак не на корень самого главы клана. Поступить как велено значило нажить кровных врагов больше, чем он пока нажил за всю свою жизнь. Тем не менее он молча кивнул, не в силах полагаться на свой голос. Между тем граф, вновь видя слабость и нерешительность сына, неприятно, горько дернул губой.

– Отпрыск Солсбери сочетается браком с Мод Кромвелл. Ты знаешь, что ее дядя удерживает под собой исконные маноры Перси, отвергая мои на них притязания. Сдается мне, что мои владения он намеревается отдать в виде приданого Невиллам; что они теперь набрали такую силу, которая заставит меня отказаться от всех своих исков и тяжб. И вот я посылаю тебя явить им справедливость. Показать им власть и силу, которую дерзко попирает Кромвелл в расчете найти тень чужого покровительства, в которой якобы можно укрыться! Так что слушай меня, Томас: бери семь моих сотен и перебей в том кортеже всех до единого. Убедись в том, что среди мертвых находится и племянница Кромвелла – сделай это непременно, чтобы я мог слышать имя Мод в причитаниях ее дяди, когда мы с ним встретимся в следующий раз при дворе короля. Ты понял?

– Конечно понял! – ответил Томас крепнущим голосом, чуть ли не с вызовом.

Чувствовалось, как руки при взгляде на отца предательски подрагивают, но очередной глумливой ухмылки старика он сносить не собирался. Так что отказу не быть. С принятием решения он поджал челюсть, стиснув зубы до боли в голове.

За спиной у Томаса послышался стук в дверь – настолько неожиданно, что оба вздрогнули как два схваченных с поличным заговорщика. Чтобы дверь открылась, Томас посторонился и в следующую секунду мертвенно побледнел: на пороге стояла мать.

Отец весь подобрался; встал, выпятив грудь.

– Ступай же, Томас, – метнул он глазом на дверь. – Добудь честь. Не посрами себя и своего семейства.

– Останься, Томас, – властным холодным голосом велела мать.

Зажатый будто в тисках, младший Перси замешкался, но затем, упрямо нагнув голову, проскользнул мимо матери и порывисто зашагал прочь.

Наедине графиня Элеонор Перси резко повернулась к своему мужу:

– Я вижу, твои стражники и солдаты спешно вооружаются, скрывая цвета Перси. А теперь еще и мой сын проскакивает мимо меня с поджатым хвостом, как отведавшая плети дворняга. Видя все это, позволю себе спросить: что ты нашептывал ему на этот раз, Генри? Какие козни опять затеял?

Граф Перси сделал глубокий вдох, не скрывая торжествующего тона.

– Так получается, ты не подслушивала под дверью, как дворовая девка? – весело изумился он. – Я прямо-таки удивлен. А насчет того, что я затеял, – не твоего ума дело.

С этими словами он попытался протолкнуться мимо во внешний коридор. Но не тут-то было: Элеонор встала на пути и в попытке остановить уперлась мужу рукой в грудь. Граф на это грубо сгреб ее пальцы пятерней и сжал так, что женщина вскрикнула. Он стиснул еще сильней, другой рукой удерживая ее за локоть.

– Прошу тебя, Генри, – страдальчески выдавила Элеонор. – Моя рука…

Он сжал еще, отчего женщина поперхнулась воплем. В коридоре граф Перси завидел спешащего на крик слугу и свирепо пнул створку, чтобы дверь захлопнулась. Хнычущую жену он согнул чуть ли не вдвое, продолжая стискивать ей ладонь и руку над локтем.

– Сделал я не более, чем твои Невиллы сделали б со мной, будь на то их воля, – с елейной нежностью пел он ей на ухо. – Ты думала, я допущу, чтобы твой брат поднялся над домом Перси? Канцлер, а теперь еще и советник герцога Йоркского угрожает всему, что я собой являю и что вынужден защищать. До тебя это доходит? Тебя я взял, чтобы ты произвела мне сыновей, плодородная невиллская невеста. С этим ты справилась. А теперь не смей ни единого вопроса задавать мне о том, что делается в моем доме. Ты поняла? Ни е-ди-но-го!

