Чужой

Конечно, маман и отчим были не в восторге от моего нового увлечения. Но тут сказал свое веское слово дед. После того, что случилось на Арбате, он стал больше интересоваться делами внука. И даже выделил деньги на самбистскую куртку и борцовки. Кстати, и в нашей с тобой школе на Одесской улице я оказался тоже с подачи моего Николая Павловича. Когда матушка вышла замуж за своего Женю, наш академик организовал им трехкомнатный кооператив на Нахимовском. Правда, когда они надумали переехать туда вдвоем, оставив меня на Октябрьском Поле, то генерал Юрасов сразу же заявил: забирайте Серегу к себе! А то ишь, хитрые, решили его на нас с бабкой повесить!

Так я оказался вновь в «некультурном» обществе, да еще стал, как выражался Евгений Ростиславович, «хулиганом в законе». Как же, приличные дети готовятся поступать куда-нибудь типа Института международных отношений, а этот в свободное время с такими же здоровенными оболтусами друг другу руки ломают!

А мне было в кайф. До того, что я даже бросил курить. Да и разве может сравниться попыхивание едкой сигаретой с атмосферой спортзала! Когда ты, переоблачившись в раздевалке в куртку, треники и зашнуровав борцовки, спешишь на ковер. Хотя нет, вначале мы разминались наверху на тренажерах, а потом шли через «галерею красоты» – так мы назвали коридор первого этажа, с рядом зеркал во всю стену. Там, под светом люминесцентных ламп, особенно рельефно играли под кожей мускулы, и казалось, марширует этакий парад физкультурников.

Поначалу я выглядел на фоне других долговязым задохликом, но вскоре, втянувшись и начав серьезно качаться, стал не шибко заметно отличаться от остальных. Сама тренировка начиналась в шесть, но мы обычно старались прийти пораньше. Чтобы потягать гири, пожать от груди штангу, попахать на тренажерах. А потом еще два часа отрабатывать броски, захваты, подсечки и бороться до изнеможения!

Уже чуть больше чем через полгода, к концу восьмого класса, я удивил многих, в том числе и нашего физрука Матвеича. Если в начале сентября мне удалось поднять свою тушку на перекладине от силы три-четыре раза, то к маю я спокойно подтянулся аж пятнадцать раз. Дед Витя, как мы за глаза звали учителя физкультуры, аж присвистнул:

– Вот это да!

Да, занятия борьбой во многом предопределили мою судьбу. В том числе и с поступлением во ВГИК. Помнишь, в конце восьмидесятых страна праздновала пятидесятилетие Высоцкого? По телевизору постоянно крутили фильмы с ним, записи с концертов и, конечно же, спектакли. Больше всего показывали «Гамлета» и «Пугачева». Особенно монолог Хлопуши, где в ту пору еще будущий Жеглов бился среди натянутых цепей и возглашал:

…Проведите! Проведите меня к нему!

Я хочу видеть этого человека!..

Сцена была потрясающая! Я специально не раз перечитал поэму Есенина и понял, что здесь именно тот случай, когда постановка лучше литературного творения. И невольно сам мысленно не раз примерял на себя эту роль, восклицая в унисон Высоцкому:

… И холодное, корявое имя сквозь тьму

Приближал я, как хлеб, к истощенным векам…

И вот в минуты такой медитации в голове начинал созревать свой собственный сюжет этой сцены. Нет, не созревать, а, точнее, проглядывать, как мутный контур сквозь запотевшее стекло.

Окончательно он проявился не где-нибудь, а на тренировке. После разминки на тренажерах мы шествовали в борцовский зал, когда в ряды мускулистых торсов вдруг вторгся сиреневый женский костюмчик. Русичка из спортшколы была субтильной и едва достигала плеча самого низкорослого из нас, но все тотчас замерли, будто натолкнувшись на стену.

– Ну? – голос учительницы звучал одновременно требовательно и умоляюще. – Вы подумали?

– Давайте, как в прошлом году… А что, ведь классно было! – забормотали наперебой парни.

Оказалось, речь идет о грядущем праздничном вечере в честь Дня учителя. Обычно он проходил так: в актовом зале собирается вся школа, младшие читают со сцены стихи, поют хором, а под занавес старшеклассники устраивают показательные выступления с бросками и постановочными схватками.

