Эпизод 22
Бандерес (появляясь в дверях): Партия!
Брут (появляясь вслед за Бандересом): Партия!.. Если кого-то это может утешить, то я проиграл Бандересу три литра пива.
Розенберг: И как же ты теперь это переживешь?
Брут: Стоически.
Николсен (появляясь из бильярдной): Господин Брут сражался как лев… Но обстоятельства оказались сильнее. (Садится за свободный столик).
Свет мигает.
Брут: Чертова подстанция.
Осип (Бандересу, тасуя карты): Сыграем?
Бандерес: С тобой? (Смеется). Хочешь, чтобы я ушел отсюда голым?.. (Садится напротив Осипа). Ладно, раздавай.
Осип раздает карты. Пауза, в завершение которой свет мигает и гаснет. Сцена погружается в темноту.
Бандерес: Ну, что это такое…
Брут: Господи, опять…Александра!.. Неси свечи… (Кричит). Александра! (Глухо). Чертова подстанция…
Розенберг (глядя в окно): Фонари тоже не горят.
Вербицкий: Надо звонить.
Брут: Телефон не работает.
Вербицкий: Говорят, есть такие телефоны, которые работают без всяких проводов.
Брут: И такие машины, которые ездят без колес. (Кричит). Александра!..
Появляется Александра с двумя горящими свечами.
Брут: Давай сюда. (Взяв у Александры огонь, зажигает от него свечу на стойке бара, затем еще одну на столе). Зажги еще вон те, на столе…
Бандерес: И у нас.
Брут: И у них… И у господина следователя… Не обессудьте, господа, но кажется придется немного посидеть в темноте.
Вербицкий: Не в первый раз…
Небольшая пауза. Александра зажигает свечи и уходит.
Брут: Что за наказание....
Николсен: Если бы я писал детективные романы, то непременно описал бы все, что сейчас происходит… Сначала кто-то выключает телефон, потом свет, а потом под покровом темноты происходит какой-нибудь шурум-бурум с кровавым исходом… Пять трупов, лужи крови и неизвестный убийца, который не оставляет улик…
Вербицкий: Кстати, о трупах. В Гонолулу поймали убийцу, который убил тридцать человек. Угадайте, за сколько продали на аукционе его нож?.. За тридцать четыре тысячи долларов. Тысяча долларов за душу.
Николсен (поднявшись их-за стола): Позвольте… Значит, если бы я убил, допустим, не тридцать, а шестьдесят человек, то мой нож мог бы уйти на аукционе за шестьдесят восемь тысяч долларов… Мне кажется, в этом что-то есть… (Подойдя к висящей на стене шарманке, Бруту). Вы позволите? (Осторожно крутит ручку шарманки, не снимая ее со стены).
Шарманка играет. Почти сразу на улице начинает выть собака.
Брут: Господи. Опять эта чертова собака…
Пауза. Шарманка играет, воет собака.
Розенберг: Ей-богу, если бы я был призраком, то, наверняка, появился бы именно сейчас… Самое время. На дворе ночь, телефон не работает, электричество отключили, и к тому же еще воет собака старого боцмана, и играет Моцарт…Что, по-вашему, еще надо уважающему себя призраку?..
Брут: Типун тебе на язык, Розенберг.
Розенберг (негромко): У-у-у-у…
Вербицкий (Розенбергу): Ей-богу, ты сегодня накаркаешь.
Небольшая пауза. Играет шарманка, воет собака.
Эпизод 23
Чуть слышно звенит входная дверь, и на пороге появляется едва различимая в полумраке, закутанная в белое фигура. Раскинув руки, делает два или три медленных шага по сцене.
(Заметив фигуру в белом, кричит). Брут!
Быстро обернувшись, Брут выхватывает из-под пиджака револьвер и, не целясь, стреляет. Схватившись за грудь, белая фигура медленно валится на пол. На мгновение в кафе повисает тишина, которую обрывает истошный визг появившейся в дверях Александры.
Брут: Что?
Следователь (поднимаясь из-за стола): Вы с ума сошли … (Не подходя, протягивает руку). Немедленно отдайте мне револьвер!..
Розенберг: Какого черта?.. Зачем ты стрелял?
Брут молча смотрит на лежащего.