– Пусти. Ты делаешь мне больно, – корчась от гнева и боли, тем не менее упорствовала Элеонор. – Ты видишь врагов там, где их нет. А напускаясь на моего брата, Генри, ты обрекаешь себя на смерть. Ричард убьет тебя.

Негодующе крякнув, граф Перси с веселой злой легкостью приподнял и швырнул жену через комнату, где она распласталась на полу, и, прежде чем она успела подняться, навалился сверху – весь лиловый, натужный, – с бычьим ревом раздирая на ней неподатливое платье и обнажая кожу. Дергаясь от рыданий и судорожных усилий, женщина пыталась высвободиться, но граф в гневе был адски силен и, невзирая на красные царапины от ногтей на своих руках и лице, одной рукой прижимал жену к полу, а другой выдернул из штанов ремень и, сложив в короткую плеть, размашисто ударил им по изысканной белизне спины Элеонор.

– Не смей… так… со мной… говорить… в моем… доме, – раздельно и зло приговаривал он, нанося хлесткие удары, такие же громкие, как всплески ее стенаний. В комнату никто не входил, хотя усердствовал Перси достаточно долго, пока жена наконец не смолкла и не перестала сопротивляться. Из длинных набрякших рубцов сочилась кровь, окропляя тонкую ткань одежды; Перси хлестал уже реже, с отдышкой, делая перерывы на то, чтобы смахнуть с носа и лба крупные бисерины пота прямо жене на кожу. Наконец он с мрачным удовлетворением снова нацепил ремень и оставил жену рыдать, бросив ей из учтивости покрывало.

Слуги отворили дверь во двор, где шло построение, и стоило Томасу Перси – барону Эгремонту – выйти наружу, как на него словно гром среди ясного неба обрушился деловитый галдеж сотен людей – шум, от которого тревожно екнуло сердце. С некоторым раздражением Томас отметил, что люди его собственного эскорта уже здесь, подкупленные отцом и безропотно ждущие появления хозяина. Одни держали его доспехи и оружие, другие в это время пытались удержать на месте Балиона – здоровенного боевого коня вороной масти, купленного годом ранее за разорительную сумму. Похоже, отец в исходе недавнего разговора не сомневался. Приближаясь в общей сутолоке к своим, Томас озабоченно хмурился, вбирая в себя всю сложность и разноликость картины. А поверх всего этого до слуха доносился хотя и отдаленный, но заполошный визг матери, к которой сейчас определенно прикладывал руку отец (ну прямо свиноматка под ножом мясника). Это вмешательство в и без того нелегкие мысли лишь усугубляло раздражение. Томасу было сподручнее смотреть себе под ноги, чем сносить нежеланное соприкосновение с чужими глазами. С каждым новым стоном и воплем кто-то склабился или, наоборот, хмурился, а неловкость Томаса за мать только росла. Подъем семейства Невиллов ел старика буквально поедом, выжигая его изнутри подозрениями и приступами слепого гнева, хотя в таком возрасте графу больше должно быть присуще тихое житье в свое удовольствие, с постепенной передачей владений своим сыновьям. Когда вытье начало мало-помалу стихать, Томас поднял глаза на окна отцовых покоев. Запускать свои помыслы в действие за дни и даже недели до того, как удосужиться хотя бы известить о своих намерениях сына, было для старика обычным делом.