Но русичка, прозванная учениками Дюймовочкой, которую назначили ответственной за творческую часть торжества, посчитала, что этого мало, и требовала от ребят, как сказали бы сейчас, «креатива». Вот тут-то мысли насчет новой сценки из «Пугачева» одномоментно оформились в четкую картинку.

– Есть идея! – провозгласил я, выступив вперед.

– Да? А ты кто? – уставилась на меня Дюймовочка.

Парни объяснили, что я не здешний, а из тех, что приходят исключительно на тренировки. Поначалу училка скуксилась, но когда я красочно описал свою задумку, у русички аж заблестели глаза:

– Это гениально! Шедеврально!

Моих помощников по сцене из «Пугачева» отсеивали долго и тщательно, вместе с тренером. Он сам подбирал мне партнера для каждого момента, отрабатывал с нами тот или иной прием. Дюймовочка из наставницы-режиссера постепенно превратилась в восторженную зрительницу. Она то и дело хлопала в ладоши, повторяя, как мантру:

– Шедеврально! Гениально!

На генеральную репетицию она привела с собой молодящуюся дамочку, которой постоянно комментировала все происходящее, продолжая повторять про шедевральность, гениальность и эксклюзив. Дамочка же хоть и не заходилась в ответ в восторгах, но смотрела с неподдельным интересом.

– Это обязательно должен увидеть Борислав Владимирович! Обязательно, слышишь? – то и дело повторяла русичка своей товарке.

Слух о том, что самбисты-десятиклассники готовят какой-то сногсшибательный номер, быстро распространился за пределы спортшколы, и в День учителя актовый зал был переполнен. Многие пришли с фотоаппаратами, а пара-тройка человек даже с видеокамерами, которые в те годы были большой редкостью.

Наш выход придержали под конец вечера. Занавес долго не открывали, чтобы на сцену успели постелить маты и занести декорации. Наконец длинная штора поползла вверх, и все увидели троих самбистов в полной экипировке и четвертого, раздетого по пояс, как Высоцкий в том знаменитом спектакле. Это был, естественно, я.

Двое ребят удерживали меня за плечи. Еще один встал впереди, преграждая путь. А я все рвался, хрипя, как автор «Охоты на волков»:

– Я три дня и три ночи искал ваш умет.

Тучи с севера сыпались каменной грудой.

Слава ему! Пусть он даже не Петр!

Чернь его любит за буйство и удаль…

Мои партнеры, изображавшие сообщников главаря яицких мятежников, то и дело оттесняли меня, а под конец и вовсе навалились, заставляя опуститься на колени. До заключительного четверостишия я так и стоял и, лишь дойдя до слов: «Вот за эту услугу ты свободу найдешь. И в карманах зазвякает серебро, а не камни…», стал подниматься на ноги:

– Уж три ночи, три ночи, пробиваясь сквозь тьму,

Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.

Проведите ж!

В этот момент я лихо сшиб подсечкой наземь переднего «казака».

– Проведите ж меня к нему!

После этих слов бросил через бедро другого. И, наконец, в унисон с заключительным выкриком:

– Я хочу видеть этого человека! – перекинул через спину третьего.

Зал взорвался аплодисментами. Мои помощники одномоментно вскочили на ноги, взяли меня за руки и повели раскланиваться, как в театре наиглавнейшую звезду спектакля – это тоже было отрепетировано не чуждой сценических тонкостей Дюймовочкой. Сразу же после нашего номера она пожаловала за кулисы вместе с приятельницей, которую приводила на генеральную репетицию, и немолодым тучным мужиком, чье лицо было до боли знакомо.

– Вот, Борислав Владимирович, это и есть наш Сергей, – торжественно представила она ему меня.

Тот вальяжно протянул руку. Пожимая ее, я ожидал, что он назовет себя, но тучный лишь окинул меня оценивающим взором и, не говоря ни слова, покинул сцену, сопровождаемый восклицаниями Дюймовочки:

– Это невероятно! Мальчик превзошел самого Любимова!

