Кому живется весело…

 
 Он роста был аршинного)
Сердито топнул ножкою
  И крикнул: «Замолчать!»
 
 
И замерли чиновники…
Изломанная талия
Семена Людоедова,
  Его задорный нос,
 
 
Папаха заостренная,
Уста полураскрытые
И, как у мопса старого,
  Стеклянные глаза,
 
 
Аршинный рост, надменный тон —
Все это, без сомнения,
Заняло на мгновение
  Седого усача.
 
 
Привстал он, подбоченился
И, взглядом испытующим
Измерив Людоедова,
  Принялся гоготать.
 
 
И это гоготание
Настолько было жизненно,
Что ломовые лошади
  За ним начали ржать.
 
 
 Ой, уморил!.. Ой, пощади!..
Ай, да Семен!.. Вот удружил!..—
Стонал старик неистово,
  Хватаясь за бока.
 
 
И это добродушие,
Как будто солнце ясное
В помоях, отразилося
  В чиновничьих глазах.
 
 
И лица омраченные
Невольно прояснилися,
Невольно зазмеилися.
  Улыбки на устах.
 
 
Смеются безбоязненно
Как в писарской чиновники…
На что Кузьма – и тот себе
  Хихикает в кулак.
 
 
Безмерным озлоблением
Кипела грудь «могучая»
Семена Людоедова,—
  О, если б!.. Но, увы!
 
 
И память неизменная
Шепнула Сеньке Грозному,
Что время переменчиво,
  Что он теперь ничто.
 
 
И понял глупым разумом
Тут Сенька необузданный,
Что нарушенья всякие
  Клоповником грозят,
 
 
Он стиснул зубки острые,
Вернулся к месту прежнему,
Надвинул шапку на брови,
  Замолк и засопел…
 
 
  Эх, Сенька, Сенька, – вымолвил,
Осилив гоготание,
Старик в усах с подвесками,—
  Ты все такой, как был.
 
 
Пора забыть бы старое
И с новым положением
Давно бы время свыкнуться,
  Чтоб горло так не драть.
 
 
Ведь правда не пугается
Ни гика басурманского,
Ни бури сокрушительной,
  Ни вражьего меча.
 
 
Я разбирал способности
Твоих соревнователей,
А о тебе помалкивал,—
  Скандала избегал.
 
 
Но ты по старой памяти
Дал волю ненасытному
Инстинкту пресечения
  Индустрии чужой.
 
 
Но только не на робкого
На этот разик, Сенечка,
Напал ты собеседника,
  Что догадался сесть.
 
 
А все же для компании
Приятной не мешало бы
Поведать из минувшего
  Странички две иль три.
 
 
Возьми на час терпения
У Вани Зуботычева
И слушай мою сказочку,—
  Ведь, благо, вызвал сам…
 
 
В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай,
Богатства были всякие,
  Порядку же ни-ни!
 
 
Народы разнородные,
Начальство разночинное,
Понять, как вавилоняне,
  Друг друга не могли.
 
 
И цель их будто общая,
Стремленья не различные,
Меж тем, как раки, движутся
  Назад, а не вперед.
 
 
Приказы циркулярные
И силы непочатые,
Как в дни столпотворения
  Мешаются в хаос.
 
 
Причин несовмещения,
Желаний одинаковых
В работицу совместную
  Не мало, спору нет.
 
 
Охотно поручил бы я
Максиму Лизоблюдову
Хоть раз по чистой совести
  О них заговорить;
 
 
Но принцип Лизоблюдова,
Как «Ведомости мерзкие»,
Построен не на совести,
  А на корыстной лжи.
 
 
И ради Людоедова
Подвергнуть искажению
Какую хочешь истину —
  Максимке наплевать.
 
 
А так как повесть мрачная
Не терпит искажения,
То мы уж Лизоблюдова
  Не будем утруждать.
 
 
Но чтоб не портить сказочку
Холодным изложением,
Я только здесь на главные
  Причины укажу.
 
 
Живя в стране неведомой,
Народы разнородные
И речь вели по-своему
  На разных языках,
 
 
И меж собой исконную
Вели вражду… Как водится,
Пред сильными бессильные
  Клонили выю ниц.
 
 
Но вот пришел из-за моря
В поля те первобытные
С литой стальною пушкою
  Могучий богатырь.
 
 
Бессильные с охотою
Признали в нем заступника,
Надменных же он силою
  Заставил бросить щит.
 
 
И рать свою несметную
Он поселил меж селами,
Чтоб между усмиренными
  Порядок поддержать.
 
 
И роздал он в наследие
Своим войскам все лучшие
Поля, леса стоячие
  За верность их и труд.
 
 
И, горе побежденному, —
Народы усмиренные
И села разоренные
  Остались без земли.
 
 
И, горе неразумному, —
Народы полудикие
Ничуть не беспокоились,
  Что земли их тю-тю.
 
 
Расставив по урочищам,
По весям и по волостям
Своих военачальников,
  Могучий богатырь,
 
 
Умчался снова за море…
Отсюда наша сказочка,
Как из-под камня реченька,
  И стала вытекать.
 
 
Причина, значит, первая
Теперь понятна каждому…
И что за жизнь народная,
  Когда в земле нужда!
 
 
Меж тем военачальники
По дряхлой, видно; памяти
Пошли переиначивать
  Наказ богатыря.
 
 
И вместо просвещения
Наукой и искусствами,
Начали одичание
  Нагайкой изводить.
 
 
И вместо бережения
Народного довольствия,
Начали грабить каждого
  И днем и по ночам.
 
 
И вместо миролюбия
И чувства благодарности
В сердцах народных сеяли
  Проклятье и вражду.
 
 
Причина эта, кажется,
Совсем немаловажная…
Увы, друзья любезные,
  Причастны к ней и вы!
 
 
Меж тем летело времячко
А, вместо благочиния,
Росло лишь одичание
  В неведомой стране,
 
 
Мудрят, ломают головы,
Понять не могут за морем,
Каким путем-дорогою
  Вселить в народе мир.
 
 
Одно военачальники
В своих доносят рапортах:
 Никак не можем справиться
  С преступным дикарем».
 
 
И шлют тогда из-за моря
Что ни на есть сердитого
Старшого, вместо прежнего,
  Попавшего под суд.
 
 
Мудрит и он по-своему,
Пока не проворуется…
И так до бесконечности,
  Как сказка про бычка.
 
 
Вот тут-то стала звездочка
Семена Людоедова
Гореть на небе пасмурном,
  Как сальник в чердаке.
 
 
Ведь службу начал Сенечка
В заморской артиллерии,
Верхом на пушке, бедненький,
  Поездил тридцать лет.
 
 
В нем лютость непомерная
Тогда уж обнаружилась,
Тогда уж в озлоблении
  Он мог разгрызть ядро.
 
 
Начальству не понравилось
Такое молодечество,
И он, простившись с пушкою,
  Подался в писаря.
 
 
Писал он в разных волостях,
Но, всюду изгоняемый
За буйство, начал Сенечка
  Тужить и тосковать.
 
 
Но вновь попал он за море,—
Где для забавы княжеской
Его, как зверя лютого,
  Держали на цепи.
 
 
Но звери кровожадные
Забавны лишь до времени
И, как их не откармливай,
  Укусят все равно.
 
 
Наскучил скоро Сенечка
Боярам думским за морем —
Не знали, как избавиться,
  Но случай им помог.
 
 
Нежданно и негаданно,
На счастье, иль несчастие
Старшой страны неведомой
  Задумал умереть.
 
 
И Сеньку Людоедова
Послали заместителем…
Событье чрезвычайное —
  Семену дали власть!