Быстрыми четкими движениями Томас освободился от кожаного нагрудника и плаща, оставшись посреди двора в одних штанах и короткой котте, уже с темными полукружиями пота под мышками. Здесь понятия о стеснении отсутствовали: десятки молодых людей с веселой бранью и перекрикиванием приплясывали на одной ноге, не успев надеть стальной башмак, или взывали еще о каком-нибудь элементе своего боевого снаряжения, по ошибке уплывшего в какое-нибудь другое воинское расположение. Томас взгромоздился на высокий табурет и терпеливо сидел, пока слуги облачали его вначале в гамбезон с ватным подбоем, а затем поочередно крепили петлями и завязками каждую из частей персонального доспеха. Все подходило по размеру и было ладно пригнано, пускай даже царапины и вмятины на панцире были получены на турнирах, а не в бою; все равно набор хороший, пригнанный в деле. Поднимая руки для надевания панциря, Томас гневливо воззрился на следы от железного мочала, которым какая-то кухарка оттерла благородный герб Перси так, как оттирают сажу с горшка. Был полностью стерт и сине-желтый щиток на шлеме. Выгнув шею, Томас придирчиво оглядел подаваемый меч и тихо ругнулся: изящный эмалевый знак на гарде был предусмотрительно сбит – безусловно, по указанию отца; а ведь этот меч неразлучно находился при своем хозяине с самого двенадцатилетия, когда был торжественно поднесен ему, тогда еще отроку. Смотреть на изувеченное оружие было попросту больно.

Постепенно доспехи были надеты; Томас встал, блаженно чувствуя свою силу и неуязвимость, дарованную броней. Теперь уже не младший сын, последыш в семействе, а барон Эгремонт широко и властно повел рукой, и оруженосец в благоговейном поклоне протянул ему шлем. Водружая его себе на голову, Томас заслышал голос старшего отцова мечника, зычно разносящийся по двору:

«Едва откроются ворота, как нас считай что уже нет: мы в походе, – вещал Траннинг собравшимся. – А потому будьте готовы: скакать обратно, как какие-нибудь приживалки за оброненной господской перчаткой, никто из вас не будет. И никаких личных слуг, кроме тех, что с лошадьми и умеют держать меч или лук. Жгуты сушеного мяса, сырой овес, немного эля и вина – и ничего более! Провизии на шесть дней, скачем налегке – кто отстанет, того не ждем».

Траннинг сделал паузу, бегло оглядывая рыцарей и простых ратников, перед тем как выдать им еще с полдюжины указаний. Заметив среди построения Перси-младшего, он незамедлительно пробрался к нему и встал рядом, сбоку. Томас не без удовольствия поглядел на него сверху вниз (старый воин был ниже ростом).

– Ну так что у нас, Траннинг? – спросил он нарочито небрежным тоном.

Тот поначалу не ответил, а просто стоял, оглядывая Томаса и покусывая свисающий с губы седой ус. В свое время мечник отца обучал обоих сыновей Перси владению оружием и тактике боя. В их жизни он возник так рано, что Томас даже не помнил времени, когда этого человека не было бы поблизости с его гневными окриками насчет неудачно сделанного удара или с требованиями рассказать, кто это, интересно, научил баронета держать щит «как шотландская девица». Не особо напрягая память, можно было припомнить пять переломов костей, сделанных за годы этим краснорожим коротышкой: дважды правой руки, два раза ключицы и один раз мизинца на ступне, по которой Траннинг топнул во время учебного поединка. Каждый из пяти означал недели изнурительной боли в наложенных шинах и убийственные насмешки в случае, если наружу при этом прорывался страдальческий стон. Томас не то чтобы ненавидел или даже страшился отцова приближенного. Истовая преданность Траннинга дому Перси напоминала верность какого-нибудь особо лютого сторожевого пса с седой мордой. Вместе с тем, несмотря на все различие в их с Траннингом положении, Томас – барон Эгремонт – не мог себе представить, чтобы мечник воспринимал его как равного, а уж как вышестоящего и подавно. Уже то, что отец поставил Траннинга во главе летучего отряда, было тому подтверждением. Эти два старых прохвоста были сотканы из одного грубого полотна, без единой проймы доброты или милосердия. Неудивительно, что они так меж собою спелись.