Позже русичка объяснила мне, что Тучный не кто иной, как сам Борислав Курылев – народный артист СССР, лауреат всевозможных премий и, самое главное – один из ведущих мастеров ВГИКа. И я обязательно должен попробовать поступить туда. Да, именно туда, а не в ГИТИС, куда собирался поначалу. Ибо в театральном меня никто не знает, а у себя в институте Борислав Владимирович замолвит словечко.

Дюймовочка не просто уговорила меня попытать счастья пролезть в главную кузницу киношников, но сама взялась за мою подготовку к экзаменам. Тут здорово помогла ее лучшая подруга, та самая, которую учительница привела еще на репетицию. Как выяснилось, она тоже трудилась во ВГИКе, уча будущих лицедеев сценическому движению. Через нее мне нашли нескольких тамошних преподавателей, которые взялись меня натаскивать, и практически за копейки. Очевидно, всем им в красках рассказали о моей необычной интерпретации отрывка из «Пугачева».

Маман с Евгением Ростиславовичем, кстати, поначалу поругались из-за моего выбора. Отчим считал, что учиться надо либо в МГИМО, либо, на худой конец, в другом институте, где после можно пристроиться на хлебное место с регулярными заграничными вояжами. Но матушка, сама в прошлом мечтавшая блистать на сцене, настояла на своем.

Сколько же нервов сожрало мне поступление! Среди абитуры постоянно находился тот или иной всезнайка, утверждавший, что у преподов имеется установка заваливать всех, кроме блатных, кому и без того заранее приготовлено место на знаменитой фабрике актеров. Если бы не подруга Дюймовочки, я бы точно психанул, плюнул и забрал документы. Но именно она, заметив смятение на моей физиономии, отозвала в сторонку и сказала, как отрубила:

– Запомни, дружок: если ты оробеешь или замешкаешься, особенно на экзамене по творчеству, то точно не пройдешь. Соберись и будь готов изобразить все, что угодно. И главное: не бойся!

То самое испытание, которое мы между собой называли смотринами, происходило практически как в фильме «Карнавал». Правда, передо мной, в отличие от героини Муравьевой, не восседала легендарная Лидия Смирнова, но тем не менее знаменитостей присутствовало достаточно. В том числе и моя главная надежда – Курылев.

Сперва я подумал, что он представит меня, расскажет про мой дебют в образе Хлопуши-самбиста. Но Борислав Владимирович лишь коротко глянул в мою сторону.

Допрашивать меня начали две совсем незнакомые тетки средних лет. Вначале задали дежурные вопросы, где родился, где учился и тому подобное. А потом расположившийся по правую руку от ректора актер, еще в шестидесятых ставший бессменным любимцем женщин, поинтересовался вроде как бы между делом:

– А какой из современных режиссеров, на ваш взгляд, самый гениальный?

– Из наших или зарубежных?

– Ну, допустим, из наших.

– Ростоцкий, – уверенно ответил я.

– И какие же картины он снял?

– «Дело было в Пенькове», «Майские звезды», «На семи ветрах», «Доживем до понедельника», «Белый Бим Черное Ухо», «И на камнях растут деревья», – на память отчеканил я и добавил: – И, конечно же, «Зори»… В смысле, «А зори здесь тихие» по повести Васильева, – чуть замешкался, а потом добавил, придав голосу уверенности: – Считаю, что это самый удачный фильм Станислава Иосифовича.

– Ну с этим можно, конечно, поспорить, но, как говорится, на вкус и цвет… Ладно, а какая сцена, на ваш взгляд, в этой картине самая сильная?

– Финальная. В смысле, та, где Васков врывается в землянку к немцам. Ну, точнее, его монолог.

– Монолог, говорите, – протянул актер. – Коротка, однако, его речь для монолога… А сможете эту сцену изобразить? Прямо сейчас?

И тут на меня как по команде воззрились все.

Я понял, что настал тот самый момент, когда мне надо было вмиг перенестись из аудитории в залитую дождем землянку, где перед тобой не степенные профессора, а четверо перетрусивших фрицев. Нет, уже трое, одного ты завалил последней пулей из нагана. И вот в твоих руках немецкий «Шмайссер», и ты едва сдерживаешь себя, чтобы не положить их одной очередью. За зарезанную Соню, за утопшую в болоте Лизу, за погибших Галю, Женьку, Риту…

Мне хватило пары секунд, чтобы представить себе все это, – и когда я поднял глаза, я уже не видел экзаменаторов, а лишь троих вермахтовцев. Толстого в черном мундире, молодого белобрысого и второго, чуть постарше, пытавшегося спрятаться за спинами дружков.