Брут!..
Не отвечая, Брут делает несколько шагов к лежащему телу. Вслед за ним несколько шагов делает Розенберг. Небольшая пауза.
Розенберг (громким шепотом): Господь Всемогущий… Наповал.
Брут (шепотом): Не может быть…
Розенберг: Ты что, не видишь?.. Не дышит.
Подходят и останавливаются, не решаясь подойти ближе, Николсен, Осип и Бандерес.
Бандерес (шепотом): Кто это?
Осип: А я откуда знаю.
Следователь: Отдайте мне немедленно оружие, господин Брут.
Не трогаясь с места, Брут протягивает Розенбергу револьвер.
Розенберг (пытаясь вырвать из руки Брута револьвер): Да, отпусти же!
Брут: Не могу… Пальцы, как чужие…
Следователь: Поаккуратней, ради Бога…
Брут (с трудом разжимая пальцы): Черт!..
Розенберг: Вот так, вот так… (Следователю). Возьмите… (Отдает револьвер). И дайте, наконец, какого-нибудь огня!.. Бандерес!..
Вербицкий: Сейчас, сейчас… (Подходя со свечей). Дайте-ка, я взгляну. (Опустившись на колени возле тела, осторожно тянет закрывающую лицо простыню). Господи… Да ведь это же наш пастор.
Розенберг: Не может быть.
Вербицкий: Посмотри сам.
Розенберг (подходя и наклоняясь над телом): Мать честная… Господи, Брут!.. Да ведь ты его убил!
Брут: Пастор… Почему пастор? (Издает несколько звуков, похожих на тявканье). Не может быть…Он же ушел домой… Мы все видели, как он ушел домой, верно, Розенберг?.. Какого черта?.. (Неожиданно начинает истерически смеяться, сначала тихо, затем все громче, сквозь смех). Пастор… Господи… Пастор… (Смеется).
Небольшая пауза. Николсен, Осип и Бандерес начинают негромко хихикать вслед за смеющимся Брутом.
Следователь: Прекратите сейчас же!..
Николсен: Это нервы, господин следователь. (Негромко хихикает). Сейчас пройдет…
Неожиданно Александра, с громким криком бросается на шею Брута. Рыдая, обнимает его за шею.
Брут: Тише, тише. Не надо… Успокойся…
Небольшая пауза. Александра рыдает.
Да, уберите же ее ради всех святых!
Вербицкий пытается оторвать Александру от Брута.
(Резко отпихнув от себя Александру, почти грубо). Иди к себе.
Всхлипывая, Александра отходит и останавливается возле двери на кухню. Одновременно на верхней ступеньке винтовой лестницы появляется Тереза с зажженным подсвечником в руке.
Эпизод 24
Розенберг (вполголоса, в сторону): А вот и мадемуазель Тереза.
Тереза (высовываясь из-за перил лестницы): Господа, что случилось?
Все молчат. Короткая пауза.
(Быстро сбегает вниз и остановившись на нижней ступеньке). Мне показалось, что я слышала какой-то шум… (Тревожно). Что случилось, папа?
Брут молча показывает рукой на тело.
Боже мой, кто это?..
Брут: Скажите ей кто-нибудь.
Николсен (негромко): Вы только не волнуйтесь, мадемуазель. Так получилось, что господин Брут случайно застрелил господина пастора.
Тереза: Что?.. (Смотрит на лежащее тело, потом на Брута). Вы в своем уме, господин Николсен?.. (В сторону Брута). Папа?..
Брут молча разводит руками.
О, Господи… (Опускается на пол).
Николсен: Мадемуазель Тереза… (Садится и достает блокнот).
Брут: Дайте мне стул…
Бандерес быстро ставит позади Брута стул. Одновременно мигает и вновь загорается электрический свет.
Чертова подстанция… Александра!.. Погаси свечи…
Александра (сквозь слезы): Да, господин Брут…
Следователь (Терезе): Я думаю, что вам было бы лучше пойти к себе, мадемуазель. (Александре). И вам тоже… И кто-нибудь, пожалуйста, пошлите немедленно за врачом!.. Господин Вербицкий!..
Александра гасит свечи и исчезает за дверью кухни.