– Значит, ваш отец с вами уже разговаривал, все растолковал? – наконец осведомился Траннинг. – Чтобы вы во всем слушались моих указаний, а домой вернулись в целости и с парой свежих царапин на ваших расчудесных доспехах?

От голоса этого человека впору было содрогнуться. Быть может, от долгих лет рявканья на новобранцев голос у Траннинга стал прокаленно хриплым, а слова выходили вперемешку с утробным задышливым сипом.

– Да, Траннинг, он сказал мне, что поставил тебя здесь старшим. До определенной степени.

– И до какой же именно, благородный мой лорд Эгремонт? – оценивающе глядя, с ленцой спросил мечник.

К своему смятению, Томас ощутил, как сердце гулко стукнуло о прутья ребер, а дыхание вместе с тем замерло. Он лишь надеялся, что мечник не почувствует его напряжения – вероятность слабая, учитывая то, насколько близко и давно они знают друг друга.

Однако заговорил Томас твердо, решив, что не даст отцову приближенному собою помыкать.

– До той самой, Траннинг, где мы с тобой разойдемся во мнениях. Оберегать и защищать честь дома предоставлено мне. Ты можешь отдавать боевые приказы: двигаться, атаковать и так далее, но политику и цели, что мы преследуем, задаю я.

Траннинг, слегка накренив голову и потирая пятнышко над правой бровью, глядел на него усмехающимися глазами.

– Если я скажу вашему отцу, что вы своевольничаете, он ведь вас по голове не погладит. Может и в бараний рог согнуть.

Мечник удивился, когда молодой человек повернулся к нему всем корпусом, встав лицом к лицу.

– Если ты думаешь носить старику на хвосте всякие сплетни, то я сейчас возьму и останусь. Посмотрим, как далеко ты отъедешь от ворот без сына семейства Перси во главе. А еще, Траннинг, ты сделаешься врагом Эгремонта. Ну вот, считай, что свои условия я тебе высказал. Теперь поступай как знаешь.

И Томас намеренно поворотился к своим слугам, объясняя, что надо бы капнуть еще масла, чтобы глаже ходило забрало. На себе он чувствовал пристальный взгляд Траннинга, и от этого сердце продолжало метаться, но в целом уверенность насчет своих слов не иссякала. Он не обернулся, когда мечник бочком удалился; не стал даже смотреть, направится ли он прямиком в замок жаловаться отцу. Скрывая выражение своего лица, барон Эгремонт опустил забрало. Оба они, и отец, и Траннинг, – старики, а те, кто богат годами, несмотря на все свое упрямство и злокозненность, в итоге отступают. Он, Томас, поведет отряд лучников и мечников на дядин свадебный кортеж, а уж с Траннингом или без, это совсем не важно. Томас еще раз вдумчиво оглядел воинство, созванное и отданное отцом под его, Перси-младшего, начало. Из них несколько сот не более чем простые горожане, призванные своим сюзереном на ратную повинность. Но кто бы они ни были – кузнецы, мясники или кожевники, – каждый из них еще смолоду прошел выучку и умеет обращаться с топором, копьем и луком, наработав навыки, могущие оказаться полезными желчному графу Перси из Алнвика. Томас, вновь поднимая забрало, улыбнулся сам себе.

– Всем строиться у ворот! – громогласно скомандовал он.

Краем глаза он заметил, как в отдалении настороженно, рывком обернулась приземистая фигура Траннинга. Ничего, пускай поерзает. «Старики в итоге отступают, – удовлетворенно повторил он сам себе. – А к власти приходят молодые».

