Светало. Генри от нахлынувших мыслей забылся и собственная печальная участь его нисколько не волновала.
На ум пришло воспоминание из детства, как он всерьез оплакивал смерть короля Артура и сэра Ланселота, всерьез верил, что когда-нибудь странствуя, он обнаружит священный камень и сможет достать из него Экскалибур. Вспомнил, как они с Алисией бегали по тайной тропе к лесному озеру и часами дожидались Озерной Девы. «О, – сердце Генри разрывалось от боли, – не может быть, чтобы прекрасная Алисия заточила себя в монастырь». Но Алисия уже год как жила там, ибо по-другому пережить позор после отказа Генри вступить с ней в брак, она не могла. Страшное бесчестие потребовало страшного решения, и отныне чудесная девушка до конца своих дней будет ходить в черной одежде и питаться лишь хлебом и водой. «Впрочем, – Генри Маршал после духовного пробуждения на многие вещи стал смотреть иначе, – человеческая жизнь суть разговор с Богом через поступки. Чем мужественнее поступки, тем более близкое общение. Отказ от мира означает максимально возможное на этом свете приближение к Богу, так стоит ли страдать, что Алисия Шелтон вместо невесты человеческой стала Христовой невестой? Если бы не Генри Маршал, то она запросто могла бы погрязнуть в суете и до старости пребывать в ней. Теперь же девушка познает истинную ценность вещей, и старение, смерть утратят над ней свою силу. «Да, – заключил Генри,– все, что сейчас происходит одновременно прекрасно, трагично и непостижимо. Мне нравятся новые мысли, которые, я верю, приведут меня к новой жизни. Что есть разжалование из рыцарей как не освобождение от старого ветхого платья? Пусть случится то, что должно; мне не больно, мне не страшно, мне, – рыцарь прислушался к себе, чтобы одним словом описать свое состояние, – мне хорошо!» Произнеся слово«хорошо», Генри Маршал осенил себя крестным знаменьем, выпил бокал вина и лег в постель. Спать оставалось час-два – достаточно, чтобы освежиться и придти на казнь (разжалование из рыцарей – несомненно изощренная форма казни) бодрым, полным сил и с новым чувством победителя. Да, Генри чувствовал, что одерживает верх над самым злейшим врагом – над самим собой, каким он был в прошлом. Люди теперь при всем желании не смогли бы причинить ему зла, ибо всё происходящее происходило по воле Бога и уже потому было хорошо.
Всего собралось тридцать рыцарей, которые от имени короля призвали на суд Генри Маршала. Рыцарей созвал главный королевский герольдмейстер. Он же объяснил им суть дела. Рыцари долго совещались и решили, что преступник, так они называли Генри, заслуживает разжалования, но по милости Бога, короля и по их волеизъявлению останется жив, ибо его преступление, по счастью, больше умозрительное, чем фактическое. Ещё мелькнуло, а потом крепко установилось слово «безумие»и «безумный». Рыцари сочли своего собрата повредившимся в уме, поэтому более достойного сожаления, нежели наказания. Однако, оставаясь в звании рыцаря, он мог смутить пажей, оруженосцев, воинов, народ. Следовало его лишить этого звания, лишить титулов, земель и отпустить с миром. Отшельником или пилигримом он большого вреда не нанесет – кто же будет слушать изгоя, у которого нет другого оружия, кроме слова?
Для приведения в исполнение приговора на центральной площади устроили два помоста. На одном из них расположились рыцари, оруженосцы, судьи вместе с герольдмейстерами, герольдами и их помощниками. На другой помост возвели Генри Маршала в полном вооружении. Перед ним был столб, на столбе был повешен его опрокинутый щит. По обеим сторонам от осужденного сидели двенадцать священников в полном облачении. При сей печальной церемонии присутствовала многочисленная толпа, возбужденная предстоящим зрелищем до крайности.
Герольды зачитали приговор судей. После прочтения священники запели протяжным и заунывным напевом похоронные псалмы. По окончании каждого псалма наступала минута молчания; в такие моменты мёртвая тишина водворялась на площади. Но тишина продолжалась недолго.