Вербицкий: Боюсь, что это не совсем возможно, господин следователь… Наш доктор, видите ли, умер в прошлом году перед самым Рождеством, и с тех пор его обязанности исполнял господин пастор, поскольку он когда-то закончил ветеринарные курсы и мог отличить клизму от градусника.
Следователь (не совсем уверенно): И что прикажите теперь делать?.. Надо ведь хотя бы проверить пульс и осмотреть рану… Что если господин пастор еще жив?
Розенберг: Вот и проверьте… Вас ведь учили, как надо вести себя в подобных ситуациях?
Махнув рукой, Следователь молча опускается на корточки возле тела и проверяет пульс. Пауза.
(Поднимая голову). Пульса нет.
Тереза: Папа!..
Николсен (не отрываясь от блокнота): И что теперь?
Следователь (поднимаясь): Я знаю только одно. Если нет врача и некому официально засвидетельствовать смерть потерпевшего, то тело не может быть предано земле, а владелец его по-прежнему считается юридически дееспособным… Таков закон. (Громко). Господа. Попрошу никуда никому не уходить. Будем делать пока то, что в наших силах. (Достает из кармана рулетку, Николсену). Помогите мне, господин Николсен… Возьмите рулетку и встаньте там, где стоял господин Брут… Надо измерить расстояние от тела до того места, где стоял стрелявший.
Брут: О, Господи… (Терезе). Иди к себе, дочка.
Тереза: А ты?
Брут: Я справлюсь… Иди, иди… Тебе надо отдохнуть…
Тереза: Хорошо, папа. (Уходит, поцеловав напоследок Брута).
Эпизод 25
Пауза.
Пока Следователь и Николсен замеряют расстояния, все остальные возвращаются на свои места.
Бандерес (опускаясь на стул): Дела. (Взяв карты, негромко). Ну, что?
Осип: Ходи.
Бандерес: Пас.
Осип (негромко): Принял.
Бандерес: Пас.
Осип: Принял.
Бандерес: Пас.
Осип: Принял.
Вербицкий: Любопытно, что в прошлом году умер доктор, а теперь вот пастор. Мне кажется, в этом есть какая-то закономерность. Один лечил тело, а другой души, а померли оба безо всякой разницы, что один, что другой. Не дай Бог, конечно, если еще помрет госпожа бургомистр, так мы вообще останемся без начальства. Есть еще, конечно, полицмейстер и начальник пожарной части, но полицмейстер третий год разбит параличом, а начальник пожарной части объявил себя стихийным мистиком и с утра до вечера читает Сведенборга, не думая о том, что если из-за его халатности вдруг сгорит пожарная часть, то мы лишимся последней городской достопримечательности, потому что во всех путеводителях сказано, что нашу пожарную часть вместе с каланчей проектировал сам Джон Пакстон.
Розенберг: Вербицкий…
Вербицкий: Что?
Розенберг: Заткнись.
Вербицкий: Тебе что ли, легче будет, если я буду молчать?.. Ну, пожалуйста. Молчу.
Осип (негромко); Взял.
Бандерес (негромко): Пас.
Осип: Перебор.
В помещении раздается тихий стон.
Вербицкий: Что это? (Оглядываясь). Это опять ты, Розенберг?
Розенберг: Кто-то, кажется, обещал молчать.
Вербицкий: Ты что, не слышишь?.. Кто-то стонет.
Николсен: Кажется, я тоже слышал.
Стон повторяется.
Вербицкий: Господи, да это же пастор!.. (Вскочив со стула). Он жив!
Розенберг: Господин следователь сказал, что нет.
Следователь: Ну-ка, ну-ка… (Подойдя к лежащему). Господин пастор… Вы меня слышите?
Пастор негромко стонет.
Вербицкий: Слышите? Он жив!
Следователь: Господин пастор!..
Пастор стонет
(Стягивая с лица Пастора простыню). Похоже, что в самом деле…
Николсен: Вот это номер!
Брут (слабо): Не может быть… (Поднявшись со стула, подходит к лежащему.) Дай мне стул, Розенберг…
Розенберг быстро подвигает Бруту стул. Тот почти падает на него. Пастор стонет.
Следователь: Дайте-ка, я проверю пульс.
