Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

V

Вопрос отчуждения народа от интеллигенции тоже весьма не прост, поскольку образованные люди в глазах основной массы почти неграмотного народа всегда имели непосредственное отношение к власти. До революции власть имущие воспринимали себя как некий круг общения избранных. Дореволюционные «Правила светской жизни и этикета» гласили: «Под словом «свет» подразумевается интеллигентное, привилегированное и благовоспитанное общество в какой-либо более или менее цивилизованной стране» (59). Обратите внимание, в одном ряду стоят определения «интеллигентное» и «привилегированное». Так было при царизме, так, к величайшему негодованию вроде бы сбросивших барское иго крестьян, продолжилось при коммунистах и «образованные» к самозваной элите тесно примыкали. К середине 1920-х в крестьянской массе отчетливо сформировался образ коммуниста – представителя высшей, привилегированной касты. И, как сказали бы сейчас, рейтинг коммунистов в селе, где проживала большая часть населения, начал стремительно падать.

Положение усугублялось еще и тем, что ВКП(б) была и физически мало представлена в деревне: даже в 1925 году партийные ячейки имелись в среднем лишь в одном из 30 сел. Треть коммунистов на селе вообще были присланные из города люди, не знавшие местных условий. Повторные выборы весной 1925 года, как было официально заявлено, показали «резкое падение процента коммунистов и бедноты в Советах и высокую активность избирателей». То есть, голосовали активно и заинтересованно, но не за коммунистов. То, что критические настроения в деревне нарастали интенсивней, нежели в городе, косвенно подтверждает в своих мемуарах и Н. Мандельштам: «Я утверждаю, что… город в большей степени, чем деревня, находились в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье» (60). Село, с его повседневными нуждами, мечтательности городских идеалистов не разделяло.

Более того, наличие во власти революционных фанатиков и недобитых интеллигентов отнюдь не отменяло присутствие карьеристов и откровенных прохвостов^[56].

Нарастало ощущение разрыва между коммунистическими верхами и низами. «Большая часть партийной массы осталась вне руководства государственным строительством. Рабочие и крестьяне открыто говорят, что небольшая часть бюрократов овладела хозяйственным и торговым аппаратом страны», – эта высказанная неким Синько в письме М. Калинину мысль, по-видимому, мучила многих и многих искренних сторонников новой власти и рядовых активистов (61).

«В номенклатуре объединены не представители других классов, а выскочки из них. Номенклатура – класс деклассированных…» – отмечает исследователь феномена правящего слоя СССР М. Восленский. Это деклассированные, которых жажда господства и умение ее удовлетворить объединяют в слой, ставший правящим классом общества. Реальная Власть уже сегодня приносит вполне материальные дивиденды для конкретных заинтересованных лиц, в отличие от построения Царства Справедливости для всех. Так рассуждают политиканы сейчас, так рассуждали и вчера. «Соответственно и социальная психология номенклатуры не пролетарская, а по преимуществу крестьянско-мещанская, точнее – кулацкая, – продолжает М. Восленский. – Неудивительно: ведь именно тот человеческий тип, который в прежних условиях в русской деревне, охватывавшей тогда 80 % населения страны, выбивался в кулаки и лабазники, выходит сейчас в номенклатуру.

Речь идет не об идеализированном типе кулака как спорого на работу крестьянина, а о прижимистом кулаке-мироеде с мертвой хваткой, со стремлением взнуздать батраков и самому любой ценой выбиться в люди. Выбившись же, он не знает удержу» (62). Имеющая привилегии и доступ к тогдашним материальным благам партийная номенклатура все больше отдалялась народа, с его верой светлое завтра. И ментально все больше приближалась к бывшим правящим слоям – своими повадками, увлечениями, интересами. Харьковский коммунист Козьмин, копии письма которого были разосланы Молотову, Зиновьеву, Ярославскому и Калинину, отмечает: «У ответственников провинции с рядовыми членами партии нет ничего общего, ответственник даже и руки не подает рядовому члену партии. У нас получилась строго замкнутая каста ответственников с преступными наклонностями, окружающая себя бездельниками, лакействующим элементом, из боязни конкуренции слепо подчиняющимся всем глупо преступным действиям…» (63). Ну, я думаю, вы поняли, что речь идет об «ответственных работниках», тех, кому партия особо доверяла и выдвигала на значимые посты.

