XXIII
Однажды я сидел на верхней галерее моего милого пестрого жилища и наслаждался…
Велико, веселый и нарядный, стоял предо мной с подносом, а я курил наргиле, пил кофе и расспрашивал его кой о чем деревенском: как одеваются у них в Сазлы-Дере женщины, что носят они на головах, белые платки или что-то вроде фесок с повязками, как я видел в иных местах, какого цвета фартуки?.. В это время в Москве готовилась этнографическая выставка и ждали славян на съезд общения «любви»… Богатырева просили распорядители выставки доставить одежды и утварь, но он, ко всему подобному, прямо не касавшемуся службы, довольно равнодушный, принял эту просьбу чуть не насмешливо и предложил мне и ответ написать, и сведения собрать о том, какие нужны одежды и что будет это стоить. Я взялся за это дело с величайшим рвением и думал, что сделаю пользу и заслужу благодарность… Мы так занялись с Велико нашею беседой, что и не заметили, как Виллартон вдруг вошел в незапертую на этот раз дверь и громко спросил уже на лестнице: «эффенди дома?» И вслед за тем показался уже и сам в дверях галереи… Велико не тронулся с места; только покраснел немного…
Виллартон тотчас же, после первых приветствий, сказал мне по-турецки (вероятно, нарочно, чтобы Велико понял его).
– У вас новый служитель?
– Да! – сказал я, – болгарин…
– Хороший мальчик! Как тебя, мальчик, зовут? – спросил он…
Виллартон, глядя на Велико, старался сделать выпуклые глаза свои самыми… самыми… не понимаю даже какими… или очень равнодушными, или ужасно многозначительными. Я знал очень хорошо эти выпуклые глаза его. О! как я их помню и теперь… я умел по привычке читать в них многое, но изобразить словами прочитанное не могу хорошо…
– Как тебя, мальчик, зовут?
Не правда ли, это очень просто… Как тебя, мальчик, зовут? Но глаза при этом становились многозначительны: они делались вдруг равнодушными до уныния, до печали… Да! до печали… Я это хорошо сказал, – они делались равнодушными до печали. Это верно. Но что значило это равнодушие? Было ли это неудачное желание скрыть какое-нибудь злоумышленное любопытство… Или, напротив того, очень тонкая угроза?
«Вы думаете, гг. русские, что я очень весел, жив, откровенен и даже как будто ветрен иногда и неосторожен? Да, это мой характер, правда… Но я докажу вам, что бороться с вами я умею и буду мстить вам на каждом шагу за ваши частые победы надо мною в здешних делах…»
– Как тебя, мальчик, зовут?
У Велико глаза потускнели; но он ответил твердо и почтительно: «Велико, эффендим».
– Гайдук Велико! (Разбойник Велико), – воскликнул англичанин, раскидываясь с хохотом на диване. – Ты знаешь песню: «Гайдук Велико»?
– Знаю, – чуть-чуть краснея, отвечал мальчик.
– А это знаешь:
Покарало и малко момче,
Малко момче сиво стадо
Из корня султанова
Султанова султан-бейска.
Хора думат малко момче…[23]
– Нет, этого не слыхал.
– А из какой ты деревни?..
– Из села Сазлы-Дере.
Опять унылое равнодушие на бородатом и веселом лице мистера Виллартона.
– Сазлы-Дере? Сазлы-Дере? Где это Сазлы-Дере?