Глава 2

Настроение у Дерри Брюера было откровенно гнусное. С сизого, задернутого тучами неба шуршащей завесой свисал дождь и сеялся, тарабанил по выбритой макушке. До этого Дерри понятия не имел, насколько, оказывается, добрая шапка из волос способна впитывать и смягчать сеево дождя. А так, с жестоко подставленной под дробный перестук капель голой маковкой, начинала уже разбухать и постанывать голова, а уши немилосердно чесались. А тут еще эта вымокшая бурая ряса, будучи, видимо, в сговоре со стихиями, мокрой тряпкой похлестывала по нагим голеням и раздражала кожу. Макушку Дерри поутру выбрила не вполне сноровистая рука одного из братьев-монахов, так что ощущение вопиющего неудобства было внове и потому воспринималось еще острей: воистину кара небесная. Странствующая монашеская братия, что тащилась следом по дороге, превратившейся в сплошной серый поток с пузырями, влажно бликовала в полумраке бледными кружками тонзур. У всех с рассвета во рту не было ни маковой росинки; так и шли весь день, нараспев гнусавя псалмы.

Впереди, над еще далекой Пескод-стрит, постепенно прорисовывались величавые стены королевского замка, и нищенствующие братья (пожалуй, единственные, кому хватало глупости торчать под дождем, когда до прибежища рукой подать) принялись позванивать своими колокольцами, громче молиться и взывать о милостыне. Виндзор был городом богатым. Замок, для обеспечения которого он, собственно, и существовал, располагался всего в двадцати милях от Лондона, как и с полдюжины других примерно таких же, находящихся в дне пути от столицы. Местонахождение здесь, пускай и временное, королевской резиденции стягивало сюда из столицы наилучших золотых дел мастеров, портных, торговцев отборными винами и тканями, желающих продавать здесь свои товары. Ну а когда здесь наездами бывал сам король, то весь город наводнялся пестрой говорливой толпой – в целом больше восьмисот придворных дам и кавалеров, слуг и служанок, что аукалось ростом цен решительно на все – от хлеба и вина до ювелирных украшений.

С толикой своеобразного юмора можно сказать, что странствующие монахи-францисканцы также шли сюда, привлеченные позвякиванием монет. Этих грубоватого вида попутчиков Дерри, пожалуй, мог бы назвать довольно расчетливыми нищими. Безусловно, брат Питер красноречиво бичевал перед толпами порочность и своекорыстную натуру человека, но остальные монахи, наряду с кружками для подаяний, все как один держали под полой еще и ножи. Один из братии, дюжий фриар по имени Годуин, выделялся тем, что носил за спиной большущее точильное колесо. Молчун Годуин таскал его, примотав к своим широченным плечам вервью, и сгибался при этом так, что едва мог приподнимать голову и видеть, куда идет. Остальные почтительно говорили, что он влачит на себе вес покаяния за какой-то прошлый грех (какой именно, Дерри спросить не осмеливался).

В промежутках между службами в аббатстве стайка монахов имела обыкновение останавливаться для молитвы, принимая от людей предложения испить водицы или отведать домашнего пива. Затем монахи устанавливали в рабочее положение точильное колесо и занимались точением ножей и всего, чего поднесут, попутно раздавая поклоны и благословения всем, кто подавал монетку, вне зависимости от ее величины и достоинства. Дерри чувствовал себя неловко: под рясой в области паха у него был припрятан туго набитый кожаный кошель. Серебра в нем было достаточно, чтобы вся эта братия многократно объелась, обпилась и лопнула – но если его вынуть, брат Питер, не ровен час, вдруг возьмет и швырнет в сердцах эти деньги какому-нибудь случайному олуху, обрекая своих братьев-монахов на голод. Так что лучше не рисковать. Дерри, надув щеки, устало выдохнул, отирая с глаз дождевые струи. От их едкой настойчивости и постоянства приходилось то и дело моргать, иначе вода застила глаза.