Бандерес (продолжая играть): Ничего себе пистон… Выходит, ты промазал, Брут?
Брут (слабым голосом): Уйди к черту, идиот…
Бандерес: С такого расстояния не попадет только слепой.
Вербицкий: Бандерес!.. Попридержи, пожалуйста, свой язык.
Бандерес: А что я такое сказал? (Осипу). Ты видел?.. Промазать с такого расстояния…
Осип: Бывает. (Швыряя на стол карту). Пас.
Теперь до конца 27 эпизода, Бандерес и Осип будут играть в карты, негромко перебрасываясь карточными терминами "пас", "принял", "перебор", "пропустил" и прочее.
Следователь: Пульс вполне сносный.
Розенберг: А вы что нам говорили пять минут назад?
Следователь: Я не доктор, господин Розенберг. (Понизив голос). Скажите лучше спасибо, что он вообще жив, этот ваш пастор, который зачем-то разгуливает по ночам, завернувшись в простыню! (Пастору). Как вы себя чувствуете, святой отец?.. (Зовет). Господин пастор… (Неумело машет перед лицом лежащего рукой).
Пастор (хрипло): Где я?
Розенберг (в полголоса): Можно смело поручиться, что не в Раю.
Вербицкий: Розенберг!.. (Пастору). Вы снова с нами, святой отец. В кругу друзей…
Розенберг (вполголоса): Чертов лицемер.
Неожиданно громко всхлипнув, Брут плачет, вытирая слезы рукой.
Розенберг: Что это с тобой, Брутик?.. Слава Богу, все позади, никто не умер, все живы… Ну, перестань, перестань…
Брут: Сейчас пройдет… (Плачет).
Николсен: Это он от радости. Такое случается.
Пастор: Кто это плачет?
Розенберг: Это наш Брутик плачет.
Пастор: Брутик? (Протягивая руку). Помогите мне сесть.
Вербицкий и Следователь помогают Пастору подняться и сесть на пол.
(Медленно стягивая с себя простыню). Все так и плывет… Не могу утверждать с уверенностью, но кажется, мне привиделась молния Господня, которая ударила меня в грудь… Что это было?
Розенберг: Ничего особенного, святой отец. Просто нашему Брутику вздумалось открыть охоту на служителей культа, и тут вы ему как раз и попались под горячую руку… Бах! Прямо из револьвера.
Вербицкий: Розенберг!
Пастор: Выходит, это была не молния Господня?
Розенберг: Ну, это с какой стороны посмотреть.
Пастор: Но зачем? Зачем?
Брут: А зачем вы нарядились в эту чертову простыню, дьявол бы вас забрал вместе со всеми вашими святыми потрохами?.. Да еще подкрались тихо, словно, разбойник, зная, что у всех у нас нервы, как натянутые струны!.. Скажите еще спасибо, что я промахнулся.
Пастор: Господи, но ведь вы могли меня убить!
Брут: В следующий раз я так и сделаю.
Вербицкий: Брут…
Пастор: Не слова больше, сын мой!.. Ни слова больше… Или ты не знаешь, что все сказанное рано или поздно возвращается, чтобы обрушить на нас свой гнев?
Брут: Идите к дьяволу, святой отец, и притом вместе со всеми вашими суевериями… (Поднявшись со стула, делает несколько неуверенных шагов). Ноги, как будто каменные… Надо пойти, сказать Терезе. (Медленно идет по сцене, затем остановившись возле дверей кухни). Александра!..
Александра появляется в дверях.
Видишь. Все обошлось… (Негромко). Только не надо больше плакать.
Александра плачет.
Ну, хватит, хватит. Прекрати… Видишь, никто не умер, все живы. (Сквозь зубы). Я же сказал, довольно. (Поднимаясь по лестнице). Пойду, скажу Терезе.
Александра (сквозь слезы): Да, господин Брут. (Исчезает).
Брут уходит. Короткая пауза.
Эпизод 26
Следователь (Пастору): Может быть, теперь вы объясните нам, зачем вам понадобилось надевать на себя простыню и разгуливать в ней посреди ночи по городу?