Я выпрямился и, колыхнув в руках воображаемым автоматом, тихо произнес:

– Что, взяли? Взяли, да?

Изобразил что-то вроде вымученной улыбки и продолжил:

– Пять девчат было. Пять девочек!

Вновь на секунду замолчал, а затем хрипло громыхнул:

– Всего пятеро!.. А не прошли вы! Никуда не прошли! – шагнул вперед и закричал, надрывая связки: – И сдохнете здесь! Все сдохнете! Лично каждого убью! Лично! А потом пусть судят меня! Пусть судят!..

Я чувствовал, как по лицу покатились слезы, и понял – получилось. Эту неполную минуту я не был Вознесенским. Я стал Васковым.

…Когда я пришел в себя, комиссия оживленно переговаривалась, то и дело поглядывая на меня.

– Скажите, а в этой картине есть, на ваш взгляд, какие-нибудь недоработки, ну, в смысле, ляпы? – неожиданно подал голос невзрачный пегий старичок, одетый, однако, по-молодежному: джинсовый блейзер, водолазка, модный платок вокруг шеи.

– К сожалению, – вздохнул я, внутренне ликуя: на этот вопрос я мог ответить более чем обстоятельно. – Возьмем, к примеру, ту сцену, которую я только что изображал. Вернее, пытался изобразить, – мне подумалось, что лучше поумерить пыл, чтобы не переиграть в самоуверенность. – Двое немцев – диверсанты как диверсанты: комбинезоны, штормовки. А третий, который постарше, одет в повседневный черный мундир, словно не по лесам лазать собрался, а на доклад к любимому фюреру!

– Резонно, – кивнул Модный.

– То же самое и в основных сценах, – продолжил я. – Девушки-зенитчицы одеты в юбки. И в них же отправляются в лес ловить диверсантов. Да такого никогда и быть не могло!

– Вы, видимо, это лично помните? – съехидничал собеседник.

– Нет, я только в семьдесят третьем родился. Но дед, который воевал, рассказывал. В том числе, что женщины никогда на фронте юбки не носили. Ну разве что где-то глубоко в тылу, в штабах. Попробуй проползи в таком виде хоть десять метров: колени до костей сотрешь!

– Резонно, – повторил дедок.

– Там еще много чего есть такого, – я чувствовал, что заинтересовал комиссию. – Неужели Васков, который повоевал еще в Финскую, не знал, что диверсанты по двое в тыл не ходят и их там должно быть как минимум человек десять? И это не простые пехотинцы, а натасканные вояки. Они бы этого старшину вместе с девчонками в момент рассчитали. А он еще хорохорился, когда докладывал майору по телефону: если что, я их сам живьем возьму! Неужели он конченый самонадеянный дурак? Хотя… – тут я опомнился. – Это вопрос не к режиссеру, а к Васильеву, автору.

– Да-а, – протянул артист – разбиватель женских сердец. – Не знаю, как насчет актерского таланта, но задатки критика в вас, молодой человек, определенно присутствуют!

Все сдержанно рассмеялись.

– Ну с экспромтом, будем считать, вы справились, – вновь Модный. – А теперь хотелось бы посмотреть вашу, так сказать, домашнюю работу. Что вы нам приготовили? Стихи? Рассказ?

– Монолог Зилова из пьесы «Утиная охота». Действие второе, картина третья.

– Хорошо. Мы все во внимании.

Я вновь мысленно перенесся из аудитории, на этот раз в типовую квартиру новостройки начала семидесятых, перед запертой снаружи комнатой. По ту сторону притаилась жена, собравшаяся уехать насовсем. А мой герой рвал и метал, стуча в дверь:

– Открой! Открой немедленно!

Отступил, набычился, ударил с разбега плечом в невидимую преграду.

– Открой! Открой – хуже будет!

Пару секунд помолчал, а затем продолжил, но уже немного сбавив тон:

– Открой, добром тебя прошу… Не доводи меня, пожалеешь!