К монахам он примкнул четыре ночи назад (тогда это показалось здравой мыслью). Смиренная нищенская стезя обернулась для братьев несомненной прибылью: все четырнадцать были теперь при оружии. Ведь ночевали они где придется, в том числе и у дороги, где воры и разбойники могут покуситься даже на тех, с кого взять нечего по определению. Дерри тогда лежал, зарывшись в солому на конюшне дешевой таверны; там же устроилась на ночлег и монашеская братия. Тогда-то Дерри и услышал проповеди брата Питера, который ведал насчет Виндзора, куда братья держали путь, чтобы молиться за скорое исцеление короля. Никто из них не удивился и не возразил, когда к ним захотел примкнуть еще один горемычный путник: вместе и идти веселей, и молитва действенней, что особо ценно, когда душа короля находится в опасности, а страну всю как есть наводнили лихие люди.

Дерри вздохнул, резкими движениями растирая лицо. Вслед за звонким «апчхи!» он было по привычке чертыхнулся, но вовремя прикусил язык. Буквально нынешним утром брат Питер отдубасил посохом мельника, имевшего неосторожность выкрикнуть посреди улицы богохульство. К вящему удовольствию Дерри, смиренный и набожный предводитель братии так отыгрался на сквернослове, что ему было впору снять рясу и попробовать себя в кулачных поединках на подмостках Лондона. Мельник был оставлен на дороге с изрядно помятыми боками, опрокинутой телегой и вспоротыми мешками с мукой. Припоминая ту сцену, Дерри улыбнулся и украдкой поглядел на бредущего впереди брата Питера, который через каждые тринадцать шагов методично позванивал в колокольчик – его звонкое теньканье чуть приглушенным эхом скатывалось с вершины холма.

Замок, отвердевший со временем до вечной несокрушимости, угрюмо темнел под дождем. Массивные стены и круглые башни не знали брешей и проломов во все века с той поры, как были заложены первые камни. Твердыня короля Генриха приземисто громоздилась над Виндзором – почти что еще один город внутри первого, вмещающий в себя сотни обитателей. Стоя ноющими от усталости ступнями на булыжной кладке, Дерри пристально смотрел наверх.

С монахами близился черед расставаться; Дерри пока мешкал, не зная, как сподручнее подступиться к этому деликатному вопросу. Брат Питер от просьбы нового попутчика выстричь ему такую же, как у них, тонзуру слегка опешил. Пусть для них она и означала разрыв с мирской суетой, но для их добровольного попутчика все же не было никакой необходимости перенимать их внешний антураж. Но Дерри бросил на уговоры все свои силы, и старший из монахов соизволил наконец признать, что со своей головой их новый попутчик волен поступить как ему вздумается.

Взявшийся за бритву молодой фриар не сразу, но все-таки сумел выскоблить в густых волосах нового знакомца основательную проплешину, успев при этом дважды порезать макушку. Всю эту экзекуцию Дерри снес почти не покривившись, за что в итоге удостоился от брата Питера радушного шлепка по спине.

Под заунывными струями дождя Дерри уныло размышлял, стоило ли оно того. Исхудавший, обношенный, в старом чужом подряснике, макушку он мог бы и не стричь, но уж больно высоки были ставки, а люди, что за ним охотятся, уже неоднократно доказывали свою решимость и безжалостность. Дерри со вздохом в очередной раз мысленно повторил, что такова цена, которая себя так или иначе оправдывает, хотя настроение, надо сказать, было таким прескверным, какого он отродясь не помнил.

Да, он был заклятым врагом Ричарда Плантагенета, хотя выбирать себе во враги герцога Йоркского, будь на то его воля, он бы все же поостерегся. Оглядываясь сейчас на свои поступки, Дерри уже сожалел, что был таким непримиримым. Надо было, пожалуй, проявлять большую сговорчивость. Человек, что наставлял его по жизни, сейчас бы, наверное, укоризненно покачивал головой: мол, разве можно было выказывать такую гордыню. Старик часами читал бы Дерри нотации, что враг никогда – слышишь? – ни-ког-да не должен видеть твою истинную силу. Поднимаясь по склону холма, Дерри явственно, почти вживую слышал скрипучий голос своего старика-наставника. «Если они полагают, что ты слаб, то и давят не столь сильно. Не посылают из Лондона по твоему следу убийц. Не платят серебром каждому встречному бродяге, чтобы тот лишь сообщил, где тебя искать. Не назначают за твою голову цену, безрассудный ты мальчишка!»