Пьянство и растраты стали среди новоиспеченных правителей обыденным делом: «Арбатовцы прожигали свои жизни почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в пучину Уголовного кодекса, в мир главы третьей, назидательно говорящей о должностных преступлениях…

– Сам катайся. Душегуб!

– Почему же душегуб? – чуть не плача, спрашивал Козлевич.

– Душегуб и есть, – отвечали служащие, – под выездную сессию подведешь.

– А вы бы на свои катались! – запальчиво кричал шофер. – На собственные деньги.

При этих словах должностные лица юмористически переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои деньги казалось им просто глупым».

Коррупция разъедала молодую республику. «Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора – идут на самые жестокие судебные пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресторанов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, – особенно таким молодым и смазливым, – а вино? – Да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье?», – недоумевает в своих дневниках 1926 года К. Чуковский (64). Нет, не большее. Сам-то Корней Иванович не пил, не курил и придерживался строгого распорядка дня, а потому недооценивал прелесть времяпрепровождения вне музея.

Ситуация мало изменилась с началом политики «большого скачка». Скорее наоборот, на фоне проблем снабжения, действия карточно-распределительной системы и голода во многих регионах стиль жизни местной советской элиты порождал еще более негативные эмоции. И сама она, нахватавшись комчванства, кичилась перед народом своим особым статусом: «Все партийцы на госдолжостях кушают в особой столовой при закрытых дверях с милиционером. На них рабочие возмущены до крайней степени…» – жаловался в 1931 году В. Молотову анонимный автор из Украины (66). При этом непрерывно происходила диффузия старой интеллигенции и новой бюрократии, тем более что многие высокопоставленные партийцы сами были родом из дореволюционных образованных классов.

Враждебное отношение простых людей к новой правящей касте в полной мере относилось к интеллигенции. По большому счету крестьяне и рабочие (в большинстве своем вчерашние селяне) не видели разницы между белоручками-господами, что в царское время, что в советское. Ставропольские крестьяне описывают в письме на имя М. Калинина быт сельских активистов: «Портфель подмышку и барин… (здесь и далее выделено мной – К.К.) он жалование получает, наряжается пребюрократично, а уж за жен говорить не приходится, как они их одевают. Настоящая интеллигенция, вина наши винники не навозятся. Кто же пьет? Уже не хлеборобы мужики, ясно, что интеллигенция. Тут кое-когда и подумаешь, уж не туда ли идет наш продналог? Да им кажется и без продналога хватает, потому что они получают 60-100 рублей, а куда ж им девать» (67).

В первые годы после революции в сознании народа быстро укрепилась мысль, что в Стране Советов все должны быть равны. Ощущение равенства с вышестоящим давало слугам новых господ подсознательное и сознательное чувство презрения, превосходства, снисходительности – в зависимости от сочетания уровней внутренней культуры тех и других. Они видели в интеллигенции вчерашний господствующий класс, который, согласно их представлением о «справедливости», необходимо опустить на низшую ступень, поскольку наступило время Власти Трудящихся. Каков же может быть настрой малограмотных, не имевших никакой профессии жителей деревни, кто ушел на заработки в город, где и столкнулся с новыми трудностями – с карточной системой, с острейшим жилищным кризисом? И при этом они увидели сами, либо услышали от других о том, как живут власть предержащие, остро ощутили контрасты жизни между простолюдинами и образованной элитой? Ненависть и гнев!

Но ведь современное государство не может жить без класса высокообразованных людей, тем более государство, осуществляющее техническую и культурную революцию. Не доверяя «приспособленцам поневоле», большевики, в числе прочих, поставили перед собой задачу взрастить и собственную образованную элиту, всецело преданную коммунистическим идеалам и режиму. Граждан упорно просвещали. В музеях работают бывшие дворяне, офицеры – учителями, врачи – драматургами. Все оставшееся образованное население привлекалось к делу народного образования. В. Кормер: «Потенциальные купцы и дворяне за неимением возможностей, за отсутствием адекватного поля для приложения своих талантов, поневоле переходят в разряд интеллигентов. Люди с темпераментом коммивояжеров занимаются научной работой, несбывшиеся содержатели притонов выбиваются в академики, несостоявшиеся проповедники пишут статьи в академические журналы. Вообще всякий человек с высшим образованием автоматически зачисляется в интеллигенцию» (68). Надо учиться, надо учить, в том числе и общей культуре, что, волей-неволей, подразумевает Традицию и Преемственность. С другой стороны, леворадикальная интеллигенция продолжает фанатично ненавидеть и презирать своих менее яростных собратьев. Однако вынуждена иметь с ними дело.