Я вновь заколотил в дверь, потом вновь отступил, переводя дух:

– Ну ладно, открой. Я тебя не трону… А этого друга, слышишь, я его убью… Открывай! Никуда ты не уйдешь.

В дверце шкафа, стоявшего в аудитории, было различимо мое отражение: напряженные ссутуленные плечи, отчаянный взгляд, дрожащие губы, рука, судорожно массирующая левую половину груди.

– Не забывай, ты моя жена!.. Когда я услышал от тебя такое, удивляюсь, как я тебя не задушил…

Каждый раз, когда я репетировал этот монолог, Галина Зилова представлялась мне разной. Сейчас же я явно видел ее в образе моей одноклассницы в Локше. Только уже повзрослевшей и раскрасавившейся до зрелой женственности.

– Я сам виноват, я знаю. Я сам довел тебя до этого… Я тебя замучил, но клянусь: мне самому опротивела такая жизнь!.. Что со мною делается, я не знаю… Не знаю… Неужели у меня нет сердца? Да-да, у меня нет ничего – только ты, сегодня я это понял, ты слышишь?..

Когда я завершил этюд и, вернувшись, как теперь говорят, из виртуала, поднял глаза на комиссию, то, к своему изумлению и страху, не увидел на их лицах каких-то эмоций. Любимец дам что-то говорил своей соседке, начинающей полнеть даме средних лет. Джинсовый старичок уставился в окно. И даже Курылев, на которого я рассчитывал, с отстраненным видом перебирал лежащие перед собой бумаги.

– Да, какой у нас затейник Зилов, – наконец нарушил тишину Модный. – Почти как самбист Хлопуша!

Все разом заулыбались, и до меня наконец-то дошло, что Борислав Владимирович заранее показал им кассету с того вечера в спортшколе. А еще я понял, что непременно поступлю.

Так оно и оказалось.

11

– Ну что, давай, что ли, за былое? – Серый вновь наполнил рюмки. – За те годы, когда жизнь казалась счастливой и бесконечной!

Кот, бросив взгляд на хозяина, коротко мяукнул, словно соглашаясь. Полосатый так и продолжал сидеть на краю тахты, с навостренной мордой, будто вот-вот собирался протянуть лапу и положить себе закуски.

– Знаешь, – отдышавшись после очередной порции огненной воды, заговорил бывший приятель. – Из тех дней у меня в памяти осталось лишь два момента: когда я проходил творческое испытание в первом туре и когда увидел себя в рядах зачисленных на первый курс. В тот миг мне хотелось возлюбить весь мир, с его вечным несовершенством и заподлянками! Списки вывесили на улице, и мы, те немногие счастливчики, буквально визжали от радости. Даже Элли, словно забыв о том, что я натворил в конце седьмого класса, радостно повисла у меня на шее! А ведь, когда мы увиделись перед вступительными, моя первая женщина лишь холодно кивнула…

Кстати, для меня до сих пор загадка – с чего ее все же понесло во ВГИК? Ведь к тому времени она считалась более или менее известной юной поэтессой. Стихи Элинки уже не раз печатали, в том числе и за границей, а знаменитых «Русопятых шавок» бывшей одноклассницы часто цитировали разные «совести нации» вроде Новодворской.

Хлеб – ваше богатство?!

Хрен вам по всей вашей морде!

Ваше богатство – горбатство,

Всех упырей упертых!

Ваше богатство – сука,

Подло стрельнувшая в спину,

Свободу и вольность духа

Вздернули вы на осине!

Вам бы, мразям и гнидам,

Тявкать на всех из-под лавок,

Такая вот ваша планида

Всех русопятых шавок…

Кстати, как потом призналась сама Элли, под сукой, стрельнувшей в спину, она подразумевала меня. Точнее, ту мою выходку в конце седьмого класса…

– Кстати, ты так и не рассказал, что учинил на Арбате, – перебил я рассказчика, готового вновь погрузиться в пучину воспоминаний. – Неужто все-таки добыл дедово ружье и устроил в школе шухер?