Опять раздавался напев, опять толпа шевелилась и издавала мерный гул.
После псалмов с осужденного, начиная со шлема, стали снимать один доспех за другим, пока Генри Маршала окончательно не разоблачили. Каждый раз, когда с осужденного снимали очередной доспех, герольды громко восклицали: – Это шлем коварного и вероломного рыцаря!
– Это цепь коварного и вероломного рыцаря! – и так далее. Наконец, с«преступника» сняли полукафтанье и разорвали на куски. Когда доспехов на осужденном не осталось, взяли его щит и раздробили на три части. После чего священники встали и запели над головой Генри 108-й псалом Давида, страшный по своим проклятиям.
«Да будут сокращены дни его, а его достоинства да получит другой. Да будут сиротами дети его и вдовой жена его. Да будут дети его скитаться вне своих опустошенных жилищ и пусть они просят и ищут хлеба. Да настигнет его проклятие. Да облечется он проклятием, как ризой, и да проникнет оно во внутренности его и в кости; да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым он опоясывается».
Когда святые отцы окончили пение последнего псалма, герольдмейстер трижды спросил: – Как имя осужденного?
И трижды услышал: – Рыцарь Генри Маршал.
Имя и звание называл помощник герольда, который стоял позади разжалованного, держа в руках чашу с водой.
– Нет, – трижды возразил своему помощнику герольдмейстер – вы ошибаетесь, тот, кого вы величаете рыцарем, есть коварный и вероломный изменник.
Затем, для убеждения толпы, герольдмейстер спросил мнение судей относительно осужденного. Старейший из судей отвечал громким голосом: – Изменник Генри Маршал недостоин рыцарского звания и за свои преступления подлежит разжалованию из рыцарей, лишению всех званий и поместий, и вечному изгнанию из нашего города и нашей области.
Затем помощник герольда подал герольдмейстеру чашу с водой, которую до этого держал сам, и последний вылил её на голову осужденного. Судьи повставали со своих мест и отправились переодеться в траурное платье, а потом пошли в церковь. Генри Маршала обвязали верёвкой, свели с помоста, затем положили на носилки и тоже отнесли в церковь, где священники отпели его как покойника.
Толпа радостно заулюлюкала, немного постояла и начала расходиться. Генри Маршал умер и был счастлив как никогда в жизни: более ничего не связывало его с прошлым, и отныне все свое время он мог употребить на общение с Богом.
На следующий день он с головы до ног закутался в просторный плащ из чёрной саржи. Надел грубые сандалии, которые крепились к обнаженным ногам ремнями. Голову Генри покрыла широкополая шляпа, обшитая по краям раковинами. В руки он взял посох, окованный железом, и привязал к верхнему концу пальмовую ветвь. В таком виде Генри Маршал отправился странствовать. Всякий, кто хотел при встрече с ним узнать его имя, слышал одно и тоже: «Нерыцарь». Более Генри ничего не говорил, и как его история дошла до нас – это глубокая тайна. Мы поделились ей с вами, так уж и вы обязательно поделитесь с кем-нибудь нашим незамысловатым рассказом.