Пытаясь взрастить принципиально новое поколение интеллигенции, Советская власть, с одной стороны, придерживала процесс получения образования наследникам старой интеллигенции, с другой – широко поощряло стремление к обучению (особенно к техническому образованию) у выходцев из нижних классов. Одновременно всячески приветствовалась партийность молодых специалистов. Беспартийность в сочетании с непролетарским происхождением означала политическую неблагонадежность. Того же Льва Николаевича Гумилева в 1930 году не приняли в Герценовский институт из-за его дворянского происхождения, и таких, как он, были многие тысячи.

Представители дореволюционной интеллигенции, те, кто остались в стране, все больше оттеснялись на задний план, исходя из идеологических убеждений новых хозяев жизни (за которыми, вполне допускаю, могла таиться и обычная конкурентная борьба за хорошее место). Часто идеологическим кликушам достаточно было указать на происхождение нежелательного кандидата, чтобы советский чиновник принял решение не в пользу соискателя. Наблюдается резкое снижение самооценки старой интеллигенции. Ее прежнее самомнение уступает место самоуничижению, не замедлившему проявиться в литературных персонажах – например, Кавалеров из «Зависти» Ю. Олеши. Из той же оперы комплексы по поводу происхождения Максудова из «Театрального романа» М. Булгакова. И, конечно же, незабвенный Лоханкин: «А может быть, так надо, – подумал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты… Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже потерпел за правду».

В эпоху написания «Золотого теленка» беспартийный рабочий или служащий имел более низкую плату и меньше шансов на продвижение, первым увольнялся при сокращениях, последним получал комнату или путевку в санаторий. Социальный лифт для него – образование и вступление в партию. В рамках поставленной партией задачи по созданию красной интеллигенции объявлен призыв молодых партийцев на учебу. Только во время первой пятилетки в вузы поступили 110 тысяч совершеннолетних рабочих-коммунистов и всего около 40 тысяч беспартийных. Стало возможно говорить о появлении некой советской интеллигенции, органичной составной части правящей элиты, которая сформировывалась к 1930-м годам – времени становления режима сталинизма.

Если в 1920-х годах партией руководили в основном выходцы из среднего класса, имевшие юридическое или гуманитарное образование, то в 1930-х годах их сменили выходцы из рабочего класса, имевшие по преимуществу техническое образование. Эти партийные выдвиженцы играли ведущую роль в Советском Союзе вплоть до начала 1980-х годов. Еще в 1980 году половина Политбюро состояла из них – Брежнев, Косыгин, Кириленко, Устинов, Громыко, Кунаев, Пельше.

Литература, как и прежде, играла решающую роль в идеологическом воспитании общества. Более того, у нее появилась преданная многомиллионная читательская аудитория новорожденной красной интеллигенции. И власти хорошо понимали идеологическую роль литературы в воспитании необходимых для нее кадров^[57]. Массовыми тиражами выходили книги и журналы, была создана сеть общедоступных библиотек и домов культуры; кроме радости чтения, для рядовых граждан открывались сокровища музеев и театры.

Завсегдатаев засилье плебса шокировало: «В партере – много домработниц… М.А. (Михаил Афанасьевич Булгаков – К.К.) уверял меня, что под креслом у одной женщины был бидон…» (70). Кстати, и сам Булгаков описывал культурное пробуждение масс, вспомним его фельетон «Спектакль в Петушках»: «Вой стоял над Петушками! Стон и скрежет зубовный!», – так это, согласно булгаковскому тексту, железнодорожники не на пьянку, а на спектакль продирались. Да, да, речь о тех самых Петушках, куда четыре десятилетия спустя рвался герой В. Ерофеева, все так же интеллигентно-изумленно изучавшего собственный народ: «На меня, как и в прошлый раз, глядела десятками глаз, больших, на все готовых, выползающих из орбит – глядела мне в глаза моя Родина, выползшая из орбит, на все готовая, большая…»