Пастор: Боже мой, неужели не понятно?.. Ну да, я увидел эти простыни, которые сохли на заднем дворе и которые натолкнули меня на мысль, что если вдруг вам всем явится призрак, то увидев его и испытав небольшое потрясение, вы, может быть, захотите помолиться за грешную душу нашего Дональда. (Встав на четвереньки, медленно ползет к свободному стулу, остановившись на полпути). И тогда, в простоте душевной, я решил надеть простыню, чтобы этим невинным обманом способствовать доброму делу… (Ползет к стулу, с горечью). Но я ошибся. Мир так изменился, что даже преисподняя уже никого не пугает, а выходцы из могил служат только темой для пустых разговоров… (Останавливается возле стула, опираясь на него руками).
Розенберг: А что это там у вас такое торчит из-под сутаны, господин пастор?.. (Подходя ближе). Да, вон же, вон… (Медленно стягивает с пастора простыню). Смотрите-ка… Оказывается, наш святой отец ко всему прочему еще носит бронежилет… Интересно, зачем вам понадобился бронежилет, святой отец?.. Я что-то не припомню, чтобы Иисус Христос ходил по своей Галилее в бронежилете.
Пастор: Это подарок моих прихожан, сын мой.
Следователь: У вас что, принято дарить служителям культа бронежилеты?
Пастор: О, Господи… Эта старая история. Сто лет назад в нашей церкви застрелили одного пастора. С тех пор стало хорошей традицией дарить пастору бронежилет.
Следователь вопросительно смотрит на Вербицкого. Тот утвердительно кивает.
Следователь: Значит, если я правильно понял, вы не поленились сходить домой, надели там бронежилет, а затем вернулись назад, завернулись в простыню и в таком виде явились сюда?
Пастор: Да, сын мой. Именно так. Я не поленился сходить домой и надеть бронежилет, потому что сегодня во сне мне был голос, который сказал, чтобы я вооружился против сатаны бронежилетом и не снимал его до самого вечера… И как видите, совершенно не напрасно.
Следователь: И часто вы слышите такие голоса, святой отец?
Пастор: А разве они когда-нибудь оставляют нас, сын мой?.. Не их вина, что мы разучились их слышать, потому что давно слушаем только самих себя и свой телевизор… Но если бы мы только захотели прислушаться… (Мечтательно). О-о!.. (Понизив голос и показывая рукой вверх). Слышите?..
Короткая пауза, в продолжение которой слышно, как воет на улице собака.
(Громким шепотом). Это оно…
Вербицкий: Это собака Розенберга.
Розенберг: Только не надо, пожалуйста, опять все валить на мою бедную собачку, которая ни в чем не виновата.
Следователь: Если говорить откровенно, то кроме собаки я тоже решительно ничего не слышу.
Пастор: Ах, нет же, дети мои, это совсем не собака… Это голос Неба, который не перестает смеяться над нами, надеясь, что мы, наконец, обратим на него внимание и раскаемся в нашей несусветной глупости… (Поднявшись с пола, опускаясь на стул). Только не подумайте, что я опять собираюсь учить вас, как это делает тот, кто думает, что знает истину и спешит поскорее поделиться ею с другими… Конечно, люди называют меня то пастором, то святым отцом, полагая, видимо, что мне кое-что все-таки известно, тогда как на самом деле я сам уже давно не знаю ни того, кто я такой, ни того, в какую сторону нам следует идти, чтобы добраться до истины.
Розенберг: Вот это новость!
Николсен (быстро записывая): Нельзя ли чуть помедленнее, святой отец?
Пастор: Да, господин Розенберг… К чему скрывать?.. Сегодня мне кажется, что прав Лютер, а завтра я убеждаюсь, что никто лучше не писал о Христе, чем святой Бонавентура, а послезавтра, когда я читаю Авот, мне кажется, что в глубине души я уже давно готов обрезаться и надеть кипу, чтобы прилепиться к народу, о котором сам Всевышний сказал, что возлюбил его больше других…
Розенберг (чрезвычайно ироничен): Браво, господин пастор. Браво!