– Недалеко, часа три отсюда, – вмешиваюсь я, чтоб облегчить душу бедному Велико, и потом говорю ему:
– Подай господину консулу кофе…
Я говорю это в надежде, что инквизиционные вопросы прекратятся. Пока Велико сходит за кофеем, английский консул, может, займется чем-нибудь другим… Я постараюсь даже занять его. Начну жаловаться нарочно на злоупотребления турецких чиновников. Он будет спорить, кричать, вспрыгнет с дивана и наконец воскликнет: «Я вас прошу не оскорблять меня! Турция – это моя отчизна… Я здесь родился, здесь вырос и люблю Турцию больше, чем самую Англию…» Я немного уступлю, и мы за это не поссоримся. Или скажу ему, что прочел в русских газетах, какое множество униатов в Польше перешло в Православие, а он тоже вскочит и вскрикнет: «Ah, bah! Ses uniates!.. Nous en savons quelque chose! Им русские солдаты штыками раскрывают зубы для того, чтобы поп мог насильно влить им причастие. Вот ваша пропаганда!.. Вот ваша свобода!..» И как он покраснеет, как он ужасно раскроет глаза свои! Я уже видел все это, все это знаю…
Мне нужно теперь, чтоб он только забыл о Велико… А если он рассердится за униатов и турок и еще упорнее будет стараться узнать, что это у меня за болгарин и откуда он? Нет, я не буду бранить турок… Я буду бранить французов, это ему будет приятно, и я буду искреннее. Я турок предпочитаю французам. Французы выдумали демократический прогресс. На этом мы с Виллартоном скорей сойдемся… Или начну я хвалить те английские обычаи и вкусы, которые мне знакомы: святки, бокс, пунцовые мундиры; он это тоже любит. И в этом я буду естественен. Англичане, даже и враждующие против нас, мне все-таки очень нравятся; или еще лучше, буду турок хвалить?.. Итак, хвалю турок… хвалю их от души…
– Вчера (так я приступаю к моей «политике»), – я был в Эски-Сарае и вспомнил вас, г. Виллартон; в сущности я с вами во многом согласен, если хотите… Иду я по берегу реки. Гуляло тут и кроме меня много народа. Вижу, пожилой, такой почтенный турок разостлал под деревом коврик и молится при всех… Он никого знать не хочет, он кладет земные поклоны свои и не обращает внимания на то, что мимо проходят насмешники или ненавистники его веры… Вот это я чрезвычайно уважаю в турках.
Я не ошибся в расчете. Виллартон был так тронут моим замечанием, что вскочил с дивана и воскликнул:
– Вы знаете эти стихи? Последние слова взяты из Корана:
«Какая рука и какой язык могут заплатить долг благодарности Богу?» И точно, Бог сказал: «Воздайте мне благодарность, о, потомки Давида! ибо только немногие из слуг моих умеют быть благодарными».
И глаза его (я заметил это тотчас же) немного покраснели от навернувшихся на них мгновенных слез… Выпрямившись предо мною, Виллартон повторил еще раз… И хотя эта цитата была не особенно кстати и не слишком выразительна, я ее нашел прекрасною, а мои дипломатические действия еще во сто раз прекраснее… Однако кофе не несут!.. Придет Велико, Виллартон опять начнет свой допрос…
Вот-вот шаги… несут кофе… Боже мой… Однако как хитры эти единоверцы наши! Я сказал этому юноше, болгарину, почти отроку: «Велико, подай кофе г. консулу!» Он должен бы был исполнить буквально слова мои, сам подать ему, однако он предпочел прислать с кофеем кавасса-турка, а сам скрылся… А может быть, это, напротив того, глупость?.. Подозрительно… Но Виллартон стал спокойно пить кофе и о Велико не сказал ни слова. Тогда я спросил у кавасса:
– Где же Велико?.. Отчего не он подает кофе?
– Он подметает теперь вашу комнату…
– Ну, хорошо… Только скажи ему, все-таки, что он глуп: кофе подавать его дело, а не твое…
Между тем оживленное, подвижное лицо Виллартона вдруг принимает особенное какое-то выражение, почти победное.
– Я все вспоминал, где я его видел прежде; я вспоминал все время, где я заметил его красоту?., в числе солдат Садык-паши или в униатской церкви?.. И вспомнил, что это было в униатской церкви… Я заходил туда раз из любопытства… Он был там кандильянафтом[24]. А насчет казацких этих полков, может быть, я ошибаюсь. Как будто мне кажется, что я видел его где-то в мундире. Но это, может быть, и ошибка. А в униатской церкви в Киречь-Хане я его видел – это верно. На нем была эта самая малиновая аба[25].
Мало-помалу лицо Виллартона во время этих слов опять доходило до выражения того многозначительного, притворного уныния, которое мне так было знакомо, и он кончил свою значительную речь таким простым и, по-видимому, небрежным вопросом:
– Он недавно, значит, оставил униатство, он перешел опять в ортодоксию?..
– Да, недавно, – отвечаю я с улыбкой, которую стараюсь сделать настолько же двусмысленною, насколько загадочно его «уныние». – Да, он перешел к нам. Мы раскрыли ему зубы русским штыком, как вы говорите.