«Культурная революция» доходила до абсурда, например, московским продавцам читали лекции на темы: «Ленин и Сталин в борьбе за партийность в марксисткой философии», «Влияние коммунистического манифеста на развитие марксистского движения в России», «Ленин и Сталин о коммунистическом воспитании», «Борьба за единую демократическую Германию» и даже «Низкопоклонство перед Западом в советском литературоведении». Можно смеяться, однако пусть в бюрократической и примитивной форме, но люди узнавали о новых для них понятиях и то, что эти понятия имеют определенную, хотя бы идеологическую ценность. Другое дело, что навязывая казёнщину обществу, правящий класс мало понимал нараставшую степень отвращения к его риторике, которая, со всеми своими штампами и политическим примитивом, очень быстро становится объектом высмеивания. Венечка Ерофеев просвещает своих коллег-собутыльников: «…когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там, в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, – сказал, – вы прочтете ее с большой пользой для себя»^[58]. Примерно на таком доходчивом уровне строилось воспитание на протяжении всех лет Советской власти. Однако оно реально существовало!

Правящий образованный слой полностью разочаровался в народе, когда консервативные народные массы перестали откликаться на их бесконечные призывы то к революции, то к реформации. Особо раздраженными оказались радикальные шестидесятники, еще недавно исполненные самых светлых надежд.

Диссидентка Лариса Богораз так описывает свои ощущения от вида рядовых сограждан: «Москвичи, согнанные из учреждений, толпятся на пути следования почетного гостя, жуют бутерброды, лижут мороженное, покупают на лотках лимонад, зажимая в свободной руке выданный к случаю соответствующий флажок. Помахать флажком в нос проезжающей машине – и скорей разбегаться… Меня буквально трясло от вида этой жующей толпы, этого народа (выделено самой Л. Богораз – К.К.). Только что они проголосовали: «поддерживаем и одобряем», и вот машут флажками ЧССР – и никому флажок не жжет руку. Кретины они, что ли? Скоты бесчувственные?» (71) Вся вина сограждан состоит только в том, что они не разделяют возмущение Богораз вводом советских войск в Чехословакию. Тонкий и духовный А. Вознесенский жалуется: «Я не знал народа, его криминогенной сути» (72). Любопытен пассаж Е. Евтушенко, который цитирует председателя Гостелерадио в брежневскую эпоху С. Лапина: «Да что вы так упоенно повторяете слово «свобода»?.. Сами себе погибель кликаете? Да если дать черни свободу, она рано или поздно начнет топтать тех, кто ей эту свободу дал! И вас в том числе, голубчик. Ваше сладкое слово свобода пахнет кровью»… Неглупый был человек, хотя и реакционер» (73). Важно в данном контексте упоминание слов «чернь» из уст высокопоставленного аппаратчика, и косвенное согласие мемуариста-демократа с озвученным тезисом.

Народ и правящий слой по-разному восприняли как суть «культурной революции», так и ожидаемые от нее результаты. Ошибка образованного сословия, которое просвещало народ, менторствовало и ожидало завышенного результата, привела к обоюдному разочарованию. Виной тому и затертость лозунгов при их очевидной безрезультатности, и кастовое разделение общества вроде бы равных людей, и изменение самой структуры населения – замены крестьянского населения страны на городское (во многом деклассированное, подверженного всем городским порокам при нежелании или неумении перенять городскую культуру). Поэт Д. Самойлов: «…резко поменялся состав народа. Мы еще мало думали о том, какую роль сыграла война в ускорении процесса, который мы именуем урбанизацией.

Уход с исторической сцены народа-мужика стал высоким финалом крестьянской трагедии. Действующее лицо этой трагедии – народ-мужик – в последний раз показал мощную специфику этого духа» (74).

И все же, несмотря на кастовое разделение и доминирование бюрократических тенденций, народ упорно пытался осуществить свою высокую историческую миссию – создания светлого Царства Справедливости. И не его вина, что он постоянно сталкивался с презрением власть имущих и маниакальным желанием свой народ насильственно переделать.