Сделавшись на время францисканцем, он, быть может, спас свою шею – или же, кто знает, просто выиграл себе пару бесполезных дней. Бредя по дороге с монахами, Дерри действительно несколько раз миновал враждебного вида людей, что мрачно пошучивали и с глумливым смехом отворачивались, когда брат Питер протягивал им кружку для подаяния. Сколькие из них состоят на довольствии у Йорка – все или только половина, – Дерри было невдомек. Он в эти минуты предпочитал смотреть в землю и смиренно влачиться вместе с остальной братией.

Дождь на какое-то время утих, хотя тучи по-прежнему устилали все горизонты, а в небе время от времени высоко прокатывался гром. Брат Питер, пользуясь минутой затишья, одной рукой заглушил язычок колокольчика, а другой остановил свою промокшую, дрожащую на холоде братию.

– Братья! День на исходе, а земля так сыра, что ночевать нынче под открытым небом не представляется возможным. На том конце города – в миле, не больше – я знаю одно благочестивое семейство. Надо будет только перейти этот холм и обогнуть замок. Там нам дозволят остановиться в амбаре на ночлег и дадут потрапезничать в обмен на наше благословение их дома и совместную молитву.

Монахи при этих словах ощутимо взбодрились. Дерри поймал себя на том, что за эти дни развил в себе к этим людям и их странноватой жизни что-то вроде тихой симпатии. За исключением быкоподобного Молчуна Годуина, ни один из них силачом не смотрелся. Есть подозрение, что кое-кто из них работе в этой жизни предпочитал попрошайничество, но опять же, свое нищенство они воспринимали до трогательности серьезно, и это в жестокий век, когда любой другой силится уйти из этого отчаянного состояния за счет тяжкого труда. Дерри прокашлялся (кашель последнее время действительно донимал его не на шутку, возникнув из-за холода и сырости) и позвал:

– Брат Питер, можно с тобой перемолвиться словом?

Старший во всей стайке монах неторопливо обернулся.

– Конечно, сын мой, – сказал он с безмятежным видом, хотя у самого губы были синими от холода.

Дерри снова подумалось о тугом кошельке, пригретом возле мошонки.

– Я… Я, пожалуй, дальше с вами не пойду, – вымолвил он, предпочитая глядеть себе под ноги, чем видеть разочарование, которое сейчас, безусловно, читалось на лице у монаха. – Мне в замке надо увидеться с одним человеком, и я там, видимо, подзадержусь…

– Ах вон оно что, – раздумчиво кивнул брат Питер. – Что ж, во всяком случае, ты отправишься туда с благословением Божиим.

К удивлению, пожилой францисканец протянул руку и, возложив ладонь на пробритую макушку Дерри, нежно надавил, чтобы тот нагнул голову. Дерри подчинился, до странности тронутый проявлением той искренней, слегка наивной веры, с какой брат Питер взывал к святому Христофору и святому Франциску, чтобы те сопровождали и опекали путника в его странствиях и треволнениях.

– Спасибо тебе, брат Питер. Для меня это честь.

Монах с улыбкой отвел руку.

– Я лишь уповаю на то, Дерри, – с тихим светом в глазах сказал он, – что те, с кем ты надеешься разминуться, в решающий миг окажутся ослеплены солнцем и при твоем прохождении мимо будут слепы, как Саул из Тарса.

Дерри от изумления моргнул, отчего брат Питер издал смешок.