Часть вторая
Глава 1
В то лето жара во Фриско стояла неимоверная. Вы спросите, что такое Фриско – город или поселение? К вашему сведению во Фриско в то время обитало несколько тысяч человек, которые место своего проживания справедливо называли городом. Именно городом, а не поселением. Там была одна больница, один колледж, младшая, средняя и старшая школа. Там был самый настоящий мэр и самая настоящая полиция. И, конечно, церковь, да не одна. Еще есть вопросы? Для очень умных добавлю: Фриско расположен в северо-восточной части штата Техас на границе округов Дентон и Колин. Рядом с Фриско тянется к небу своими высотками город Даллас. Да, не Фриско – пригород Далласа, а Даллас – рядом с ним. Даллас, конечно, огромный: каждый день в нём толкаются несколько сот тысяч человек. И черных там тоже хватает. В Далласе, ясен пень, тем летом люди тоже подыхали от раскаленного, обезумевшего солнца. Всем приходилось несладко. И вот надо же такому случиться, что откуда не возьмись появилась эта зараза – поле… поли… полип… чёрт… полио… чёрт… милит… чёрт возьми её… по-ли-о-ми-е-лит. Вот как называлась та зараза, от которой не было спасения. Паника, ужас, страх. Говорили, что болезнь подкинул Советский Союз. Чушь! Говорили, что заразу разносят кошки и собаки. Не одну тысячу четвероногих отправили на тот свет, а болезнь так и не остановили. Во Фриско мэр приказал раз в день поливать улицы каким-то дерьмом, от которого дохли все насекомые в округе. Видимо, мэру советники нашептали, что комары и мошки – главные разносчики инфекции. Увы, комары с мошками тоже оказались не при чём, зря только бюджетные деньги потратили. От болезни умирали, ей богу, умирали, особенно детишки. Взрослых Бог миловал; взрослые температурили, кашляли, чихали, мучились от головной боли. Впрочем, некоторым тоже доставалось. Взять к примеру Черчиля – он не мог ходить, потому что перенес полиомиелит и его парализовало ниже пояса. Дети, как уже было сказано, умирали, иногда счёт шёл на сотни и тысячи. И никто не знал, минует твоего ребенка чаша сия или нет. Чтобы как-то отгородиться от внешнего мира люди крепко-накрепко запирали двери, закрывали окна, многие боялись разговаривать по телефону- а вдруг болезнь передается по проводам, всякое же может быть. Семья Джеймсов отличилась особенно. У них было два пса и четыре кошки. Собак глава семьи Генри пристрелил на заднем дворе своего дома. Ох, и завывали же они, когда их вели на казнь. Дети упросили Генри не убивать кошек. Он согласился и отвез их за пятьдесят миль от дома и выпустил в лесу. Одна из кошек нашла дорогу домой; её, бедолагу, пришлось отравить отравой для крыс и кротов. Кошка сдохла через три дня, но все три дня страшно мучилась, а Генри от отчаяния готов был сам застрелиться. Дети, собственные дети, не понимали его беспокойства и вслух громко называли убийцей. Но Генри Джеймс пошел на такое грязное дело, чтобы спасти своих девчонок, и, аллилуйя, ни одна из них не заболела. Семья Миллеров (соседи Джеймсов) своего единственного парня по имени Сэм берегли как зеницу ока, ведь ему было шесть лет – возраст, когда всё интересно, и он всё время норовил умыкнуть через забор. Парня можно было понять: уже месяц он играл сам с собой на заднем дворе и, признаться, одурел от скуки. Забав у него было немного: куча речного песка, лопатка, ведро, несколько машинок и солдатики – куда же без них пацану. Было еще оружие: револьвер с пистонами, сабля с ножнами и деревянный автомат. И что толку, ведь для самой простой войнушки нужен хотя бы один человек, но отец с утра до вечера сидел за книгами и журналами (из-за эпидемии на работу он не ходил), мама или готовила, или стирала, или убиралась. Медвежонок Барни кое-что понимал в жизни, если бы он мог двигаться из него бы вышел отличный партнер, во всяком случае, разговор он поддерживал любой, с ним можно было поделиться, что называется, и горем, и радостью, правда, отвечал Барни всего лишь кряхтением и только в том случае, если его наклонить. «Кхе-кхе-кхе», – говорил он скрипучим голосом и по интонации сложно было понять то ли он спорит, то ли соглашается. Сэм не на шутку злился, что его не выпускали из дома и со двора. «Мне, – справедливо