VI

«Как же мы дошли до жизни такой? Кого винить? Кто довел великий народ и страну до хаоса, сумятицы, неразберихи? Как всегда, виноватых у нас не находят. А виноваты-то мы сами. Сами, все вместе. Весь народ, который темен, необразован, послушен, доверчив», – восклицает кумир миллионов режиссер Э. Рязанов (75). Виноват, дескать, весь «темный народ», а не пушистая и белая интеллигенция – властители дум миллионов, люди, которые определяли идеологию страны: железобетонную официальную и таящуюся под её крылом идеологию оппозиционную.

«Непросвещенными» людьми были Плеханов, Ленин, Троцкий, ну, не знаю, Бухарин, скажем?.. «Дремучим» ли человеком был ли председатель ОГПУ в период написания «Двенадцати стульев» В. Менжинской, сын более сорока лет преподававшего историю в Императорском Пажеском корпусе Рудольфа Менжинского?

«Необразованными» признать Г. Чичерина, А. Луначарского, Л. Красина и других членов советского правительства в 1920-е годы? Безграмотными считать подавлявших отчаянный мятеж кронштадтских моряков в 1921 году писателей А. Фадеева и М. Кольцова? Скорее, дело все-таки в общем настрое этих граждан, единстве их целей, взаимной подзарядке. Что же за люди такие правили нашим государством в 1920-е годы, составляли его элиту, стали биологическими и духовными отцами шестидесятников?

Родной брат знаменосца советской журналистики М. Кольцова, знаменитый карикатурист Б. Ефимов, мельком писал о своих родственниках: «…Сестра моей жены Соня как-то на катке познакомилась с высоким, дюжим молодым человеком, который стал проявлять к ней большое внимание. Вскоре после первого знакомства он заявил Соне о своих серьезных намерениях и, как говорится, предложил ей руку и сердце. Он отрекомендовался сотрудником НКВД, звали его Леонид Черток… За довольно короткое время наша милая скромная Соня преобразилась в самоуверенную светскую даму, она теперь вращалась в обществе высоких чинов НКВД. Молодые супруги получили большую комфортабельную квартиру в огромном жилом доме НКВД на Кузнецком мосту. Мы с женой там бывали, захаживал туда и старший брат Сони – Борис Волин, в ту пору начальник Главлита» (76).^[59]

Икона 1960-х, поэтесса Белла Ахмадулина вспоминала: «Мое детство не было особо изувечено, хотя тетя Бориса^[60] Рахиль Михайловна, мама Майи Плисецкой, была репрессирована как жена «врага народа»… бабушкин брат Александр Митрофанович числился дружком Ленина, с которым была знакома и сама бабушка (барышней она разносила прокламации)». И. Эренбург был одноклассником Н. Бухарина. Нарком вооружения и видный хозяйственник Б. Ванников и Л. Берия вместе учились в Бакинском техническом училище и были друзьями в юношестве. Единый круг общения, учебы и родства. К примеру, Л. Каменев был женат на сестре Л. Троцкого, Ольге Давыдовне, и такое родство, разумеется, обязывало; дочь И. Сталина Светлана вышла замуж за сына А. Жданова, а дочка Е. Фурцевой, тоже Светлана, за сына члена Политбюро Ф. Козлова; писатель В. Каверин женат был на сестре Ю. Тынянова – Лидочке, а сам Тынянов на сестре Каверина – Елене Александровне. Работали друг у друга, например, писатель-сказочник Е. Шварц работал секретарем у К. Чуковского, как и позже популярный ныне политобозреватель В. Познер секретарствовал у С. Маршака, близкого друга Корнея Ивановича. Внук – Д. Чуковский – был женат на А. Дмитриевой, знаменитой теннисистке, телеведущей спортивных программ. Она же сестра популярного в эпоху перестройки телеведущего В. Молчанова. Они, в свою очередь, дети известного советского композитора К. Молчанова. Старший сын Е. Катаева (то есть Евгения Петрова – соавтора Ильфа) стал известным кинооператором («Семнадцать мгновений весны», «Три тополя на Плющихе», «Мы, нижеподписавшиеся»). Младший – композитор («Стою на полустаночке» пела В. Толкунова). Таковы типичные представители московской элиты – образованной и свободомыслящей. Единый круг общения, общие источники информации, взаимные интриги в водовороте столичной жизни и совместные тревоги бурной эпохи… Еще в 1935 году Н. Бассехес, журналист популярной эстонской газеты «Пяэвалехт», специализирующийся на репортажах из СССР, отметил в одной из корреспонденций, что советская аристократия превратилась в «наследственное сословие» (77).