– Почти, – губы Нэсса растянулись в кривой усмешке. – Хотя, думаю, если бы меня угораздило прийти туда со стволом и начать шмалять по тамошним обитателям, для них этот вариант однозначно оказался бы лучше! Сам представь: ну упаковал бы «Зауэр» в гитарный чехол, довез как-нибудь до Арбата, собрал бы при входе, пальнул бы пару раз… Вряд ли я кого-нибудь серьезно зацепил бы, ведь мне стрелять-то и не приходилось. Нет, моя месть была куда изощреннее!

После того как я стал, как теперь говорят, «нерукопожатным» среди одноклассников, у меня осталась кассета «Конана-Варвара» со Шварценеггером в главной роли, которую брал посмотреть у Элли. Вот когда возвращал ее, мне и удалось осуществить свой коварный план.

Накануне я подошел к Элинке на перемене и сказал, что хочу вернуть фильм. Она холодно обронила, что можно заехать к ней сегодня. А дальше все было делом техники: позвонив в дверь и шагнув в прихожую, я попросился в туалет. Бывшая подруга, разумеется, смилостивилась и позволила мне сходить «до ветру». Оказавшись в сортире, я аккуратно открыл шкаф, где семейство Канторовских, как и остальные, хранило стиральный порошок и прочую бытовую химию. Там-то, наверху, на полке перед вытяжкой, Элли и прятала кассету с записью групповухи. Мне хватило от силы минуты две, чтобы слазить туда, достать и сунуть компромат за пазуху.

Еще до осуществления своего замысла я подумывал подбросить кассету ментам или вовсе в КГБ. Но, поразмыслив, понял, что так ничего не выйдет. В те годы в отделениях милиции не было видеомагнитофонов, и они могли просто выкинуть пленку, так и не посмотрев. А уж на Контору у меня, разумеется, не было никакого выхода. Зато в моем окружении был человек, который регулярно имел дело с госбезопасностью. Вот ему я и поведал про все.

В тот день маман с бабушкой отправились на премьеру «Брестского мира» в Театр Вахтангова. Помнишь, был такой спектакль по пьесе Шатрова? Его еще называли прорывом в искусстве. Суть этого, с позволения сказать, «прорыва» состояла в том, что худрук Михаил Ульянов, игравший на сцене своего легендарного однофамильца, был без грима. Да, никакой тебе накладной лысины, бородки и хрестоматийного ленинского галстука в горошек. Даже манера говорить у главного героя была без исторической картавинки. В этом, как потом писали театроведы, «прослеживалось явное веяние скорых перемен не только в искусстве, но и в стране…» И точно угадали, нострадамусы доморощенные!

В этот вечер я и зашел к деду. Мой академик и генерал, как всегда, изучал какие-то бумаги. Поначалу он с прохладцей отнесся к моему появлению, не желая отвлекаться от своих научно-государственных дум, но по мере моего рассказа его рассеянный взгляд прояснялся, а равнодушное лицо становилось жестче.

Мое повествование выглядело так. Я поведал, что меня пытались втянуть в групповуху. Причем не просто, а под видеокамеру. И втравил в это дело школьников не кто-нибудь, а тридцатипятилетний дядька моего одноклассника Савельева, работавший на Мосфильме. Когда же я наотрез отказался и поругался с будущими участниками этого действа, мне объявили бойкот. А еще, чтобы доконать окончательно, показали мне кассету, где была записана оргия с моей девчонкой.

– Короче, стопудово хотели, чтобы я на себя руки наложил, – закончил я свой рассказ, а потом добавил отчаянно и твердо: – В общем, я больше в эту школу не пойду. Хоть убейте, не пойду!

Дед помолчал, а затем отрывисто бросил:

– Иди к себе!

А сам, взяв принесенную мною кассету, оправился в гостиную, где был видеомагнитофон.

Дед пробыл там от силы минут пятнадцать. И по тому, с каким лицом он покинул большую комнату, мне стало ясно: сработало!

Когда же из театра вернулись мама с бабкой, то генерал Юрасов не дал им даже переодеться. Выйдя в коридор на их голоса, он холодно отчеканил:

– Зайдите ко мне. Обе!