возмущался он, – скучно, купите хотя бы щенка», – такой он видел выход из создавшегося положения. Родители как могли объясняли про эпидемию, что можно заболеть, что неизвестно сколько еще всей семьей сидеть под замком. Собаку они обещали к Рождеству, если, конечно, Сэм прекратит ныть и наберется терпения. От отца Сэм научился говорить «чёрт возьми» и«проклятье». Этими словами он каждый раз отвечал на требование «не ныть»и «набраться терпения», после чего получал нагоняй за ругань от матери и ласковый выговор от отца, мол де, сынок, так не хорошо говорить, не бери пример с меня, к тому же, я взрослый, а тебе всего шесть. Сэм грустно вздыхал и снова принимался за несчастный песчаный замок с последующим его штурмом и разрушением до основания. Однажды только Сэм«развлёкся», когда услышал выстрелы из дома Миллеров и страшный собачий вой. Он не испугался ни того, ни другого, потому что решил, что так борются с болезнью: стреляют в неё из ружья и травят её собаками. Сделав такие выводы, Сэм зарядил свой револьвер и несколько раз выстрелил под немое одобрение Барни. После чего он взял саблю, достал её из ножен и стал ждать, когда болезнь явится в их дом, чтобы сходу зарубить её, пока она не опомнилась. Болезнь он представлял в виде белого привидения с ведром на голове. И однажды болезнь пришла. Сэм в то утро завтракал без аппетита, хотя очень любил тосты с джемом и яичницу. Мама поинтересовалась как он спал. Ответ «хорошо» вполне устроил её. Отец просто погладил по голове и
снова уткнулся в новости; газета – вот то немногое, чего еще не лишились жители Фриско, хотя приносили её раз в три дня, а не ежедневно, как до эпидемии. Куча песка в то утро показалась Сэму очень холодной. Солдатики не хотели строиться и все время падали. Пистоны закончились, поэтому револьвер оказался бесполезной вещью. Барни захотел посмотреть, как Сэм будет убивать болезнь. Сэм несколько раз рубанул саблей по воздуху и неожиданно для самого себя почувствовал страшную усталость. Ему захотелось спать. Проспал он, может, час, может, два, а когда проснулся, то пожаловался маме на головную боль и боль в шее.
– Мама, – спросил Сэм, – шея как будто надулась и вот-вот лопнет. Почему так?
– Сынок, – ответила Джина, – наверное, ты простудился. На жаре такое часто бывает. Я вызову врача.
– Мне идти гулять или лучше полежать?
– Конечно, полежи, дорогой. О, да ты весь горишь, – мама Сэма потянулась за градусником.
Сэм не любил измерять температуру, но в этот раз безропотно подчинился и крепко зажал прибор в подмышке.
Врач приехал сразу после обеда. Сэм к обеду даже не притронулся, он часто просил пить, а есть совершенно не хотел. Мистер Робинсон внимательно осмотрел мальчика. Пальцы его, несмотря на жару, были удивительно прохладными. Они внимательно ощупали шею, нашли на запястье пульсирующую жилку и в течение минуты осторожно и крепко нажимали на неё. Пальцы ощупали живот, спину, руки, ноги, ни один участок тела не оставили без внимания. Заключение доктора успокоило и придало сил.
– Ничего страшного, миссис Миллер. Похоже на сильную простуду, такое на жаре бывает часто. Пусть Сэм больше лежит. Сэм, – обратился мистер Робинсон к мальчику, – надеюсь, ты найдешь, чем заняться дома?
Сэм слабо улыбнулся: мало то, что его не выпускали со двора, так еще теперь и по дому нельзя будет ходить.
– Мы будем много читать, – ответила мать за сына, – правда, Сэмми? А еще мы давно не рисовали, коробка пластилина так и лежит не открытая с Рождества. Барни расскажет нам кучу новых историй; мы послушаем новые пластинки; мы будем вкусно кушать и много пить разных морсов – уж я об этом позабочусь, а температуру собьем аспирином.
– Миссис Миллер, попробуйте новое средство – парацетамол. Он куда более безопасен для детей. Вот рецепт. Если что – звоните. Сейчас сами знаете какое время, поэтому надо быть начеку.
После визита мистера Робинсона в доме стало как будто светлее, даже отец, Боб Миллер, отложил в сторону журналы, чтобы вместе с семьей послушать пластинку про путешествие Нильса с дикими гусями. Сказку великолепно читал Кэрри Грант. Жаль, что пластинка звучала меньше часа –так всем понравилась история и безупречное актёрское исполнение.