И даже приближенные к светилам в качестве обслуги тоже имели шансы попасть в тесный круг избранных. Так, Алексей Аджубей, прославившийся в эпоху Хрущева в роли почти наследного принца, был сыном известной портнихи Нины Матвеевны Гупало, обшивавшей московский бомонд. Сказывался первоначальный демократизм советского строя. И т. д., и т. п. Дело доходило и до людей нетрадиционных талантов, вроде провидца Николая Николаевича Бадмаева, родственника знаменитого в начале ХХ века мистика Петра Бадмаева. Чернокнижник Николай Бадмаев пользовался большим весом при Ежове, так что свою собственную «распутинщину» красные королевичи тоже имели.

Есть в воспоминаниях поэта Владислава Ходасевича строки, где Ольга Давидовна Каменева рассказывает ему о младшем Каменеве, подростке-сыне по прозвищу Лютик: «Знаете, он у нас иногда присутствует на самых важных совещаниях, и приходится только удивляться, до какой степени он знает людей! Иногда сидит, слушает молча, а потом, когда все уйдут, вдруг возьмет да и скажет: “Папочка, мамочка, вы не верьте товарищу такому-то. Это он все только притворяется и вам льстит, а я знаю, что в душе он буржуй и предатель рабочего класса”. Сперва мы, разумеется, не обращали внимания на его слова, но когда раза два выяснилось, что он прав был относительно старых, как будто самых испытанных коммунистов, – признаться, мы стали к нему прислушиваться. И теперь обо всех, с кем приходится иметь дело, мы спрашиваем мнение Лютика. “Вот те на! – думаю я. – Значит, работает человек в партии много лет, сидит в тюрьмах, может быть, отбывает каторгу, может быть, рискует жизнью, а потом, когда партия приходит наконец к власти, проницательный мальчишка, чуть ли не озаренный свыше, этакий домашний оракул, объявляет его „предателем рабочего класса“ – и мальчишке этому верят» (78). Прочувствовав внутреннее устройство нового государства, Ходасевич поспешил эмигрировать.

Следует напомнить (сейчас эта история подзабыта), что любимец семьи Каменевых в свое время получил от героя Гражданской войны, позже стойкого противника Сталина (за что он превознесен сегодня «демократической» прессой) Федора Раскольникова милый подарок – матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки одного мальчика. Это были вещи с царской яхты «Межень», ходившей по Волге и Каме. «Именно на этой яхте летом 1918 года, может быть, даже в день убийства царевича Алексея, командир Красной большевистской флотилии Федор Раскольников вместе со своей возлюбленной и помощницей, поэтессой Ларисой Рейснер, нарядили Лютика, четырнадцатилетнего сына большевика Каменева, в матросский костюм, найденный в гардеробах яхты» (79).

Вещи убитого мальчика пришлись сыну наркома впору, но вот дальнейшие радости жизни золотой молодежи сыграли с Лютиком, он же Александр Львович Каменев, злую шутку. Попойки, пользование положением, молодые актрисы… Размах гулянок был такой, что при попустительстве Сталина на театральной сцене появилась пьеса «Сын Наркома», в которой выведен Лютик Каменев.

Жена Лютика, знаменитая актриса того времени Галина Кравченко, вспоминала о буднях жизни молодой элитной семьи: «Вышла я замуж в июне двадцать девятого года… Сначала – сказочная жизнь. Сказочная, – еще раз повторяет восхитительное слово Г. Кравченко, и продолжает. – Квартира Каменевых была на Манежной площади напротив Кремля. Раньше они в самом Кремле жили, но там стало тесно. Тут, на Манежной, шесть комнат. Квартира на одну сторону. Над нами Анна Ильинична, сестра Ленина. Противная. У нас собиралась молодежь, шумела. Анна Ильинична всегда присылала прислугу, требуя, чтобы мы потише себя вели. Народ приходил разный, в основном артистический… У нас в доме родилась идея фильма “Веселые ребята”. Однажды, на Новый год, было сто четырнадцать человек. Приходил Эйзенштейн, Лев Борисович обожал его. Устраивались просмотры новых советских и заграничных картин. Устраивали тир прямо в доме. Из духовой домашней винтовки в потолок стреляли…» (81) Напоминаю – это время величайших лишений, напряжения сил народа, а порою и страшного голода, а здесь гусарская стрельба в потолок, по квартире сестры Ленина, противной такой, а та присылает прислугу… О развлечениях «золотой молодежи» знала не только прислуга, знал весь круг общения, в конечном итоге, множество людей.