– Не золотым ли ключом? – отшучивается Виллартон…
– Чем придется, – отвечаю я. – С такими искусными соперниками на Востоке, какими мы окружены… что делать… Например, хотя бы вы. (Я знаю, что Виллартон, который год или два тому назад шагу не давал сделать спокойно католической пропаганде, теперь старается помогать даже и ей, с досады на наши последние удачи, по злобе на русскую препотенцию и с отчаяния, что наш ловкий Богатырев поставил его совершенно в изолированное положение.) – Из одного ли любопытства вы посещаете униатские храмы?
Виллартон, который долго оставаться в одной позе не мог никогда, давно уже ходил по комнате, высоко поднимая носки при каждом шаге, как бы маршируя, и весело притопывая каждый раз. Он вдруг остановился в удивлении и, опустившись близко около меня на диване, оборотился ко мне лицом и начал говорить дружески, так доверительно и так душевно:
– Ecoutez! Я самый удобный и простой коллега. Со мной можно жить. Я буду прям. Я знаю, вы подозреваете, что я потворствую католикам?
Я хотел протестовать, но Виллартон, возвышая голос, продолжал убедительно:
– Я знаю, знаю… Но, если б и так (хоть это не совсем так), кто ж виноват? Ваш консул очень плохой дипломат. Он вооружил против себя всех; все недовольны им…
Я не хотел слушать и делал нетерпеливые движения.
– Он не только для меня консул, он друг мой… – возражал я.
– Оттого, что он друг, я и советую вам привлечь его внимание на те невыгодные условия, в которые он ставит русскую политику во Фракии. Он еще молод и очень горд; он увлечен удачами. Я отдаю справедливость его уму; он человек лучшего общества, он вполне джентльмен… Но… все-таки, я должен сказать вам правду. Поверьте, я знаю гораздо больше о его действиях, чем вы думаете… Посоветуйте ему… прошу вас… Англия и Россия – Державы могучие, большие, обе консервативные; они могли бы жить так спокойно друг около друга и здесь могли бы идти рука об руку во всем, или почти во всем. Да, впрочем, в высших сферах власти так и делают; но это личное честолюбие местных агентов – большое зло, и оно распаляет вражду. А мы были так дружны с Богатыревым, и я с моей стороны старался всячески помогать ему. Как мы тогда хорошо проводили время! Знаете, я вспоминаю при этом фразу вашего князя Горчакова в его ноте по поводу северо-американских дел. Он там говорит, кажется, так про Штаты Севера и Юга: «Соединенные, они дополняют друг друга; разделенные, они парализуют»… кажется, так, в этом роде… Вот так и мы теперь с Богатыревым: прежде мы оба были сильны; теперь мы оба стеснены. Видите, как я прям.
Опять у него покраснели глаза. Он в самом деле был прям на этот раз, и с ним это случалось нередко… Он сильно увлекался своими чувствами; он был агент находчивый, изобретательный и деятельный донельзя; но он не мог быть политиком осторожным и холодным; он беспрестанно переходил за черту умеренности и делал ошибки, хотя и умел скоро поправлять их разными ухищрениями и изворотами.
На все это я ответил ему так:
– До меня, признаюсь, все, что вы говорите, не касается прямо, и не мое дело в это входить; вы поговорили бы сами с господином Богатыревым.
Англичанин выпрямился и сухо возразил:
– Нет, этому противится мое достоинство! Это невозможно!
Сказав это, он взял шляпу и очень весело и мило пригласив меня к себе обедать на следующий день запросто, пожал мне руку с дружескою выразительностью и ушел или, лучше сказать, бегом сбежал с моей лестницы. Я не успел и проводить его донизу, как следовало по обычаю местной учтивости. Немного погодя я узнал, что, сойдя так быстро по лестнице, он спросил у кавасса: «где Велико?» И, получив ответ, что на кухне, мимоходом заглянул туда, и когда мальчик, смущенный, вскочил перед ним, он со смехом сказал ему по-турецки: «А я тебя ведь знаю. Ты кандильянафтом был у франков в церкви. Я узнал тебя!» Велико (рассказывали люди) побледнел и не успел еще ответить, как Виллартон уже опять принял серьезный вид и, поглаживая важно свою длинную бороду, прибавил патриархально и все по-турецки:
– Это ты, дитя мое, очень хорошо сделал, что оставил унию. Не надо хорошему человеку менять веру отцов. Ты Должен быть «ортодокс-булгар», а не «унит»… Э! прощай… Будь здоров!.. – и ушел, щелкая бичом.
Узнав эти последние подробности от моих людей, я тотчас пошел к Богатыреву, чтобы посоветоваться с ним.