– Немногие из тех, кто примыкает к нам в дороге, Дерри, уже через день-другой требуют выбрить себе тонзуру. Думаю, тебе это все-таки не повредило, несмотря на недостаточно умелое обращение с бритвой брата Джона.

Дерри смотрел, разом и смущенный и позабавленный.

– Я потом было спохватился: как же так? У вас у всех на макушках кружок от силы пальца в три, а у меня шириной чуть ли не до ушей.

В темных глазах брата Питера заплясали лукавые искорки.

– Это я так решил, Дерри. Если уж человеку так хочется иметь тонзуру, то почему б его не уважить и не сделать ее на вырост? Прости мне, сын мой, если что не так.

– О чем ты, брат Питер! Вы ведь, можно сказать, доставили меня сюда в целости и сохранности.

В безотчетном порыве благодарности Дерри сунул руку под рясу и из глубоких складок извлек наружу кожаный кошель, который буквально втиснул брату Питеру в пальцы.

– Вот, это вам. Того, что здесь есть, хватит всей вашей братии на целый месяц, а то и больше.

Францисканец, задумчиво взвесив кошелек на ладони, протянул его обратно.

– Нищим, Дерри, всегда Бог подаст. А это ты оставь себе, хоть доброта твоя меня и трогает.

Дерри, пятясь, замахал поднятыми руками:

– Брат Питер, прошу, возьмите! Это все ваше.

– Ну ладно, ладно, – успокоил монах, убирая кошелек под рясу. – Уверен, что мы найдем этому лучшее применение или поделимся с кем-нибудь, кто в нужде еще большей, нежели мы. Ступай с Богом, Дерри. Кто знает, может, настанет время, когда ты решишь примкнуть к нам в странствии длиною больше чем пара дней. Буду об этом молиться. Ну что, пора в путь, братья, – обратился он к остальным, – опять дождь начинается.

Каждый из монахов поочередно подошел к Дерри и, перекрестив, напутственно приобнял. Даже Молчун Годуин приблизился и согбенно, выпростав из-под камня свою лапищу, сжал ладонь Дерри так, что хрустнули кости.

Дерри остался одиноко стоять на вершине холма возле стен замка, глядя, как стайка францисканцев удаляется вниз по узкой покатой улочке. Дождь действительно возобновился, отчего тело изнутри бил озноб. Он взял путь на будку караульни близ ворот королевской крепости. Ощущение было такое, что за ним наблюдают, и он припустил трусцой, торопясь поскорее укрыться под сенью стен, где повернул к темной безмолвной фигуре караульного. Приблизившись, он сощурился, вглядываясь в густеющий сумрак. Стражник вымок не меньше, чем Дерри, и отличался от него разве что наличием алебарды и сигнального колокола. Постой-ка вот так на часах в дождь и град, холод и зной.

– Доброго тебе вечера, сын мой, – делая в воздухе крестное знамение, приветствовал Дерри.

– Побираться здесь запрещено, отче, – хрипло и нехотя откликнулся после паузы стражник, при этом все же добавив: – Уж извини.

Зубы Дерри, синевато-белые на темном от дорожного загара лице, засветились в улыбке.

– Сделай-ка вот что: сообщи обо мне своему капитану. Держу пари, ему захочется выйти мне навстречу.

– В такую погоду вряд ли, отче, – угрюмо возразил стражник. – Неохота его сердить.

Дерри исподтишка глянул вниз и вверх по дороге: вокруг никого. С одной стороны, это хорошо, но впору рухнуть от усталости, а в животе урчит от голода.

– Скажи ему одно лишь слово – «виноград», – и охота у него вмиг появится.

Стражник какое-то время смотрел с хмурым сомнением; Дерри ждал, сплотив всю уверенность, какую только можно было выставить напоказ. Через минуту-другую человек сдался и, пожав плечами, резко свистнул. У него за спиной в караульне открылась дверь, из которой тотчас хлынул поток ругани и насчет дождя, холода, и вообще.