На следующий день, вопреки надеждам, Сэму стало хуже. После приёма парацетомола температура снижалась только на пару часов, потом снова поднималась. Появилась тошнота, Сэм чаще стал ходить в туалет по-большому, тело покрылось мелкой сыпью, а потел мальчик так, что мама не успевала наволочки и простыни менять. На вопрос отца: «Ты как «парень?»ответом стало короткое и емкое слово «дерьмово».
«Говорят, дети легко переносят простуду, а если это не простуда? – так думала Джина. – А что если у Сэмми полиомиеолит? Нет, нет, нет, – отвечал разум, – такого не может быть, он не выходит из дома, он ни с кем не общается кроме родителей, комары и мошки его не кусали, животных в доме нет, значит, всё должно быть в порядке. Не может же, в самом деле, болезнь просто так летать по воздуху. Мы даже к молочнику не выходили и оставляли деньги на крыльце». Разум разумом, но есть такая штука как интуиция, именно она кошмарила маму Сэма и, увы, не обманула. На пятые сутки мальчишка больше не мог держать карандаш, перестал говорить, с трудом дышал. Родители снова вызвали мистера Робинсона. Диагноз произвёл эффект атомного взрыва.
– Полиомиелит, – сказал врач и глубоко-глубоко вздохнул – так тяжело ему было назвать болезнь своим именем.
Миссис Миллер заплакала. Мистер Миллер отвёл доктора в сторону и тихо спросил.
– Док, что это за чертовщина? Что нас ждёт? Мой парень умрёт? Говорите как есть, я морпех и не боюсь смерти.
Доктор пожал плечами.
– Да, – от полиомиелита умирают. Умрёт ли Сэм или нет, я не знаю. Его надо срочно везти в больницу.
Боб сказал «спасибо», заплатил за визит и пошёл в гараж, где стоял их старенький «форд».
В больнице была тьма тьмущая людей, и половина таких как Сэм. Несмотря на многолюдность, тишина стояла страшная. Казалось, сама Смерть пришла сюда и заставила замолчать всех, даже самые маленькие дети могли только пару раз пикнуть и тут же замолкали, словно чувствовали неуместность любых звуков, кроме шагов медицинской сестры и её голоса, который раз в двадцать минут громко и властно призывал: «Следующий». И очередного малыша заводили в смотровую, где были весы, деревянный столб для определения роста и большой улыбающийся Микки Маус на подоконнике. Так детишек хоть как-то надеялись отвлечь от белых халатов, медицинских запахов и тяжелой больничной атмосферы.
В кабинет к врачу пустили только Джину и Сэма. Доктор – невысокий толстячок в очках – без лишних слов принялся за осмотр, по ходу задавая короткие вопросы.
– Какая температура? – первым делом спросил он, ощупывая толстыми пальцами тело Сэма. Цифра «39» его не удивила.
– Дыхание затруднено. Позвоните в хирургию, – приказал врач медсестре и снова обратился к Джине.
– Неделю болеет или больше?
– Неделю, – сдавленным голосом ответила Джина, потому что её страшно испугало слово «хирургия».
– Так-так, – тихо бормотал врач, продолжая осмотр, – рефлексов нет, атония мышц, плохо дело, плохо.
– Умоляю, доктор, скажите, – взмолилась Джина, – Сэм будет жить?
– Не знаю, – доктор отвёл взгляд в сторону, а потом и совсем спрятал его в бумагах. Сделаем трахеостомию, но тут паралич диафрагмы. Шансов мало. Слышали про «железное легкое»?
– Я не понимаю вас, – на Джину жалко было смотреть. Она то поправляла волосы себе, то Сэму. Иногда начинала плакать, но тут же спохватывалась и вытирала слезы. Казалось, еще минута и она упадёт в обморок – таким бледным стало её лицо и так широко раскрылись её глаза.
Доктор поправил очки и коротко пояснил: – Хирург сделает надрез на шее и вставит туда трубку, чтобы Сэм (он посмотрел в карту) Миллер мог дышать. Потом его положат в камеру. С помощью мотора из камеры откачивается воздух, легкие расширяются, набирая воздух из рта и носа. Затем давление в камере повышается, и воздух выталкивается из легких. Таким образом, происходит вдох-выдох. В камере пациент находится 24 часа в сутки.