Да и «взрослые» вожди не были примером скромности. И. Сталин, А. Микоян и другие большевики с удовольствием расположились на дачах нефтепромышленника Зубалова, на заводах которого они в начале ХХ века они устраивали стачки и вели подпольные революционные кружки: «На даче у А.И. Микояна до сего дня сохранилось все в том виде, в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака – любимица хозяина; в доме – мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии; на стенах – старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат – разноцветные витражи» (81). Л. Троцкий поселился во дворце князя Юсупова – Архангельском, а позже не побрезговал вывезти из Архангельского двадцать подвод, груженных картинами старых мастеров, знаменитым юсуповским фарфором, мебелью и гобеленами XVII века. Зиновьев, возглавляя Петроград, также жил в роскоши. Тухачевский и близкие к нему офицеры позволяли себе вызывать на дачи военные оркестры для частных концертов.

Не отставали от столичных звезд и республиканские царьки. После перевода столицы Украины из Харькова в Киев С. Косиор, П. Любченко, В. Чубарь, Г. Петровский сразу въехали в приготовленные для них роскошные особняки. «Ремонт же в резиденции Постышева закончить не успели. Эта вилла, расположенная в Липках, напротив Мариинского парка, совсем рядом с нашим домом, до революции принадлежала крупному сахарозаводчику Зайцеву. Построенная в стиле барокко, изящная, воздушной легкости, она представлялась мне, пожалуй, уж слишком роскошной для пролетарского вождя. Впрочем, и другие особняки республиканского руководства ей не уступали», – вспоминает очевидец (82). Другой пример, Иона Якир: «Он тоже имел прекрасный особняк в Липках, и я часто видел, как он проезжал мимо наших окон в открытом голубом “бьюике” в сопровождении интересной рыжеволосой дамы» (83). Вот тебе и особняк на Липках, и «бьюик». А интересная дама – это, случайно, не супруга ли Ионы Якира – Сара Лазаревна, по прозвищу «Якирша»? Сара Лазаревна была дочерью богатого торговца-оптовика, который владел магазинами готового платья в Одессе и Киеве. Во время Гражданской войны она многим запомнилась тем, что рядом с ней всегда находились двое сопровождающих, которые собирали ценности из домов зажиточных горожан, крупных землевладельцев и кулаков. Все это добро чемоданами отвозилось в Одессу, в отчий дом. А сам Якир отличился в репрессиях против донских казаков, где даже придумал установить процент уничтожения мужского населения. На наследнице сей славной семейки – Ирине Якир – был женат любимец советской интеллигенции, бард Юлий Ким. Отсюда мостик к интервью правозащитницы Аллы Гербер с Юлием Кимом на тему «Кто такие шестидесятники», процитированному в первых главах этой книги, и к диссиденту Петру Якиру, и собутыльнику Венедикту Ерофееву.

Кроме Якира-старшего, еще один любитель прокатиться с ветерком был начальник личной охраны Сталина Паукер. Когда он катил по Москве в своём открытом автомобиле, беспрерывно сигналя особым клаксоном, милиционеры перекрывали движение и застывали навытяжку. «Виновник переполоха, преисполненный сознанием важности своей персоны, пытался придать своей незначительной физиономии суровое выражение и грозно таращил глаза» (84). А вот среди творческой интеллигенции столицы он был известен как меценат и театрал, а значит – всегда желанный гость. Короче, образ жизни высшей номенклатуры во многом повторял худшие примеры дореволюционного порядка, а интеллигенция во многом ему подыгрывала, будучи соучастницей процесса, склоняясь перед новой властью, роднясь с нею.