Я хотел по разуму и не мог по сердцу очень долго подчиниться этому суждению. Наконец и я стал понемногу соглашаться с этим. Желание написать биографию отца Климента заставило меня больше и больше расспрашивать о нем; и все, восхваляя его усердие, его веру, его ум, его искреннюю и горячую доброту, указывали однако на ту непомерную впечатлительность его и вспыльчивость, о которой я уже столько говорил; она терзала гораздо больше его, чем тех, на кого он сердился. Обдумывая все эти вещи, слыша все эти рассказы о нем с других сторон столь похвальные, я стал думать: «как мог бы стать покойным начальником монах, столь строгий ко своему внутреннему миру и вместе с тем такой тревожный в сношениях с людьми?»
Так думают в Оптиной, когда речь идет о духовной пользе покойника; но совершенно иначе относятся к его смерти те же люди, когда говорят об утрате, понесенной монастырем и, может быть, церковью вообще.
Утрата эта очень велика.
Мне часто приходится теперь зимою, когда я приезжаю в Оптину пустынь, проходить мимо той дорожки, которая ведет к большому деревянному Распятию маленького скитского кладбища. Дорожка расчищена, но могилы занесены снегом. Вечером на Распятии горит лампадка в красном фонаре, и откуда бы я ни возвращался в поздний час, я издали вижу этот свет в темноте и знаю, что такое там, около этого пунцового, сияющего пятна… Иногда оно кажется кротким, но за то, иногда, нестерпимо страшным во мраке посреди снегов!.. Страшно за себя, страшно за близких, страшно особенно за родину, когда вспомнишь, как мало в ней таких людей, и как рано они умирают, не свершив и половины возможного…
К. Леонтьев.