– Долго так лежать? – мама Сэма смотрела умоляюще, вся её поза выражала ожидание, как у приговоренного к высшей мере, надеющегося на помилование.
– Вас как зовут? – доктор не спешил с ответом.
– Джина… Джина Миллер.
– Так вот, Джина, лежать придется долго, – и добавил уже шёпотом, -всю жизнь, если, конечно, Сэм выживет.
Сэм во время разговора лежал на смотровой кушетке тихо, как кукла. Из-за нехватки воздуха и высокой температуры он мало что понимал. Ему казалось, что говорят не люди, а Микки Маус. Потом Микки Маус подошел к нему вплотную и поздоровался. Сэм улыбнулся в ответ и тоже сказал«привет».
Микки сходу предложил: – Дружище, давай поиграем в футбол.
– Мне нельзя, я болею, – ответил Сэм, – я даже встать не могу.
– А ты попробуй.
От Микки Мауса исходила такая уверенность, что Сэм встал, сам удивляясь своей силе. Микки взял его за руку и отвёл на очень симпатичный стадион залитый солнцем, с зелёной травой, с ярко-красными трибунами для болельщиков. На трибунах с огромным интересом за их игрой наблюдали три девочки Джэймсов: Клэр, Рита и Бэтти. Игра продолжалась долго, Сэм не хотел уходить с поля и просил Микки еще поиграть с ним. Но Микки вдруг заупрямился, забрал мяч и ушёл. Стадион в одно мгновение превратился в большую комнату, где Сэм лежал, заключенный в огромный железный кокон, который беспрерывно хрипел и вздыхал. Вокруг было много таких же коконов с торчащими из них детскими головами разных возрастов и с волосами разного цвета. Первая голова (справа) повернулась в сторону Сэма и сказала: – Привет, я Фил. А тебя как звать-величать?
Сэм из-за дырки в шее не мог ответить и только улыбнулся. Фил был старше его на год-два и, по всей видимости, лежал здесь уже давно.
– Давай я угадаю твоё имя, а ты кивни, если я угадал.
Сэм взглядом дал понять, что согласен с такой викториной.
– Тебя зовут… – и Фил начал перечислять одно имя за другим.
Он успел назвать не больше пяти имен, как голова слева сердито пробухтела.
– Этого парня зовут Сэм. Его привезли из Фриско. Ему осталось жить два понедельника, – и голова слева так же неожиданно замолчала, как и заговорила.
Сэм ничего не понял про понедельники, но услышав своё имя, дружественно закивал.
Фил оказался словоохотливым парнишкой и за пять минут рассказать всё, что следует знать человеку, у которого не двигаются руки-ноги и дышит за него машина.
– Сэм, трубку из горла скоро вынут и ты сможешь разговаривать. Машины у нас надежные, поэтому дышим хорошо и бояться больше нечего. Самое противное, когда приходит Соня – медсестра. Она убирает за нами три раза в день. Когда открывают крышку, нужно задерживать дыхание. С трубкой это ни к чему, а когда трубку вынут – научишься. Вот и всё, отдыхай. А его, – Фил показал глазами на голову слева (от Сэма) – не бойся. Эндрю хороший парень, хотя и зануда. Он лежит здесь уже второй год, поэтому злится и не любит новичков.
Пророчество Эндрю и доктора из приемного покоя не сбылось: Сэм не только выжил, но даже немного окреп. Его каждый день навещали родители, а раз в две-три недели захаживал доктор Робинсон. Трубку из горла убрали через месяц, дырку зашили. Связки, хвала Господу, как сказал местный врач, не повредили, поэтому Сэм быстро заговорил и целыми днями болтал с Филом о том, о сём, а больше о тех временах, когда они выберутся из коконов, научатся сами дышать и заживут лучше прежнего. Эндрю частенько просил их заткнуться и не мешать ему думать. Фил и Сэм уважали своего товарища по палате и сразу переходили на шёпот.