Как же мне хотелось присутствовать при этой экзекуции! Эти сорок минут, что пробыли у деда Стелла Николаевна и Наталья Стефановна, я тихо фланировал мимо кабинета, но так ничего и не уловил. Не выдержав, осторожно, на какие-то пару секунд приоткрыл дверь: обе стояли буквально навытяжку перед восседавшим за столом отцом и мужем, понурые и испуганные.

Поначалу я опасался, что они, выйдя от деда, устроят мне разнос за то, что наябедничал. Но, видимо, мама с бабушкой получили такой втык, что даже укоризненно не глянули в мою сторону. Лишь Стелла Николаевна робко поинтересовалась, поужинал ли я, и попросила не засиживаться допоздна.

…Не знаю, какие рычаги привел в движение мой грандфатер, кого напряг из влиятельных знакомых, но в спецшколе на Арбате я больше не появился. Мне автоматом выставили годовые и четвертные оценки, а за документами ездила матушка.

Прилетело стараниями деда и обитателям колледжа. Директор тихо ушел «по собственному», а Джона, дядьку Савельева, не пустили за границу, куда поначалу он должен был ехать со съемочной группой. Ну и домашние моих бывших одноклассников с той поры стали меньше закрывать глаза на похождения своих чад. Во всяком случае, традиционные групповухи на некоторое время прекратились.

Об этом мне рассказала Элли, когда мы всей компанией новоиспеченных студентов отмечали наше поступление во ВГИК. Поведала бывшая одноклассница и о том, что Боб и остальные долго ждали, когда я появлюсь в школе, чтобы накостылять. А выяснив, что меня по-тихому перевели в другую, хотели наведаться и туда. Продвинутый Влад даже предлагал нанять какую-нибудь шпану, чтобы те расправились со мной. Но потом тот самый Джон с «Мосфильма» отговорил бывших одноклассников от этой затеи, напомнив, что мой дед самым тесным образом связан с Конторой.

Дядьку Влада послушались. Как я уже рассказывал, многие из ребят приходились потомками некогда всевластным и влиятельным людям, которых Контора в одночасье низвергла в застенки ГУЛАГа.

Элинка, кстати, ко времени нашей новой встречи не держала на меня обиды. Когда мы, под утро отколовшись от основной компании новоиспеченных вгиковцев, прихлебывали портвейн на Чистых Прудах, она, положив мне голову на плечо, ворковала про то, как счастлива, попав именно к тому мастеру, к которому хотела. При этом она называла меня «Сержем» с той же нежной интонацией, как и три года назад.

Впрочем, это мало волновало меня. За те годы я успел несколько раз влюбиться и разлюбить, и эти увлечения, подобно волнам, вымыли из сердца остатки чувств к Элли. Но тем не менее я заметил, как изменилась бывшая возлюбленная. Нет, ясен перец, она стала взрослее, окончательно превратившись из подростка в полноценную девушку. Вот только ее прежняя худоба и угловатость стали еще заметнее, а в глазах появился какой-то нездоровый блеск. Именно тогда у меня возникли первые подозрения. Которые подтвердились в ту же ночь.

Вначале Канторовскую стало клонить ко сну. Все чаще она отвечала с задержкой, невпопад, а затем и вовсе замолкла, прикорнув у меня на плече. И очнулась, лишь когда я неловко полез в карман, чтобы достать сигареты.

– Блин! Я что, отрубилась?

– А то! Сколько выхлебала-то, едрен-шмон!

– Ничего, ща взбодримся!

С этими словами она полезла в сумочку и вытащила пипетку, заполненную каким-то порошком. Поднесла к лицу, зажала одну ноздрю, другой резко вдохнула.

Когда Элька открыла глаза, в них начисто исчезла сонливость и появился лихорадочный блеск.

– Порядок!

– Это что? – кивнул я на пипетку.

– Нюхательный табак! – хохотнула бывшая одноклассница.

– Серьезно?

– Аж два раза! Серж, ты че, совсем лоханулся, когда от нас свалил?

– Ты хочешь сказать, что это кокс?

В ту пору я уже был наслышан про наркоту, и хоть сам не пробовал, но разбирался в ее разновидностях.

– Ну хоть понятия остались, – Элли быстро протерла опустевшую пипетку платком и кинула в урну. – Соображаешь малек!

– Ты совсем крезанулась?!