Пастор: Я не знаю даже того, зачем надо спасать это прямоходящее, лукавое и изворотливое существо, которое носит имя "человек", что уж тут говорить обо всем остальном?.. Наверное, кто-то из вас скажет, что я всего лишь страдаю потерей верных ориентиров. И это, конечно, будет правильно, хотя мне по-прежнему кажется, что несмотря ни на что я все же гораздо счастливее всех тех, кому нравится растаскивать Божью истину по своим унылым углам, чтобы потом грызть ее там, как собака кость, обвиняя весь остальной мир в том, что он пребывают в невежестве и заблуждении!.. (Сердито). Потому что все, на что могут рассчитывать эти безумцы, это смех, которым награждают их Небеса, стоит им только начать хвалиться своими собственными истинами и учить всех от имени Бога, который, насколько я понимаю, совсем не обязан знать что-нибудь об их существовании… (Поднявшись, идет по сцене, волоча за собой стул, громко). Ах, как же они смеются, эти Небеса!.. Каждый день. И каждый час. Не переставая ни днем, ни ночью. Над каждым из нас в отдельности и над всеми нами вместе!.. Так заразительно, что тебе хочется вдруг самому начать смеяться вместе с ними, стоит тебе только услыхать какую-нибудь очередную глупость, насчет того, что наша вера лучше или что наше Писание более истинно, чем другие, как будто Бог носит очки и без нашей подсказки вряд ли разберется, где истина, а где ложь… (Остановившись, садится на стул).
Пока Пастор говорит, все мало-помалу возвращаются к своим делам. Вербицкий открывает газету, Следователь возвращается к своим бумагам, Розенберг садится возле шахматной доски, Осип и Бандерес продолжают карточную игру.
Розенберг: Не знаю почему, но мне опять кажется, что вы богохульствуете, святой отец.
Пастор: И при этом, заметь, что не я один, сын мой… Разве ты не слышишь, как вместе со мной с удовольствием богохульствуют еще и Небеса, чей благословенный смех настигает тебя, руша все, что ты построил?.. Или это не Они хихикают, делая серьезное лицо, когда требуют от нас возлюбить Господа Бога всем сердцем твоим, хотя прекрасно знают, что никто не может заставить себя любить кого-то против собственной воли?.. (Поднявшись на ноги, вновь не спеша идет по сцене, волоча за собой стул). И разве это не их смех мы слышим, когда они требуют от нас, чтобы мы были совершенны, как совершенен Отец наш небесный?.. Ведь не учат же они нас, в самом деле, лицемерить и изображать то, чего нет в наших сердцах? (Остановившись, смеется). Да они просто хохочут над нами, когда мы тужимся из последних сил, не желая замечать, что на самом деле Небеса хотят от тебя совсем другого. (Неожиданно срываясь на крик). И уж во всяком случае, совсем не того, чтобы ты плясал под их дудку, подпевая и поддакивая всему, что прочтешь в ста томах святой макулатуры! Словно домашняя собачка, которая ходит на задних лапах, надеясь получить за это миску супа!.. (Смолкнув, останавливается, тяжело дыша и держась за спинку стула).
Короткая пауза.
Розенберг (не оборачиваясь, продолжая заниматься шахматами): Вы так кричите, святой отец, что вас, наверное, было слышно даже на улице.
Пастор: Не я, сын мой, не я… Я ведь только труба Господня, через которую Небеса трубят, чтобы вы вовремя услышали об опасности… Но вы не слышите.
Брут (появляясь на верхней площадке винтовой лестнице): Вы опять так орали, святой отец, что, я думаю, было слышно даже в преисподней!
Розенберг: Это не он, Брут.
Брут (спускаясь): А кто?
Розенберг: Труба Господня.
Брут: Нам только трубы еще недоставало.
Пастор: Вы можете не беспокоиться, сын мой, потому что я, наконец, ухожу… (Какое-то время медлит, переводя взгляд с одного присутствующего на другого, негромко). Прощайте, господа. (Идет к двери).
Брут: Минуточку, святой отец… (Подойдя, стаскивает с плеч Пастора простыню). Надеюсь, она вам больше не понадобится… (Понизив голос). И не забудьте, что в следующий раз я уже не промахнусь…
Пастор: Конечно, сын мой. Если будет на то воля Божья. (Уходит).
Звенит колокольчик закрывшейся за Пастором двери.
Брут (сквозь зубы): Скотина. (Повернувшись, возвращается за стойку бара).