Так прошло почти два года. Головы детей стали больше, голос Фила стал басовитым, голос Эндрю и Сэма пока не изменился; всё, что видели ребята за прошедшее время – это друг друга, коконы, палату, врачей, медсестер и своих родных. Глядя на них, Бог не раз задумывался: «А не слишком ли я жесток, ведь их ровесники бегают, прыгают, учатся, веселятся? Родители тех, по-настоящему живых детей, заняты обычными хлопотами и просто купаются в счастье, потому что их чада растут, взрослеют, ходят в школу, много болтают и много смеются. Родители больных детей все время как будто придавлены. Они редко улыбаются, они постоянно беспокоятся, для них не существует праздников и выходных – они или в больнице, или на работе, дом для них перестал быть домом, когда его покинули ребятишки без надежды вернуться назад живыми. Почему я такой разный? – продолжал рассуждать Бог. – Почему в одном проявлении я полон энергии, сил, а в другом парализован и единственное место, где я могу разгуляться, – это мысли? Где я настоящий: в сознательной деятельности или в теле? Зачем мне в принципе понадобились тела и весь физический мир? Ах, да, – вспомнил Бог, – у меня же есть замысел. Он скрыт от всего сущего, но всё сущее имеет чёткое направление. Человек – не вершина моего творения, потому что человек – это всего лишь часть замысла и в нём не больше смысла, чем в одном единственном атоме, но и не меньше. Человек – часть того, что я задумал. Человеку только кажется, что он равен мне. Впрочем, равен, если стоит выше своих желаний и управляет своими чувствами; равен, так как я наделил его творческими способностями, то есть научил создавать нечто видимое из невидимого, то есть творить из мысли осязаемый образ; равен, если признаёт мое превосходство и не сопротивляется моему замыслу о нем; равен, если сам, без моей помощи при жизни становится бессмертным, отказавшись от всего тленного и приняв за главное идею любви; равен, если постоянно меняется; наконец, равен, если воспринимает рождение и смерть как две тождественные вещи, по сути не отличимые друг от друга, но отличимые по внешним признакам. Воспринимать внешне – скорее проблема для человека, чем его отличительная способность от всего, что им не является…» Богу надоело рассуждать, потому что конкретно про Сэма, Фила, Эндрю и миллионов других детей он мог сказать только одно – «люблю» и«вы, люди, попробуйте это понять». Да, ничего другого сказать Бог не мог и тихо ждал, пока его замысел станет понятным для тех, кого считали несчастными.
Глава 2
Лечащий врач Сэма, мистер Дэн Тейлор (кстати, кроме лечебной работы, он был еще и заведующим отделением) назначил его родителям встречу на тринадцать ноль-ноль. Миллеры пришли в тринадцать ноль-пять, но помощница дока попросила подождать. Тому было множество причин: утром к мистеру Тейлору явилась толпа ординаторов, и их надо было распределить по врачам. В полдень позвонил директор больницы и попросил Дэна подготовить отчетную документацию за истекший месяц. В час дня к заведующему зашел инженер по оборудованию и они говорили о чем-то не менее тридцати минут. Из-за двери не было слышно слов, но хорошо была слышна интонация, с которой произносились слова, проще говоря, инженер и заведующий отделением кричали на друг друга. Вышли они одновременно: инженер с красным лицом, заведующий, наоборот, с бледным. Только помощница хотела пригласить родителей Сэма на приём, как откуда ни возьмись возникла расфуфыренная тетка, жена мистера Тэйлора. Он говорил с ней спокойнее, но тоже с неодобрением. Наконец, в четырнадцать пятнадцать Боб и Джина Миллеры расположились в креслах напротив человека, который занимался здоровьем их сына последние восемнадцать месяцев. Помощница предложила родителям Сэма кофе, Джина отказалась, Боб принял из ее рук чашку горячего ароматного эспрессо.
Дэн Тэйлор долго не начинал разговор – он копался в каких-то бумажках, читал их, хмурился, рвал, брал другие, снова читал, снова рвал. Первый его вопрос весьма удивил Миллеров.