– Сам ты крезанулся! Думаешь, я бы прошла хоть первый тур, если бы не «кайфолов»?

«Кайфоловом» в ту пору называли кокаин.

– А не боишься коньки с этого откинуть?

– Еще один нашелся! Наслушался разных совковых дебилов! Да у нас к выпускному почти весь класс это дело распробовал, и ничего, все живы! И вообще, как ты собираешься в образы входить без допинга?

– Да вот как-то вошел на смотринах. И, как видишь, успешно!

– Ну и заклейся обоями. И вообще, не учи меня жить!

– А ты не боишься, что тебя за это дело менты прихватят?

– Не боюсь. Думаешь, я совсем лохушка? За одноразовую дозу только штраф по первому разу бывает! И то для быдла. Вон, Влада перед выпускным прихватили с травкой, так ничего, родаки отмазали.

– Ладно, считай, убедила. Гуд бай, май лав, – я было поднялся, но Канторовская буквально вцепилась в меня:

– Серж, ну ты че? Я просто хотела сказать, что у тебя свои понятия, у меня свои. Или думаешь, что я наезжаю? И вообще, неужели ты меня одну тут бросишь? А сам куда двинешь? Метро только через полтора часа откроется!

Короче, я остался. И все оставшееся время слушал бесконечные истории про то, что происходило в бывшем классе после моего ухода оттуда. А случилось за минувшие три года многое.

Заводила компании Милюков неожиданно ударился в какую-то восточную религию. Теперь он постоянно вещал про какие-то праны, выходы из тела, а когда школьная компания собиралась у него, устраивал сеансы медитации.

– И знаешь, в конце концов у меня получилось выйти из тела! – рассказывала Элли. – Я в реале увидела себя со стороны, сидящей на ковре в гостиной Боба. И всех остальных. А потом оказалась в каком-то помещении, где был дикий холод, пахло серой и кругом были какие-то существа, которые шипели и хрюкали. Их самих я не видела, но ощущала, что они рядом и пытаются подобраться ко мне ближе. Когда пришла в себя, меня реально начал бить колотун, а потом вообще вывернуло – еле-еле успела до туалета дошкандыбать. Причем рвало какой-то зеленой слизью, как густой кисель! Я все это Бобу рассказала, так он объяснил, что это из меня выходят злые халы…

– Злые чего? – вытаращился я, немного разбиравшийся в восточных терминах.

– Халы. Это, типа, особые сгустки активной энергии. Они могут вредить, если не умеешь ими управлять, а если научился, то они будут тебе служить. Сначала надо постичь первую ступень крендо…

– А это что еще за зверь?

– Это, Серж, типа, этапы совершенствования духа. Так вот первый – уметь исторгать из себя халы. Потом, когда ты овладеешь этим, надо учиться повелевать ими. И в конце концов ты становишься их повелителем.

– Бред какой-то…

– Нет, не бред! Я, например, научилась!

Элли поведала и про то, что Борька, несмотря на свои увлечения разной восточной эзотерикой, параллельно начал ходить и в церковь. Точнее, ездить куда-то под Пушкино, к знаменитому священнику, которого чуть ли не боготворила вся творческая интеллигенция. Как восторженно делился Боб, тот протоиерей был не просто продвинутым, а чуть ли не новым пророком! Который не боится ни властей, ни даже Патриарха и смело трактует Библию на собственный лад. Но самое главное, что вещал этот модный служитель культа: евреи на самом деле не утратили свою избранность и превосходство перед остальными, а обладают ими до сих пор, чуть ли не по факту рождения. Это особенно восхищало наших доморощенных демократов, среди которых имелось немало потомков древа Израилева.

– Представляешь, Боб у этого попа крестился! – важно сообщила Элинка.

Если Милюков с головой ушел в религию и философию, то Савельев подался в политику. Он стал сбегать с уроков на митинги, размахивал флагами на Пушкинской площади с криками «СССР – тюрьма народов!». А однажды притащил в класс желто-синюю листовку с трезубцем, на которой неровным почерком было написано: «Дорогой Влад! Мы обязательно победим империю зла!». Под пожеланием стояла короткая неразборчивая закорючка со слабо угадываемой буквой «Н» в начале.