– Так зачем вы пришли? – спросил мистер Тейлор.
Джина вежливо объяснила, что он сам пригласил их на разговор.
– Да, конечно, вспомнил док, – я хочу, чтобы вы забрали Сэма домой и научили его лягушачьему дыханию. Он достаточно окреп, у него получится.
– Какому дыханию? – в один голос переспросили Боб и Джина.
– Суть вот в чём. Сэм набирает воздух в рот и языком проталкивая его вниз в лёгкие – это по научному называется глоссофарингеальное дыхание. Так дышат, например, фридайверы. Это работает.
– О᾽кей, – прогудел Боб, – пусть его научат здесь! И, кстати, что даст ему такое дыхание?
Джина поняла, что всё не так просто, и свою догадку она выразила вопросом: – Док, объясните в чём проблема? Ведь проблема есть, иначе бы нас не вызвали.
– Милая, – Боб соображал медленнее, – проблемы нет, видимо, мы что-то должны больнице и от нас хотят избавиться.
– Вы ошибаетесь, мистер Миллер, больнице вы ничего не должны и Сэм может находиться здесь сколько угодно. Я решил вам помочь. Я вижу, что ваш парень не робкого десятка и далеко пойдет, если ему кое-что объяснить – я имею ввиду лягушачье дыхание. Да-да, парень сможет обходиться без железного легкого несколько часов, он наконец-то увидит мир, он залежался здесь. Его ждет школа. Его ждут друзья.
– Но он же совсем не может двигаться, – сказала Джина и глаза её привычно увлажнились.
– К сожалению, мэм, – заведующий говорил уверенно и спокойно, что само по себе внушало доверие и надежду, – тело уже никогда не будет слушаться его. Всю жизнь, а я верю, что ему суждено прожить не один десяток лет, он будет или в инвалидном кресле или в коконе. Но, есть важное«но» – самостоятельное дыхание сделает Сэма настоящим человеком.
– Док, – Боб окончательно потерял терпение, – что от нас нужно? То есть, чем мы можем помочь нашему сынульке?
– Вам нужно забрать его домой, понять хорошего физиотерапевта – дам номер – и поддерживать всеми возможными способами его тягу к жизни. Скажу сразу, научиться так дышать будет не просто, он тысячу раз будет
отчаиваться и ваша задача делать с ним тысячу первую попытку. Справитесь?
Боб и Джина переглянулись. По их лицам было понятно, что они готовы на всё ради ребёнка, и мистер Тейлор, уловив это, радостно вздохнул.
– Ну и хвала Создателю. Мой ассистент подготовит необходимые бумаги, а пока подумайте над тем, что я сказал.
Доктор выдержал паузу и добавил: – У Сэма большое будущее, если он выжил, то это неспроста! Казалось, Боб и Джина сейчас расплачутся, такие у них были обескураженные и в тоже время счастливые лица. Они-то, собираясь на встречу к заведующему отделением, ожидали плохих новостей, а тут им сказали, что сын увидит мир, сможет сидеть – такие новости кого хочешь с ума сведут от радости.
На прощание Боб долго жал руку мистеру Тейлору, Джина несколько раз пригласила его в гости , и если бы врача снова не вызвали по какому-то срочному делу сцена расставания длилась бы еще долго. Но Дэн Тейлор ушел и родители Сэма стали думать как переправить ребенка домой вместе с коконом, который дышал за него. Долго бы они ломали головы, если бы не мистер Робинсон. Он, дай боже ему всяческих благ (такое пожелание было всегда на устах четы Миллеров) нашел большой санитарный автомобиль времен второй мировой, в который грузчики не без труда закатили барокамеру Сэма вместе с ним самим. Те же грузчики помогли закатить кокон в дом Миллеров и, что удивительно, категорически отказались брать деньги.
– Мы, – сказал их бригадир, глубоко уважаем таких парней как Сэм. Малыш уже в свои восемь пережил больше, чем мы за всю жизнь. А на те деньги, которые вы хотели нам отдать, лучше сделайте подарок ему – он заслужил, он не нытик, он настоящий герой.